– Она собирается уезжать, – ответил я, понимая, что речь пошла о моей сестре, что он увидел знакомую ему фамилию на листке бумаги, которую держал перед собой за края пальцами обеих рук.

И тут ему захотелось что-то ПОКАЗАТЬ мне. Он всего лишь разжал пальцы, и этого оказалось достаточно, чтобы уронить этот листок на стол. И сразу после этого он обе руки спрятал под стол.

– Я не буду Вам подписывать.

– Почему?

– Печати о прохождении флюрографии нет. Без неё не подпишу, – заявил он, не называя настоящую причину того, что почему он так позволял себе поступать.

– Она же не работает. Там нужно устранить какую-то неисправность.

– Ну и что?

– Вы же другим подписываете.

– А Вам не подпишу!… Понаехало тут ваших… – тут он назвал мою ВИНУ.

– Значит, я не смогу на работу устроиться? И как же я буду жить, если не смогу работать?

– Не знаю и знать не хочу. Мне нет до этого никакого ДЕЛА. Печати не будет – подписывать не буду!

Я не стал напрасно с ним спорить и отправился за печатью. У меня не было никакого желания, ни на минуту, задерживаться в этом кабинете. Я проходил флюрографию в апреле, когда устраивался на работу туда, где проработал ДВА месяца. С тех пор ещё не прошло полгода, и эта печать, которую можно было поставить под тем же числом, ещё имела силу. «Положительному» врачу из фильма «Летят журавли» пришлось поставить свою подпись на моём листке бумаги.

В кочегарке я начал работать в конце октября, а деньги в ПЕРВЫЙ раз получил только в феврале следующего года. И деньги мне ПОЛНОСТЬЮ не были выплачены. Всё выглядело так, что и одноглазый, и дядя одноклассника, и та гадина из ОТДЕЛА кадров, и врачи, и многие другие – все старались ОБЯЗАТЕЛЬНО ДЕЛАТЬ так, как все ВОКРУГ стали позволять себе ДЕЛАТЬ.

Нижние, прикорневые, части стволов осины, берёзы, пихты как-то ненужно расширялись, и их обрезали. Эти обрезки, где-то по полметра в длинну, где-то с весны начинали возить и собирать в одну огромную КУЧУ, чтобы за зиму сжечь ЕЁ в кочегарке. Когда я в ПЕРВЫЙ раз увидел ту огромную КУЧУ, которую нужно было сжечь за зиму, мне сказали, что её на всю зиму НЕ ХВАТИТ, что она ДОЛЖНА быть раза в ДВА больше этой, чтобы ХВАТИЛО.

Всё, что пролежало в этой КУЧЕ с весны, уже подсохло и было не таким тяжёлым, как всё то, что стали подвозить с эстакады. Чтобы этой КУЧИ ХВАТИЛО на всю зиму, в печах нужно было сжигать сухие части стволов вместе с теми, которые стали подвозить с эстакады, которые были ещё сильно влажными. На тележке была укреплена клетка, в которую на эстакаде бросали и комеля, нижние прикорневые части стволов, и стволы берёзы или осины, которые оказывались слишком тонкими. Эту тележку подвозили на тракторе.

Эти тонкие стволы не стоило отрезать по полметра в длинну. И они сначала были метровыми или полутораметровыми. Затем эти стволы стали становиться и толще и длиннее. Они, значит, становились и тяжелее. После того, как они стали ДВУХМЕТРОВЫМИ, стали попадаться и трёхметровые, и четырёхметровые, и такие, что в печку уже не влезали.

Через сутки меня в кочегарке менял отец, а его – один приехавший из Казахстана. А его один местный тракторист. На самой эстакаде кто-то обрадовался возможности как-то нагадить «понаехавшим». Эти слишком тяжёлые стволы пришлось оставлять в стороне. Их потом тот бульдозер, который каждое утро из КУЧИ сгребал и подталкивал поближе к воротам кочегарки сухие комеля и короткие брёвнышки, убирал их в сторону, а затем на свалку.

Те дрова, которые я как УСПЕЛ привезти в самом конце 1991года, пролежали у ограды нашего дома и ВТОРУЮ зиму. Ни сил, ни времени на то, чтобы распилить брёвна и затем их расколоть, у нас в 1992 году не оставалось. Эти дрова я и отец вручную распилили только летом 1993 года.

Весной 1993 года к нам вдруг заявился одноглазый и стал выражать своё недовольство тем, что сестра продолжает оставаться у них дома. Он так возмущался, словно это мы её там оставили и с тех пор стали позволять себе злоупотрелять его терпением. Её мамаша так и не приехала в Сибирь, землю смертей и ссылок, чтобы забрать свою дочку. «А как она у вас оказалась?!!» – я со злостью спросил его, прерывая ход его возмущения и негодования, и мой вопрос остался без ответа. Мой отец вышел с одноглазым, чтобы пойти и вернуть назад мою сестру и её вещи.

Сестра вернулась какой-то сильно притихшей. Я даже не почувствовал НЕОБХОДИМОСТЬ ей что-то говорить и в течение месяца, и через ДВА месяца, и через три месяца, и через четыре месяца. Когда мы оказались в тяжелейшем положении, она стала помогать СДЕЛАТЬ его ещё тяжелее. Когда она что-то оставляла и забывала убрать, я обращал её внимание на это с помощью пощёчины. Если она пыталась что-то мне ещё говорить, пощёчина ПОВТОРЯЛАСЬ с большей силой.

Только ПЕРВОЕ время сестра сидела дома, потом она опять стала заходить к Светке-соседке и стала задерживаться у неё дома, но не так долго, как она это прежде себе позволяла. К концу лета она вышла замуж и оставила нас.

Чтобы ЗАКРЫТЬСЯ в нашем «ковчеге», у нас ушло почти ДВА года. Неужели у Ноя на это могло уйти меньше времени? Неужели ни одна ДЫРЯВАЯ душа не стала мешать ему СДЕЛАТЬ это?

8. Мне снились страшные сны. То ли из-за того, что дом был РАЗДЕЛЁН на ДВЕ части внутренней перегородкой, то ли из-за того, что мы перезимовали в одной его части, то ли из-за того, что то одного НЕ ХВАТАЛО, то другого, мне часто снилось, что купленный дом не принадлежал нам ПОЛНОСТЬЮ. То мне снилось, что я купил только полдома. То мне снилось, что ВТОРАЯ его часть была уже ОТДЕЛЬНЫМ домом и где-то на другой улице или даже в другом селе. Мне приходилось разрываться между ДВУМЯ домами, и я понимал, что у меня не получится удержать за собой ДВА дома.

Во ВТОРОЙ части дома, или во ВТОРОМ доме, часто не было ни пола, ни потолка. И дверей в проёмах могло не быть, и окон могло НЕ ХВАТАТЬ. Я часто чувствовал своё ПОЛНОЕ бессилие СДЕЛАТЬ полы, потолки, двери и окна в таком доме, и просыпался ОХВАЧЕННЫМ безысходностью и отчаянием.

Мне часто снилось, что часть крыши или вся крыша дома обвалилась, и у меня нет никакой возможности её починить. Часто снилось и то, что я с отцом опять оказывался в Армении, в полуразобранной палатке. И тогда оставалась только надежда на то, что сможем уехать. Но совсем скоро становилось ясно, что уехать на Алтай, где у нас есть дом, у нас не получиться. Мы часто оставались и без палатки, и без дома, и с пониманием, что уже НИЧЕГО не можем СДЕЛАТЬ. Я часто просыпался от ощущения какой-то лютой бесприютности ОКРУЖАВШЕГО нас мира, от ощущения нашей ПОЛНОЙ беспомощности противостоять его враждебности. И НИЧЕГО нас уже не могло спасти. Нам оставалось только пропадать. Спасения не было нигде. Мои чувства обострялись до крайности, когда я засыпал. Все тревоги и опасения набирали такую жуткую беспощадную силу, что мою грудь начинали пронизывать чудовищное отчаяние и чудовищная безысходность.

Мне снилось и то, что я выходил за границы обжитого людьми пространства по какой-то дороге, проходившей мимо островков зеленевшего леса. Эта дорога выводила меня к отвесной стене, которая высилась надо мной обрывом. Я начинал подниматься по этой отвесной стене, удивляясь своему бесстрашию. Я поднимался не по твёрдой скальной породе, а по глине, которая удерживала меня и в любую секунду могла осыпаться, не выдержав тяжести моего тела. Я поднимался вверх по отвесной стене из глины, в которую мне удавалось глубоко запускать руки. Ямки, которые оставляли мои руки, становились ОПОРАМИ для ступней моих ног. Когда я поднимался на высоту десятиэтажного дома и вставал в ПОЛНЫЙ рост на самом краю обрыва, оставаясь спиной к нему, мне становилось очень страшно из-за того, что спуститься вниз у меня уже не получиться.

Мне часто снилось, что мне опять приходится УЧИТЬСЯ в школе. И каждый раз, независимо от того, что УЧИЛСЯ ли я в ПЕРВОМ классе, или во ВТОРОМ, в пятом или десятом, ХВАТАЛО одного лишь замечания какой-нибудь УЧИТЕЛЬНИЦЫ в мой адрес, ХВАТАЛО одной капли словно какого-то их яда, чтобы во мне вызвать в ответ волну гневных ОБВИНЕНИЙ. На этой волне я бросался вон из школы, в которую больше не собирался возвращаться.

Когда я просыпался, сразу осознавал, что всё было не так уж и плохо. Происходившее говорило мне о том, что не случайно такой глубокий страх мешал мне СДЕЛАТЬ выбор в 1991 году, от НЕОБХОДИМОСТИ которого мне как некуда было деваться.

Славься, дух, ты могуч в страхе.

«Книга мёртвых», из главы о прохождении силой пути в Дуат

Когда я оглядывался назад, на всё то, что нам пришлось выдержать, тоже становилось страшно. Я поражался тому, что как всё то, что на нас свалилось, не раздавило нас.

Что нас могло ждать ДАЛЬШЕ? Великие невзгоды? Неисчислимые бедствия? По всей видимости, НИЧЕГО хорошего. То, что не раздавило нас, никуда не делось, и всё такой же громадой продолжало возвышаться над нами с ПОЛНОЙ готовностью нас, всё равно, раздавить и прикончить. Мы оказались в положении царя Сизифа, которого в любой момент могла раздавить готовая упасть на него высившаяся над ним скала. Будущее, от которого нам как некуда было деваться, превратилось в страшную угрозу.

Постоянное НАПРЯЖЕНИЕ истощало меня. И происходившее ВОКРУГ только помогало подрывать мои силы. И все мои усилия выжить и УЦЕЛЕТЬ начинали выглядеть напрасными, бесполезными и даже вредными. И всё ВОКРУГ обещало, что сил СОПРОТИВЛЯТЬСЯ у меня, всё равно, рано или поздно, не останется. Против страшной ТЯГИ в какую-то ПУСТОТУ я рано или поздно, всё равно, НИЧЕГО не смогу СДЕЛАТЬ. СОПРОТИВЛЯЯСЬ этой ТЯГЕ, я только больше и больше растрачивал свои силы и только больше помогал самому себе только уже совершенно обессиленным сползать в какую-то ПУСТОТУ. И сам неумолимый ход времени только помогал ЗАТЯГИВАТЬ меня в гибельное будущее и помогал мне чувствовать своё ПОЛНОЕ бессилие его остановить. Сам ход времени меня страшил.

Что ж нового в том, что злая судьба одолевает мужество? Победить её можно только стойкостью – ничего не сумеет она сделать стойкому, так же как и ветер – горе! Так оседлаем же коней стойкости – и в путь!

Сомадева, «Океан сказаний», волна семьдесят четвёртая

Что мне оставалось ДЕЛАТЬ, чтобы хоть немного ОТТЯНУТЬ неминуемый конец? Страшась будущего, я упорно смотрел назад, в прошлое. Стараясь ОТТЯНУТЬ неминуемый конец, я сдвигался в прошлое, просматривая и просматривая раз за разом отрезки пройденного, чтобы УСПЕТЬ обнаружить что-то такое, за что можно было УХВАТИТЬСЯ, на чём можно будет утвердиться, что может стать спасительным для нас. Прошлое самой своей неизменностью всего, что было запечатлёно в ПАМЯТИ, выглядело и продолжало оставаться для меня более верной областью, чем настоящее и будущее. Мне так долго приходилось задерживаться в глубинах ПАМЯТИ, что меня порой это начинало пугать. ПАМЯТЬ о давно минувшем, об отжившем, о том, чего уже не было, и о том, чему уже неоткуда было взяться, становилась для меня чем-то всё более существенным. ПАМЯТЬ превращалась для меня в какую-то ОПОРУ. Но куда она могла вести? «В карете прошлого никуда не уедешь», – мне хорошо было известно это утверждение. ОНА же помогала мне вновь и вновь переживать всё то, что пришлось выдерживать и раньше, и на совсем недавно пройденном отрезке пути. ОНА же возвращала меня на этот последний отрезок пути и помогала мне снова одеваться в него. Другие отрезки пути тоже становились для меня всё более ядовитыми. ПАМЯТЬ превращала моё прошлое в тот плащ, в который оделся Геракл, который он не в силах был сорвать с себя, когда разжёг огонь всесожжения. И этот плащ пропитан был кровью ДЫРЯВЫХ душ, которая ядом проникала в меня через мои ОТКРЫТЫЕ РАНЫ.

На всех отрезках моего прошлого я замечал мгновения уже виденного. Они словно какими-то бусами были нанизаны на одной нити. На одной путеводной нити? И куда же завела меня эта нить? В такой ущерб и в такую убыль? Но она же провела меня с поразительной точностью сквозь такую толщу времени к дому, который что-то побуждало меня ОБЯЗАТЕЛЬНО увидеть.

Когда я обнаружил этот дом? Когда оказался перед НЕОБХОДИМОСТЬЮ выбора. Этот дом у развилки, у которой НЕОБХОДИМО было СДЕЛАТЬ выбор, ВПОЛНЕ мог выглядеть на путеводной нити какой-то крупной жемчужиной.