Цитаты из книги «Людвиг Витгенштейн»

книге и в других поздних работах. Философия служит у него делу недопущения философской спутанности посредством прояснения языка. Однако такое прояснение – задача совсем не тривиальная, наоборот, это один из сложнейших видов интеллектуальной деятельности. «Философия распутывает мысли в нашем мыслительном процессе, поэтому результат ее должен быть простой, но сама эта работа – столь же сложна, как и узлы, которые она распутывает. <…> Вы спросите, почему грамматические проблемы столь сложны и с виду неустранимы. Потому что они связаны с древнейшими мыслительными привычками, то есть с древнейшими образами, которые впечатаны в сам наш язык. <…> В сознание людей глубоко впрессованы разнообразные примеры философской, то есть грамматической, спутанности, и освобождение от них предполагает их извлечение из бесконечно разнообразных связей, в которые они вовлечены. Необходимо, что называется, перестроить весь свой язык. <…> В нашем языке заложена целая мифология»[258].

значит), как это попытался сделать Джеймс Джойс в своем знаменитом «Улиссе», не имеет никакого отношения к рассказу о том, что кто-либо думает. Когда я говорю: «Идет дождь», я действительно рассказываю, о чем думаю, а именно о том, что идет дождь, но это ведь явно происходит вне меня, а не внутри, даже если моя мысль об этом сопровождается разнообразными ментальными образами и событиями. Но есть и другие значения слова «думать». Чтобы понять широко разветвленную концепцию мышления, нужно подробно рассмотреть все эти значения. Аналогичным образом очень сложны и отношения между мыслью и языком. Если бы была верна модель перевода, то наши мысли были бы похожи на язык, иначе как бы тогда мог возникнуть перевод? Мышление было бы сродни говорению, только про себя, в душе (важная идея в истории философии). Тогда сразу появился бы кто-то, кто стал бы постоянно и непреднамеренно неправильно переводить собственные мысли, а это – полный абсурд. Да и существовали бы в том «языке мысли» элементы, похожие на глаголы, существительные и предлоги? Как бы они получили свои значения? Но если мысли не похожи на язык, на что тогда они похожи? Из чего состоят? Возьмем мысль, выраженную следующим предложением на диалекте кокни английского языка: Iran’s hard-line president on Saturday inaugurated a heavy-water produckshun plant, a facility th’ Wess fears will be used t’develop a nucular bomb, as Tehran remained defiant ahaid of a un daidline thet c’d lead t’sanckshuns[257]. Как такая мысль могла прийти в голову кому-то, кто не говорит на кокни или на каком-то близком ему диалекте? Язык – не просто одежда мысли, как считали Фреге и молодой Витгенштейн, но по сути предпосылка способности членораздельно мыслить, как мыслим мы, люди. Пределы мысли – это пределы ее возможного выражения, или, если довести эту идею до крайности, без языка мысли быть не может. Если это утверждение верно, оно имеет принципиальное значение для понимания нашего сознания, более того – для любой антропологии. «Мы говорим: собака боится, что хозяин ударит ее, но не говорим: она боится, что хозяин завтра ударит ее. Почему?» (ФИ, § 650). В «Философских исследованиях» присутствует множество других аргументов и тем, но читателю уже ясно, как философствует Витгенштейн в этой кни

же тогда различить внутреннюю речь этого стула и другого, стоящего вон там? Ну а как обстоит дело с человеком; где он разговаривает с самим собой? Отчего этот вопрос кажется бессмысленным? И почему в данном случае не требуется уточнять место, а достаточно указать, что именно этот человек говорит с самим собой? В то же время вопрос, где происходит разговор стула с самим собой, кажется требующим ответа. Дело в том, что мы хотим знать, каково предполагаемое подобие стула человеку; имеется ли в виду, например, что в верхней части спинки находится голова, и т. д. Как, собственно, человек мысленно говорит с самим собой, что при этом происходит? Каким образом я должен объяснять это? Ну, лишь таким образом, каким ты мог бы научить кого-то значению выражения “говорить с самим собой”. Ведь мы еще детьми усваиваем значение этого выражения. Только о нашем наставнике никак не скажешь: он учит этому, объясняя, “что здесь происходит”» (ФИ, § 361). Если прав Витгенштейн, то, следовательно, когда современные нейробиологи задаются вопросом, где происходит процесс нашего мышления, и сами отвечают, что оно происходит в нашем мозгу, они на самом деле рассматривают не материальный объект, например стул, как человека, а скорее человека – как стул! Ибо в противном случае вопрос о том, где происходит мыслительный процесс, вообще бы не возник. Действительно ли, когда я заполняю за столом налоговые документы, мой мыслительный процесс происходит у меня в мозгу за левым глазом в восьми сантиметрах от его роговицы? А если бы я стал прыгать вверх-вниз на батуте, продолжая при этом думать про налоги, мой мыслительный процесс тоже стал бы прыгать вместе со мной? Не показывает ли этот бред, что у нас ошибочное представление о том, что такое мышление? Нам, видимо, стоит вообще отбросить идеи, что глагол «думать» и другие родственные ему слова употребляются, чтобы сообщить или описать нечто, что происходит внутри нас. Как ребенок, который узнаёт о значении слова «думать», вообще поймет, что ему искать внутри себя? Да и разве то, что имеет место внутри меня, – не «поток сознания»? Не мыслительный процесс? Фиксирование «потока сознания» (если мы вообще понимаем, что эта фраза

«Стул думает про себя: …ГДЕ? В одной из своих частей? Или вне своего тела, в окружающем его воздухе? Или же вообще нигде? Как

Еще одна тема, о которой говорит Витгенштейн, – это концепция мышления. Опять же, для нас совершенно естественно думать о мышлении как о процессе, который происходит внутри нашего ума или мозга подобно электронным процессам, которые происходят внутри, скажем, компьютера. Предполагается, что этот процесс, происходящий внутри нас, не зависит от реального языка, на котором мы говорим, например от английского или суахили, и когда мы говорим, мы переводим наши внутренние мысли на социальное средство общения – язык. Как писал Томас Гоббс в своем «Левиафане» (1651), «общее употребление речи состоит в том, чтобы перевести нашу мысленную речь в словесную, или связь наших мыслей – в связь слов»[256]. Более того, это, кажется, объясняет, как ребенок научается значению слов «мышление» или «мысль»: он слышит эти слова, заглядывает внутрь себя, и все, что находит там, и есть то, что означает «мышление». Эта концепция также позволяет думать животным и компьютерам, даже несмотря на тот факт, что у них нет языка, сравнимого с нашим, если вообще есть какой-то язык. И снова Витгенштейн утверждает, что такая модель нашей когнитивной жизни и отношений между мыслью и языком, вытекающих из нее, не просто все упрощает, но глубоко ошибочна. Выдвигая такую модель, мы останавливаемся на определенном способе обретения словами своего смысла, а именно путем указания на что-либо и последующего присвоения этому чему-то имени; и концепцию мышления мы тоже пытаемся запихнуть в эту же схему. Но, как утверждает Витгенштейн, эта концепция так не познается и не используется, и если мы не посмотрим внимательно на многообразные и сложные контексты, в которых на самом деле применяется концепция мышления, мы в лучшем случае добьемся лишь карикатуры на нее. «Это походило бы на то, как если бы я, не зная правил шахматной игры, пытался выяснить, что означают слова “поставить мат” путем пристального наблюдения за последними ходами какой-то шахматной партии» (ФИ, § 316). Мы должны быть намного осторожнее и ограничивать сферы, в которых применима концепция мышления. «Только о человеке и ему подобных мы говорим, что они думают» (ФИ, § 360).

речь выше. Иными словами, вместо того чтобы принимать его за базовый или объяснять его с точки зрения других концептов, Витгенштейн рисует карту связей между знанием и связанными с ним концептами. Например, он показывает, что знание связано с возможностью доказательств, сомнений, ошибок, незнания и т. п. Если эти возможности исключить, то будет исключено и знание. Если их включить, будет включено и знание. Рассмотрим пример: у меня болит голова, и я говорю: «Голова болит», держась за голову. Без сомнения, вам уместно было бы поискать доказательства (выражение моего лица, например), действительно ли у меня болит голова, но одновременно и поставить этот факт под сомнение, ошибиться или остаться в неведении об этом. Следовательно, уместно приписать вам знание, что у меня болит голова. А что же я сам? Могу ли я не знать, что у меня болит голова, а потом узнать посредством предоставленных мне доказательств? Что это могли бы быть за доказательства? В какой ситуации было бы уместно сказать о себе: «У меня болит голова, но я в этом сомневаюсь»? И будет ли вразумительной фраза, которую я бы сказал доктору со всей серьезностью: «Простите, минуту назад я был абсолютно уверен, что у меня болит голова, но я только что понял, что ошибался»? Кажется, ни то, ни другое не работает. Истоки ошибочной идеи о частной тайне – в непонимании роли утверждений типа «у меня болит голова», ибо они выглядят как обычные описания состояния дел, наподобие: «Я у Мраморной арки». Разумеется, есть возможность выяснить, или ошибиться, или поставить под сомнение тот факт, что я у Мраморной арки, и, следовательно, знать, что я у Мраморной арки. Но при всей схожести фраз «Я у Мраморной арки» и «У меня болит голова» последнее предложение выполняет совершенно другую функцию. «Боль» – это не название внутреннего, частного состояния, и поэтому предложение не является описанием внутреннего, частного состояния. Фраза «У меня болит голова» – это обычно выражение или признание боли. «Ребенок ушибся, он кричит; а взрослые при этом успокаивают его и учат восклицаниям, а затем и предложениям. Они учат ребенка новому, болевому поведению. “То есть ты говоришь, что слово «боль» по сути означает «крик»”? Да нет же: словесное выражение боли замещает крик, а не описывает его» (ФИ, § 244).

С помощью весомых аргументов Витгенштейн доказывает не только тот факт, что наш обыденный язык не функционирует подобным образом, но и что никакого частного языка вообще быть не может, ибо эта идея внутренне противоречива (его аргументы мы здесь пропустим). Более того, он критикует и саму идею частной тайны и тем самым уничтожает ключевое положение европейской мысли, показывая, что эта идея зиждется на неправильном понимании функции психологических понятий. Он не только отвергает идею, что только я знаю, что я чувствую, но и утверждает, что на самом деле только другие могут знать, что я чувствую. Иными словами, он по сути опровергает утверждение, что я в принципе знаю, что я чувствую! Под этим, однако, он не имеет в виду, что я совсем не знаю о своих чувствах. Скорее бессмысленно приписывание мне знания моих же внутренних состояний. Витгенштейн доказывает это утверждение с помощью описательного метода, о котором шла

философии, особенно на современном этапе. Благодаря тому, что есть такая личная тайна, я даже могу придумать свой собственный тайный, частный язык, который бы соотносился с моими внутренними состояниями и который никто другой бы не понял. Более того, наш обычный язык вообще представляется неким подобием такого частного языка. Ибо с учетом концепции языка, о которой шла речь выше (то есть идеи, что слово имеет смысл только тогда, когда обозначает какую-либо сущность), можно было бы утверждать, что слова имеют смысл благодаря своей связи с внутренними ментальными состояниями, эмоциями, образами, идеями и т. п. Смысл слова, таким образом, можно истолковать как нечто частное, тайное, доступное только самому говорящему; это опять же скорее естественное предположение, имеющее огромное историческое значение. Возьмите, например, Локка и его «Опыт о человеческом разумении» (1690): «В своем первичном или непосредственном значении слова обозначают только идеи, имеющиеся в уме того человека, который пользуется этими словами… и слова в качестве знаков никто не может употреблять непосредственно ни для чего, кроме как для своих собственных идей»[254]. Шалтай-Болтай из «Алисы в Зазеркалье» говорит об этом более прямо: Когда я беру слово, оно означает только то, что я хочу, не больше и не меньше»[255].

Здесь, кстати, видно, как Витгенштейн пытается убедить своего воображаемого собеседника: он вовлекает его в диалог, предлагая ему не только общие аргументы, но и множество конкретных образцов, красноречивых аналогий, ироничных ответов. В «Философских исследованиях» очень много подобных пассажей. Еще один пример аргументации, примененной Витгенштейном в «Исследованиях», – это анализ потаенного характера внутренних состояний человека. Внутренние состояния, как представляется, скрыты от посторонних и уникальны, знаю о них и чувствую их только я. Остальные могут только догадываться. Я сам могу ошибаться по поводу восприятия тех или иных аспектов внешнего мира, но в отношении мира внутреннего я всегда прав. Идея субъективной личной тайны представляется большинству из нас не только совершенно самоочевидной – она была и остается важнейшей для европейской

фотограф очерчивает рукой примерное место и говорит тому, кого собирается сфотографировать: «Станьте где-нибудь здесь», разве нельзя понять, что он имеет в виду? Или, может, ему лучше воспользоваться GPS? Это был бы верх неэффективности и абсурда. В большинстве случаев неточность – одно из достоинств естественного языка. Более того, даже концепция числа укладывается в концепцию семейного сходства. С точки зрения Витгенштейна, монументальный логицистический проект Фреге вырос из неспособности это понять.