Глава вторая

Согласно всеобщему мнению, внешне дом приходского священника в деревне Пойнсдин выглядел совершенно очаровательно.

Его строители, безусловно, руководствовались классическими принципами гармонии и элегантности. И весьма успешно их применяли. Окна в доме были большие со скользящими рамами, а исхлестанные ветрами старые камни стен создавали ощущение, что здесь могут обитать только чистые духом, благонравные люди. Но, если верить слухам, здешние обитатели были людьми совсем иного свойства. В эпоху головорезов и контрабандистов, рассказывал Софи сосед, Фред Панкридж, жители этого дома прятали в подвалах контрабанду, в кладовой хранили оружие, а стены библиотеки не одно десятилетие уродовали кровавые пятна, следы жестоких расправ и столкновений.

Дом был обернут лицом к югу, подобно бдительному часовому возвышаясь над целым морем буйной растительности и чудесным лугом с мягкой травой, за которым тянулось болото с жесткими кочками, а за болотом расстилалось море. (То самое море, которое во время войны влекло мать Софи все дальше и дальше.)

Итак, холодным июньским днем Софи с чемоданом тащилась по Чёрч-лейн. В воздухе пахло дождем, как, впрочем, здесь часто бывало летом. Типичным английским летом.

Чемодан оттягивал руки. Неясное будущее давило, буквально пригибая к земле. Впереди маячила тоскливая жизнь в доме приходского священника.

– Здравствуйте, мисс… – Софи как раз проходила мимо огородов, и Фред Панкридж, подвязывавший бобы, на минуту приостановил это занятие и внимательно посмотрел на нее. Могла ли она считать его своим другом? Да нет, скорее просто знакомым. Но человеком Фред был верным, надежным. – Говорят, вы школу закончили?

– Ну да.

– Значит, теперь мы с вами будем чаще видеться, когда вы за овощами будете приходить.

– Да, мы с вами еще не раз увидимся, Фред.

Стоило перешагнуть порог дома священника, и любое радостное настроение мгновенно улетучивалось. Исчезало также сколько-нибудь оптимистическое восприятие жизни, и казалось, что тебе предстоит вступить в бой с некой чрезвычайной, поистине чудовищной запущенностью, которая, похоже, до сих пор вполне мирно сосуществовала с тотальной апатией здешних хозяев, особенно усиливавшейся, если речь заходила о ремонте или хотя бы временной починке чего-то. Оконные рамы просели и перекосились, двери невозможно было закрыть, полы обрели отчетливый наклон, свежая краска воспринималась как нечто чуждое. Отсутствовал даже элементарный комфорт. Стулья требовали ремонта. Кухня была оборудована кое-как, а те немногочисленные занавески, что были еще способны закрывать окна, представляли собой сущие лохмотья.

Осберта Нокса хозяйственные проблемы не интересовали. Элис, во время работы в приходе постоянно призывавшая к чистоте и добропорядочности, крайне редко (а может и никогда) решалась взять в руки тряпку, ведро с водой и мыло. Видимо, была уверена, что Всемогущий уж как-нибудь найдет время и сподобится сам отскоблить грязный унитаз.

Царивший в доме беспорядок Ноксы ухитрились превратить в некую добродетель. А Осберт, проживая в грязи и разрухе, даже поддразнивал прихожан собственными философскими установками, утверждая, например, что ничего хорошего в чрезмерном комфорте и изнеженности нет, и пытался с помощью риторических приемов скрыть реальные бытовые трудности.

– Нам повезло: у нас есть крыша над головой! Ну разве это не счастье?

Все это он произносил с уверенностью человека, на которого возложена невероятно важная миссия.

Хотя, если быть справедливой – вот только хотела ли она быть справедливой? – жалованья приходского священника Осберту Ноксу едва хватало на топливо и продукты питания, а на все остальное не оставалось почти ничего, так что приходилось довольствоваться уверенностью в собственной правоте да убеждать в этом других. «По-настоящему важно лишь то, как мы сами себя ведем, – вещал Осберт со своей кафедры. – Важна наша правдивость. Прозрачность наших поступков. Не вынужденное, а искреннее преклонение перед Всевышним и смирение перед Ним. И спокойное достоинство в присутствии вышестоящих лиц. А самое главное – никогда не лгите!»

По большей части прихожане его словам верили. Ибо хотели верить, ведь он желал им добра. Как ни странно, Софи тоже верила. Вера делала жизнь куда более терпимой.

Войдя в холл и поставив чемодан на пол, она глубоко вздохнула, чтобы побороть подступающий тоскливый ужас.

Столик в холле был покрыт толстым слоем пыли. Окна требовали тщательного мытья. Щербатые плитки пола заскорузли от грязи. Дверь в гостиную (ей, правда, пользовались крайне редко) была распахнута настежь, но Софи и так знала, что увидит там все те же два кресла и диван, просевший настолько, что сидеть можно было лишь на самом краешке, как на жердочке, а также маленький купленный по случаю столик, в основном служивший для демонстрации роскошной Библии в сафьяновом переплете, принадлежавшей Осберту (более дешевые версии Библии валялись по всему дому). В дальнем конце гостиной стояло фортепьяно с открытой крышкой; его пожелтевшие клавиши были похожи на нечищеные зубы.

Ах, это фортепьяно!

Душа Элис Нокс была для Софи, возможно, и непознаваема, но, боже мой, как же Элис любила свой инструмент! Словно любовника. Словно идеального мужа, которого у Элис никогда не было.

Из его недр она извлекала музыку, в которой слышался то сладкий соблазн, то дрожь гнева и страха, но все это, увы, исполнялось чересчур бравурно, а порой и фальшиво – в зависимости от настроения исполнительницы. Репертуар был очевиден: «Элизе» Бетховена, этюд Шопена и т. д. Но чаще всего и с наибольшей охотой она играла «Les barricades mysterieuses» (Таинственные баррикады) Куперена^[10].

«Слушай внимательно… – так, помнится, сказала Софи ее мать, ее обожаемая мать, когда однажды Элис принялась разбирать эту вещь. А Камилла, которой было уже трудно дышать, продолжала: – «Les barricades» написаны французом. Таким же, как мы с тобой. И если ты будешь слушать внимательно, то, может быть, из его музыкального рассказа поймешь, кто ты такая. Или хотя бы начнешь понимать».

И, немного помолчав, она прибавила: «Знаешь, Софи, не может быть, чтобы Элис оказалась такой уж плохой. В ее игре так много страсти и тоски».

Да, «Les barricades»… Когда умерла Камилла, Элис играла именно эту вещь. Осберт бесился от ярости в своем логове, а она все играла. И вернувшись после очередного визита в «Питт-Хаус», Элис всегда играла именно эту вещь. Иногда ей неким волшебным образом даже удавалось передать красоту и загадочность музыки Куперена, мерцание калейдоскопической мелодии, гармонию переплетающихся и взаимопроникающих тем. Слушая ее игру, Софи плакала и думала: Я же француженка, мне здесь не место. Я должна жить в Париже. Затем она успокаивалась и, заинтригованная, пыталась разобраться: что же такое на самом деле эти таинственные баррикады? Кого и от чего они защищали, кому служили щитом?

Но в доме священника найти ответ на этот вопрос было невозможно.

И Софи начинала думать о любви Камиллы. О чуде этой любви.

«Пока твоя мать была жива, этот дом тоже был живым и действующим, – часто повторял Осберт. – А мы чувствовали себя благословенными».

Но Софи помнилось лишь то, как ее мать без конца занималась уборкой, стиркой, готовкой, не получая за это никакой благодарности. Зная лишь предельную усталость.

– Эти Ноксы – просто тупые свиньи! – именно так гневно высказывалась в их адрес маленькая Софи. Про себя, разумеется. Да и дом священника казался ей очень плохим местом. Но, став старше, она стала себя поправлять: во-первых, это несправедливо по отношению к свиньям, которых она считала весьма интересными существами, а во-вторых, хоть Осберт и Элис – люди и впрямь довольно противные, но все же не насквозь отвратительные. Они же стараются быть хорошими. И прихожан стремятся наставить на тот путь, что указан Господом. И для них всегда благотворительность выше собственного комфорта. И вообще, если не считать истории с Камиллой, они так подходят друг другу, что их брак можно считать практически идеальным.

А вот то, что говорил Осберт насчет хозяйствования Камиллы – сущая правда: пока домашним хозяйством занималась она, в доме не просто поддерживался порядок, но и сам дом в какой-то степени процветал.

«У нас, к счастью, – в отличие от гостиницы в Вифлееме^[11] – места вполне достаточно», – сказал Осберт, выбрал в группе измученных французских беженцев, выстроившихся в ратуше Винчелфорда, глубоко беременную Камиллу и увез ее в Пойнсдин.

– Нам пришлось бежать от фашистов, перебираться через горы, драться из-за места в лодке, – рассказывала дочери Камилла. – И мы все время куда-то шли. А в итоге нас, как скот, загнали в эту ратушу, и люди подходили и рассматривали нас, точно и впрямь скотину покупали. Ох уж эти англичане… – Камилла помолчала. – Всегда такие надутые, важные.

Софи не совсем понимала тогда, о чем говорит мать, что именно она вспоминает. Теперь же она понимала уже почти все. Понимала эту униженность побежденных. Эту бесконечную усталость и чувство, что выжить попросту необходимо.

После смерти Камиллы у Софи навсегда осталось в памяти, как мать, нежно ее обнимая, прошептала:

– Ах, Софи, как мне жаль, что мы здесь оказались!

Софи посмотрела вниз и увидела, что ее ноги в школьных сандалиях буквально утопают в пыли и грязи, покрывающей пол. Это зрелище лишний раз напомнило ей, что теперь протест в ее душе окончательно созрел и укоренился. Что теперь у нее есть заветная цель, и она во что бы то ни стало должна этой цели достигнуть. Во всяком случае, здесь она ни за что не останется. Хотя ей еще во многом необходимо разобраться. Она должна понять, как устроен этот мир. Как взаимодействуют его части. Что такое она сама, какую роль она играет в этом мире.

Дверь в кабинет Осберта была открыта, и внутри никого не оказалось, так что Софи решила рискнуть и войти.

Ее, как всегда, поразила красота этой комнаты: по низу, примерно в половину человеческого роста, стены были обшиты панелями из английского дуба; широкое окно с тесными переплетами имело на редкость изящную форму. Общее впечатление портили лишь грубые книжные стеллажи, расположенные вдоль одной стены, да хаотическое нагромождение книг и бумаг на письменном столе Осберта.

«Преподобный Нокс – настоящий ученый, – утверждала Элис. – И пользуется всеобщим уважением как человек, обладающий твердыми устоями и глубоко мыслящий».

Слова и тон идеального послушания, но за ними, как догадывалась Софи, скрывался рвущийся у Элис из души вопль ярости.

Да, преподобный Нокс действительно был ученым. Его комментарии к очередному изданию сказок братьев Гримм получили весьма положительные отзывы в академических кругах. Он вдоль и поперек анализировал историю Синей Бороды и его «непослушной» жены.