Отзывы на книги автора «Френсис Фицджеральд»

— В субботний вечер можно и покейфовать, — сказал он.
— Сомнительный кейф, — сказала я.

Сомнительный кейф — этот перевод «Любви последнего магната»: подозревала кого-нибудь молодого да раннего, а обнаружила, что это работа весьма известного советского переводчика, уже покойного. Стало стыдно за придирки по ходу чтения — например, ко всяко склоняемому Лонг-Бич и вычеркнутому каламбуру по поводу Элевсинских мистерий. Но впечатление все же осталось мрачным: если некоторые любят называть прозу Фица джазом, воплощенным в литературе, то «Последний магнат» на русском — это местами практически блатняк. Фицджеральдова юная рассказчица, очевидно строящая из себя беспечную девицу, ведет себя непринужденно, — но не выражается смесью из (прост.), (сниж.) и (фам.), — впрочем, как и большинство других героев. Сесилия, заговорившая по-русски, характеризует себя как «воображалу желторотую» (у Фицджеральда: oh, the conceit!); среди прочих героев — «красивый молодой ловчила» (handsome young opportunist), и прочие заправилы (rulers). Вообще жизнь у киношников так себе: рекламщики без мыла в душу лезут, у подавальщиц в кафе вершки волос светлые, а корешки черные, талантливые работники имеют склонность назюзюкиваться, один из главных людей Голливуда «взял моду вещать этаким попиком» (хорошо, что не дьячком); короче, как выражается сам кинобожок: не до жиру — быть бы живу. Текст не ужасен, но с первой до последней строчки возмущал; чем именно возмущал — осенило, когда сценарист, который «simple», был охарактеризован как «простецкий». Все герои были раскованными и простыми, а стали — простецкими.

А с ФСФ, как выяснилось, отношения по-прежнему хорошие. Сигналы от его героев ко мне поступают слабыми — не из-за разделяющих нас пролетов социальной лестницы или позиции «я зарабатываю миллионы — зачем мне знать ваших греков?» (никогда не слышать о Диогене в положении Монро Стара — это лучше, чем шутить, будто не слышал); а так, характерами не сходимся. И все же сближаемся; сытые, но несчастные красавцы и красотки позволяют некоторое время носить себя у сердца.

То, что роман не был закончен (и обрывается задолго до возможной кульминации) — грустно, учитывая причину неоконченности; но есть в этом троеточии нечто утешительное. Он заканчивается как раз на том месте, где уже можно для себя решить, тёпл Стар или горяч; как там — «чи блакитна кров проллється, як пробити пану груди?» По мне, так кровь льется самая настоящая — а то, что окружающие предпочитают этого не замечать (Фицджеральд не позволил Монро Стару обзавестись даже синяком после удара по лицу), — стандартная практика. Где-то там, многим позже слов «На этом рукопись обрывается», Стар еще истечет кровью на радость публике.

— В субботний вечер можно и покейфовать, — сказал он.
— Сомнительный кейф, — сказала я.

Сомнительный кейф — этот перевод «Любви последнего магната»: подозревала кого-нибудь молодого да раннего, а обнаружила, что это работа весьма известного советского переводчика, уже покойного. Стало стыдно за придирки по ходу чтения — например, ко всяко склоняемому Лонг-Бич и вычеркнутому каламбуру по поводу Элевсинских мистерий. Но впечатление все же осталось мрачным: если некоторые любят называть прозу Фица джазом, воплощенным в литературе, то «Последний магнат» на русском — это местами практически блатняк. Фицджеральдова юная рассказчица, очевидно строящая из себя беспечную девицу, ведет себя непринужденно, — но не выражается смесью из (прост.), (сниж.) и (фам.), — впрочем, как и большинство других героев. Сесилия, заговорившая по-русски, характеризует себя как «воображалу желторотую» (у Фицджеральда: oh, the conceit!); среди прочих героев — «красивый молодой ловчила» (handsome young opportunist), и прочие заправилы (rulers). Вообще жизнь у киношников так себе: рекламщики без мыла в душу лезут, у подавальщиц в кафе вершки волос светлые, а корешки черные, талантливые работники имеют склонность назюзюкиваться, один из главных людей Голливуда «взял моду вещать этаким попиком» (хорошо, что не дьячком); короче, как выражается сам кинобожок: не до жиру — быть бы живу. Текст не ужасен, но с первой до последней строчки возмущал; чем именно возмущал — осенило, когда сценарист, который «simple», был охарактеризован как «простецкий». Все герои были раскованными и простыми, а стали — простецкими.

А с ФСФ, как выяснилось, отношения по-прежнему хорошие. Сигналы от его героев ко мне поступают слабыми — не из-за разделяющих нас пролетов социальной лестницы или позиции «я зарабатываю миллионы — зачем мне знать ваших греков?» (никогда не слышать о Диогене в положении Монро Стара — это лучше, чем шутить, будто не слышал); а так, характерами не сходимся. И все же сближаемся; сытые, но несчастные красавцы и красотки позволяют некоторое время носить себя у сердца.

То, что роман не был закончен (и обрывается задолго до возможной кульминации) — грустно, учитывая причину неоконченности; но есть в этом троеточии нечто утешительное. Он заканчивается как раз на том месте, где уже можно для себя решить, тёпл Стар или горяч; как там — «чи блакитна кров проллється, як пробити пану груди?» По мне, так кровь льется самая настоящая — а то, что окружающие предпочитают этого не замечать (Фицджеральд не позволил Монро Стару обзавестись даже синяком после удара по лицу), — стандартная практика. Где-то там, многим позже слов «На этом рукопись обрывается», Стар еще истечет кровью на радость публике.

— В субботний вечер можно и покейфовать, — сказал он.
— Сомнительный кейф, — сказала я.

Сомнительный кейф — этот перевод «Любви последнего магната»: подозревала кого-нибудь молодого да раннего, а обнаружила, что это работа весьма известного советского переводчика, уже покойного. Стало стыдно за придирки по ходу чтения — например, ко всяко склоняемому Лонг-Бич и вычеркнутому каламбуру по поводу Элевсинских мистерий. Но впечатление все же осталось мрачным: если некоторые любят называть прозу Фица джазом, воплощенным в литературе, то «Последний магнат» на русском — это местами практически блатняк. Фицджеральдова юная рассказчица, очевидно строящая из себя беспечную девицу, ведет себя непринужденно, — но не выражается смесью из (прост.), (сниж.) и (фам.), — впрочем, как и большинство других героев. Сесилия, заговорившая по-русски, характеризует себя как «воображалу желторотую» (у Фицджеральда: oh, the conceit!); среди прочих героев — «красивый молодой ловчила» (handsome young opportunist), и прочие заправилы (rulers). Вообще жизнь у киношников так себе: рекламщики без мыла в душу лезут, у подавальщиц в кафе вершки волос светлые, а корешки черные, талантливые работники имеют склонность назюзюкиваться, один из главных людей Голливуда «взял моду вещать этаким попиком» (хорошо, что не дьячком); короче, как выражается сам кинобожок: не до жиру — быть бы живу. Текст не ужасен, но с первой до последней строчки возмущал; чем именно возмущал — осенило, когда сценарист, который «simple», был охарактеризован как «простецкий». Все герои были раскованными и простыми, а стали — простецкими.

А с ФСФ, как выяснилось, отношения по-прежнему хорошие. Сигналы от его героев ко мне поступают слабыми — не из-за разделяющих нас пролетов социальной лестницы или позиции «я зарабатываю миллионы — зачем мне знать ваших греков?» (никогда не слышать о Диогене в положении Монро Стара — это лучше, чем шутить, будто не слышал); а так, характерами не сходимся. И все же сближаемся; сытые, но несчастные красавцы и красотки позволяют некоторое время носить себя у сердца.

То, что роман не был закончен (и обрывается задолго до возможной кульминации) — грустно, учитывая причину неоконченности; но есть в этом троеточии нечто утешительное. Он заканчивается как раз на том месте, где уже можно для себя решить, тёпл Стар или горяч; как там — «чи блакитна кров проллється, як пробити пану груди?» По мне, так кровь льется самая настоящая — а то, что окружающие предпочитают этого не замечать (Фицджеральд не позволил Монро Стару обзавестись даже синяком после удара по лицу), — стандартная практика. Где-то там, многим позже слов «На этом рукопись обрывается», Стар еще истечет кровью на радость публике.

— В субботний вечер можно и покейфовать, — сказал он.
— Сомнительный кейф, — сказала я.

Сомнительный кейф — этот перевод «Любви последнего магната»: подозревала кого-нибудь молодого да раннего, а обнаружила, что это работа весьма известного советского переводчика, уже покойного. Стало стыдно за придирки по ходу чтения — например, ко всяко склоняемому Лонг-Бич и вычеркнутому каламбуру по поводу Элевсинских мистерий. Но впечатление все же осталось мрачным: если некоторые любят называть прозу Фица джазом, воплощенным в литературе, то «Последний магнат» на русском — это местами практически блатняк. Фицджеральдова юная рассказчица, очевидно строящая из себя беспечную девицу, ведет себя непринужденно, — но не выражается смесью из (прост.), (сниж.) и (фам.), — впрочем, как и большинство других героев. Сесилия, заговорившая по-русски, характеризует себя как «воображалу желторотую» (у Фицджеральда: oh, the conceit!); среди прочих героев — «красивый молодой ловчила» (handsome young opportunist), и прочие заправилы (rulers). Вообще жизнь у киношников так себе: рекламщики без мыла в душу лезут, у подавальщиц в кафе вершки волос светлые, а корешки черные, талантливые работники имеют склонность назюзюкиваться, один из главных людей Голливуда «взял моду вещать этаким попиком» (хорошо, что не дьячком); короче, как выражается сам кинобожок: не до жиру — быть бы живу. Текст не ужасен, но с первой до последней строчки возмущал; чем именно возмущал — осенило, когда сценарист, который «simple», был охарактеризован как «простецкий». Все герои были раскованными и простыми, а стали — простецкими.

А с ФСФ, как выяснилось, отношения по-прежнему хорошие. Сигналы от его героев ко мне поступают слабыми — не из-за разделяющих нас пролетов социальной лестницы или позиции «я зарабатываю миллионы — зачем мне знать ваших греков?» (никогда не слышать о Диогене в положении Монро Стара — это лучше, чем шутить, будто не слышал); а так, характерами не сходимся. И все же сближаемся; сытые, но несчастные красавцы и красотки позволяют некоторое время носить себя у сердца.

То, что роман не был закончен (и обрывается задолго до возможной кульминации) — грустно, учитывая причину неоконченности; но есть в этом троеточии нечто утешительное. Он заканчивается как раз на том месте, где уже можно для себя решить, тёпл Стар или горяч; как там — «чи блакитна кров проллється, як пробити пану груди?» По мне, так кровь льется самая настоящая — а то, что окружающие предпочитают этого не замечать (Фицджеральд не позволил Монро Стару обзавестись даже синяком после удара по лицу), — стандартная практика. Где-то там, многим позже слов «На этом рукопись обрывается», Стар еще истечет кровью на радость публике.

— В субботний вечер можно и покейфовать, — сказал он.
— Сомнительный кейф, — сказала я.

Сомнительный кейф — этот перевод «Любви последнего магната»: подозревала кого-нибудь молодого да раннего, а обнаружила, что это работа весьма известного советского переводчика, уже покойного. Стало стыдно за придирки по ходу чтения — например, ко всяко склоняемому Лонг-Бич и вычеркнутому каламбуру по поводу Элевсинских мистерий. Но впечатление все же осталось мрачным: если некоторые любят называть прозу Фица джазом, воплощенным в литературе, то «Последний магнат» на русском — это местами практически блатняк. Фицджеральдова юная рассказчица, очевидно строящая из себя беспечную девицу, ведет себя непринужденно, — но не выражается смесью из (прост.), (сниж.) и (фам.), — впрочем, как и большинство других героев. Сесилия, заговорившая по-русски, характеризует себя как «воображалу желторотую» (у Фицджеральда: oh, the conceit!); среди прочих героев — «красивый молодой ловчила» (handsome young opportunist), и прочие заправилы (rulers). Вообще жизнь у киношников так себе: рекламщики без мыла в душу лезут, у подавальщиц в кафе вершки волос светлые, а корешки черные, талантливые работники имеют склонность назюзюкиваться, один из главных людей Голливуда «взял моду вещать этаким попиком» (хорошо, что не дьячком); короче, как выражается сам кинобожок: не до жиру — быть бы живу. Текст не ужасен, но с первой до последней строчки возмущал; чем именно возмущал — осенило, когда сценарист, который «simple», был охарактеризован как «простецкий». Все герои были раскованными и простыми, а стали — простецкими.

А с ФСФ, как выяснилось, отношения по-прежнему хорошие. Сигналы от его героев ко мне поступают слабыми — не из-за разделяющих нас пролетов социальной лестницы или позиции «я зарабатываю миллионы — зачем мне знать ваших греков?» (никогда не слышать о Диогене в положении Монро Стара — это лучше, чем шутить, будто не слышал); а так, характерами не сходимся. И все же сближаемся; сытые, но несчастные красавцы и красотки позволяют некоторое время носить себя у сердца.

То, что роман не был закончен (и обрывается задолго до возможной кульминации) — грустно, учитывая причину неоконченности; но есть в этом троеточии нечто утешительное. Он заканчивается как раз на том месте, где уже можно для себя решить, тёпл Стар или горяч; как там — «чи блакитна кров проллється, як пробити пану груди?» По мне, так кровь льется самая настоящая — а то, что окружающие предпочитают этого не замечать (Фицджеральд не позволил Монро Стару обзавестись даже синяком после удара по лицу), — стандартная практика. Где-то там, многим позже слов «На этом рукопись обрывается», Стар еще истечет кровью на радость публике.

Вчера вечером со мной случилась загадочная история. Захотелось мне почитать что-нибудь из малой прозы Андрея Платонова, творчество которого я нежно люблю — правда, в основном, романы и повести. И вдруг кто-то будто резко крутанул шар Земной на 180 градусов, отправив меня из СССР в США, и я обнаруживаю, что открыл сборник рассказов Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Что ж, как и герой заглавного рассказа, я не смог противиться своей участи.

Итак, знаменитую «экранизацию» с Брэдом Питтом я, конечно же, видел, хотя нельзя назвать этот чудесный фильм экранизацией в прямом смысле: в фильме сохранена лишь идея феномена «обратного физического развития» человека (хотел было написать «жизни в обратном направлении», но вспомнил АБС и понял, что это не о том, Янусы Полуэктовичи — совсем другой случай. А вот у Брэдбери в «Из праха восставшие» есть барышня с подобным «недугом»). Да, в фильме более чем полностью изменены внешние обстоятельства жизни Бенджамина, время его жизни, историю любви, etc., однако это не столь важный, на мой взгляд, момент. Самое важное отличие заключается в том, что в фильме герой Питта с первых часов жизни был отвергнут собственной семьей, а много позже сам покинул семью, дабы не стать «обузой» для любимой женщины и дочери. При этом вышло так, что и в детстве, и в старости Бенджамин был окружен заботой и любовью близких. Кажется, что задачей сценариста было максимально смягчить истинный трагизм положения героя.

Бенджамин в рассказе с первых часов жизни и вплоть до достижения определенного возраста, когда его уже вполне можно было принять за брата своего отца, неудобен для своих родных, в первую очередь, из-за «неприличия» его «недуга». Детям неприлично быть стариками, общество этого не принимает и не понимает. Затем все развивается более-менее удачно для Бенджамина, его дела идут в гору, он обласкан обществом, делает успехи на военном поприще и т.д. и т.п. — вплоть до того момента, когда он постепенно начинает выглядеть моложе собственного сына. Сын возмущен, ему кажется, что «поведение» отца слишком легкомысленно, что всему должен быть предел (омоложению тоже), что это «неделовой подход». То есть получается, что в самые «уязвимые» периоды жизни Бенджамин лишен любви и поддержки со стороны близких, причем не потому что он был плохим сыном или отцом, а из-за внешних «приличий», из-за общественных стереотипов, царящих в головах и сердцах членов его «семьи». Это отчасти напомнило мне рассказ Кафки «Превращение», написанный на десять лет раньше «Загадочной истории...». Впрочем, углубляться в это сравнение я сейчас не буду.

В целом - рассказ очень и очень достойный.

Вчера вечером со мной случилась загадочная история. Захотелось мне почитать что-нибудь из малой прозы Андрея Платонова, творчество которого я нежно люблю — правда, в основном, романы и повести. И вдруг кто-то будто резко крутанул шар Земной на 180 градусов, отправив меня из СССР в США, и я обнаруживаю, что открыл сборник рассказов Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Что ж, как и герой заглавного рассказа, я не смог противиться своей участи.

Итак, знаменитую «экранизацию» с Брэдом Питтом я, конечно же, видел, хотя нельзя назвать этот чудесный фильм экранизацией в прямом смысле: в фильме сохранена лишь идея феномена «обратного физического развития» человека (хотел было написать «жизни в обратном направлении», но вспомнил АБС и понял, что это не о том, Янусы Полуэктовичи — совсем другой случай. А вот у Брэдбери в «Из праха восставшие» есть барышня с подобным «недугом»). Да, в фильме более чем полностью изменены внешние обстоятельства жизни Бенджамина, время его жизни, историю любви, etc., однако это не столь важный, на мой взгляд, момент. Самое важное отличие заключается в том, что в фильме герой Питта с первых часов жизни был отвергнут собственной семьей, а много позже сам покинул семью, дабы не стать «обузой» для любимой женщины и дочери. При этом вышло так, что и в детстве, и в старости Бенджамин был окружен заботой и любовью близких. Кажется, что задачей сценариста было максимально смягчить истинный трагизм положения героя.

Бенджамин в рассказе с первых часов жизни и вплоть до достижения определенного возраста, когда его уже вполне можно было принять за брата своего отца, неудобен для своих родных, в первую очередь, из-за «неприличия» его «недуга». Детям неприлично быть стариками, общество этого не принимает и не понимает. Затем все развивается более-менее удачно для Бенджамина, его дела идут в гору, он обласкан обществом, делает успехи на военном поприще и т.д. и т.п. — вплоть до того момента, когда он постепенно начинает выглядеть моложе собственного сына. Сын возмущен, ему кажется, что «поведение» отца слишком легкомысленно, что всему должен быть предел (омоложению тоже), что это «неделовой подход». То есть получается, что в самые «уязвимые» периоды жизни Бенджамин лишен любви и поддержки со стороны близких, причем не потому что он был плохим сыном или отцом, а из-за внешних «приличий», из-за общественных стереотипов, царящих в головах и сердцах членов его «семьи». Это отчасти напомнило мне рассказ Кафки «Превращение», написанный на десять лет раньше «Загадочной истории...». Впрочем, углубляться в это сравнение я сейчас не буду.

В целом - рассказ очень и очень достойный.

Загадочная история Вениамина Пуговички давно уже перестала быть загадкой для всех, кто хотя бы отдалённо знает, что существует такая штука, как синематограф. Даже те, кто никогда не смотрел фильм с аналогичным названием (весьма скучный, как по мне, для такого-то сюжета), знают о том, кто такой Бенджамин Баттон, как знают о кличке коня Дон Кихота, не прочтя ни странички из Сервантеса. Скажем так, это стал архетипичный персонаж второго или даже третьего порядка. Никого не удивляют, например, Джекил и Хайд, ну были такие фантастические дядьки, все знают, что с ними (ним?) не так. Вот и с Батоном та же петрушка.

Интересно то, что длиннющий фильм вырос из совсем небольшого рассказа. В общем-то, кроме самой идеи "роста наоборот", имени и фамилии ничего больше не осталось. Да и идея реверсивной жизни не так уж и нова, кажется, у древних греков даже встречалась наряду с описаниями стран, где жили псоглавцы. Где псоглавцы, там и детишки, которые рождаются старкиами, а потом всё молодеют и молодеют. Удобно, конечно, тут-то ты точно знаешь, сколько лет тебе отмерили "по старости" изначально, так что опасаться стоит только падающих на бошку кирпичей и излишне резвых возниц. Впрочем, я ушла в сторону, надо возвращаться к Фицжеральду. Он отлично обыграл кулстори про ребёнка-старичка. Вообще, я Фицжеральда-романиста (как и Кортасара, ишь ты как) люблю гораздо меньше, чем новеллиста. В новеллах он любит неожиданные финалы и какую-то немыслимую движуху. Как тут пройти мимо такого сюжетца?

Конечно, к рассказу можно долго придираться с точки зрения логики. Хотя как можно придираться логически к фантастическому рассказу — пёс его знает. Это же чистая фантазия. И всё же меня смущает, что малыш-старик рождается сразу ростом метр восемьдесят, и умея говорить. Кто бы его научил и где, пардон, он бы в мамке поместился? Но ещё более фантастично то, что родители по тексту рассказа искренне пытаются принимать его, как ребёнка. Такого-то мужлана. Кормят молочком, радуются разбитым окнам и одевают в детскую одежду. Притворились бы, что это приехал какой-нибудь семиюродный дедушка со стороны золовки деверя шурина кумы — и всё, проблема решена. Видимо, дело тут в семейственности. Род Баттонов как делал скобяные товары (пуговицы, надо полагать), так и должен гордиться своей фамилией и передавать традиции тому, что выросло.

Рассказ по большей части действительно пофановый, чтобы сконструировать и проиграть занятную ситуацию "роста наоборот". Немного завидуешь Бенджамину и думаешь, что уж вот ты-то точно бы не попадал в такие дурацкие ситуации, как он. И как приятна была бы смерть не в старческих болячках, а в блаженном младенческом неведении о жестоком мире вокруг. И всё же есть в пофановом рассказе и грустная нотка. Мне было безумно жалко жену Баттона. Как ей было горько наблюдать собственное старение на фоне того, что муженёк с каждым годом становится все подтянутее, резвее, красивее. Можно понять, почему в нём двадцатилетнем не было интереса к ней уже пятидесятилетней. Но ей-то куда деваться?

Новеллы Фицжеральда стоят того, чтобы их знали больше, не только Баттоновская. Как раз для разгруза мозгов хороши на фоне тяжёлого чтения. На романы похожи только хорошим языком, а наполнение — совсем иное, так что ничего страшного, если вам не понравился ни "Гэтсби", ни "Ночь нежна". Это совсем другого характера произведения.

Первая книга автора, которая сделала его известным. Не раз встречала высказывания и советы о том, что не нужно начинать знакомство с автором по его первому произведению. Я не начинала. Сначала был "Великий Гетсби", который очень даже понравился. Но книга о романтике - эгоисте Эмори меня не впечатлила. Первая часть книги яркая, интересная, в ней описывается детство, юношество главного героя. Забавы молодых людей из высшего общества автор описывает занятно, ярко и интересно. Золотая молодежь и богема прожигают свою жизнь в постоянных вечеринках, беспорядочных любовных связях.

Знакомство с главным героем начинается с самого его детства. Он и есть та самая "золотая молодежь", он вырос в семье очень зажиточных родителей, не знает никаких нужд. Отец едва мелькает в тексте, мы о нем знаем только, что он со временем утратил свое богатство и умер, как раз в момент становления сына, во времена его учебы в Принстоне. Огромное влияние на Эмори оказала мать, богемная, не знающая отказа в исполнении своих желаний, и любящая своего сына. Они вдвоем много путешествовали, общались, до самого начала учебы в старшей школе.

Отношения с женщинами у Эмори вообще отдельная история. Ни одна из них, кроме Розалинды, сестры его друга, всерьез не тронули чувств. Читая развитие истории Розалинды и Эмори, я увидела очень сильные параллели с историей Гетсби. Розалинда очень любила Эмори, но все равно вышла замуж за богатого жениха, не желая прозябать с обедневшим офицером. У меня даже появилась мысль, что "По ту сторону рая" это задел на "Великого Гетсби", настолько истории любви безденежного офицера и богатой наследницы похожи в этих романах.

В колледже Эмори все больше начинает искать себя, он занимается спортом, играет в команде, редактирует местную газету, очень много общается. Но он ждет от жизни чего то, сам не зная чего, не находя полного удовлетворения от своих занятий. И с этого момента повествование наполняется философскими рассуждениями о жизни, о себе в жизни, о смыслах, желаниях. Тем более в этот момент жизни его финансовое положение очень в плохом состоянии. После колледжа Эмори даже уходит на войну в числе очень многих своих однокурсников. Но даже это событие не оказывает никакого заметного влияния на его личность и внутренние ценности.

В целом, роман непонятно о чем. Главный герой что то там терзается, что то там ищет, пытается понять и найти. Но к чему это привело, и как происходило - не очень то интересно.

Представьте себе страну на пике ее экономического роста. Деньги, роскошь, процветание, благополучие. Это двадцатые — самое теплое времечко для США, великую депрессию никто не может себе даже представить, а на улицах начинает играть дерзкий импровизированный джаз, вытесняя старую классическую музыку. Это "век джаза" (если одно десятилетие можно назвать веком), и именно к этому веку относятся произведения Фицжеральда (да будет славен тот день, когда наконец решат, как правильно транскрибировать на русский его фамилию).

"Великий Гэтсби" — ярчайший роман (а скорее даже повесть) о светских богатых американцах. Весь роман — одна большая богато украшенная ширма, скрывающая правду. "Великий" — как может быть великим человек, который врет даже своим именем, своей биографией? Единственное великое в нем — искреннее чувство любви, отличающее его от других карнавальных масок "века джаза", но даже для достижения своей любви он пользуется нечестными обманными методами.

Жизнь светских львов описана как один большой карнавал, который то блещет своим великолепием, то постепенно идет на спад, оканчиваясь руганью и скандалами, после которых - одна лишь пустота до следующего карнавала. Яркие маски исчезают, оставляя за собой вакуум одиночества. Вот перед праздником на кухню свозят сотни ярких пылающих апельсинов, а после выходных их сморщенные увядие шкурки отвозят на свалку.

Очень вкусное в книге цветовое описание, красота которого нисколько не теряется от перевода. Богатство и теплота оттенков создают атмосферу роскоши, но не напыщенной и пошлой, а настоящего холёного богатства (пусть и населенного пустыми людьми).

Трагическая смерть Гэтсби обусловлена самим фактом "века джаза" — карнавал всегда заканчивается именно так, надрывно, нелепо, трагически. Резко. Стоп.

АПД: Я не знаю, какой кривой урод убирает одно издание, заменяет его другим и присобачивает третье, но изначально это был отзыв только на книгу с "Великим Гэтсби" внутри.