Цитаты из книги «Людвиг Витгенштейн»

Хелена любила играть в игры со словами и часто развлекалась таким образом с братом-философом, который позднее скажет, что вполне возможно написать хорошую философскую книгу, полностью состоящую из шуток.

Именно в Вене Зигмунд Фрейд создал психоанализ, Арнольд Шёнберг – атональную музыку, Адольф Лоос – функциональную архитектуру, Густав Климт – сецессион, Артур Шницлер – свой авангардный театр, а Карл Краус – апокалиптическую сатиру, и это лишь несколько имен[1].

Мир состоит из простых, базовых, неделимых элементов, и это не атомы физиков, а что-то более абстрактное. В случае Витгенштейна это так называемые атомарные, или элементарные, факты. Например, то, что в углу стоит метла, – это факт. Однако этот факт является не элементарным, а скорее составным: его можно разделить дальше, то есть на тот факт, что черенок и щетка находятся в некоторых пространственных отношениях друг с другом, и на тот факт, что черенок и щетка находятся в определенных пространственных отношениях с углом, и так далее.

Попытка Витгенштейна совместить философские аргументы и их идеальное выражение – «освобождающее слово» – отнюдь не единственные в философии Нового времени. В разных формах к этому стремились континентальные философы, в частности Гегель, Гёльдерлин и Ницше, но еще более явно эта тенденция прослеживается у мыслителей XX века: Хайдеггера, Беньямина, Адорно и Деррида, которые в разной степени и по разным причинам нарочно выбирали себе определенный стиль изложения. Обостренное осознание акта письма – на самом деле очень современная черта, и встретить ее можно не только и не столько у философов, сколько у литераторов, даже если взять лишь таких писателей, как Джеймс Джойс, Марсель Пруст и Андре Жид. Витгенштейн прекрасно вписывается в это модернистское течение, хотя его случай уникален, ибо в важных аспектах он все-таки принадлежит к аналитической философии – философскому течению, у которого больше сходств с логикой, математикой и естественными науками, чем с континентальной философией и литературой[284]. Двойственный характер его творчества, проистекающий из его связи и общности с двумя разными интеллектуальными течениями, завораживает, но одновременно создает большие трудности для его ин

В 1941-м он записал в дневнике: «Мой стиль – как плохое музыкальное произведение», а в 1945-м в предисловии к «Философским исследованиям» признал, что лучшее из написанного им – лишь философские заметки и не более. В 1948-м он сделал поразительное сравнение: «Изюм, может, и самый вкусный компонент кекса, но мешок изюма не лучше, чем сам кекс, и тот, кто даст нам мешок изюма, не сможет испечь с ним кекс, не говоря уже о том, чтобы сделать что-то еще более вкусное. Я имею в виду не только Крауса и его афоризмы, но и себя и свои философские заметки. Они – прореженный изюм, но для кекса маловато»[283].

Его концепция философии как ненаучного лингвистического исследования нашей концептуальной рамки также стала авторитетной. В те дни среди его сторонников бытовало предположение, что, вооружившись витгенштейновским методом, можно наконец заняться делом и решить великие проблемы философии. Как заметил по прошествии времени Энтони Кенни, они «вообразили, что, усвоив его философские идеи, мыслители в разных отраслях знания начнут применять их в своих сферах, и это окажет на их работу благотворный эффект»[281].

Своим литературным душеприказчикам Энском, Ризу и фон Вригту Витгенштейн оставил задачу отредактировать и издать свое огромное Nachlass[279] – тетради, рукописи и машинописные тексты общим объемом до двадцати тысяч страниц. После смерти Витгенштейна вопрос о публикации его работ оказался весьма насущным, поскольку о его поздних идеях знали лишь несколько его преданных поклонников, а остальным они были известны исключительно понаслышке. Наконец в 1953 году вышли «Философские исследования»; они были изданы в двуязычном варианте, на английский их перевела Энском. Вскоре многие рецензенты уже хвалили книгу. Питер Стросон, в частности, начал свой отзыв – один из самых первых – такими словами: «В книге, написанной гениальным философом, рассматривается ряд сложных проблем, сложным образом связанных друг с другом. Она и сама по себе являет сложную проблему – проблему, которая заключается в том, как ясно видеть и понимать взгляды автора на обсуждаемые им темы и как эти взгляды связаны друг с другом»[280].

Удивительно, но в последние два месяца жизни у Биванов Витгенштейн испытал свой последний творческий подъем, сочинив вторую половину своих заметок «О достоверности», многие из которых являют лучшие качества его письма: ясность и остроумие. В одном необычно самоироничном пассаже он даже высмеял себя самого: «Я философствую здесь как старая дама, которая то и дело что-то теряет и вынуждена искать: то очки, то связку ключей»[278]. Его последняя запись в последнем дневнике – размышление о вере, сновидениях и потере сознания – была сделана через день после его 62-го дня рождения, за два дня до смерти. Он умер утром 29 апреля 1951 года. Прежде чем потерять сознание, он сказал миссис Биван: «Пусть все знают, что у меня была чудесная жизнь». По решению друзей-католиков Витгенштейна отпели по католическому обряду в кембриджской церкви Святого Эгидия (St. Giles’s Church).

одновременно с поднятием руки), «Это дерево» (произнесенное стоя перед деревом) или «Мир существует много лет», – настолько абсолютно достоверные пропозиции, что мы можем использовать их против скептика. Ответ Витгенштейна в том, что в философских контекстах эти предложения вообще не выражают никакого знания, а относятся к нашей концептуальной рамке, нашей картине мира. Отвергать их – не то же самое, что отвергать предложения вроде «Суши набирают популярность в Лондоне» или «У Ирана мирные намерения». Скорее речь может идти о нарушении всей картины мира и тем самым рамки, в которой в принципе имеют смысл языковые игры знания и сомнения. «Выскажи Мур предложения, противоположные тем, которые он объявил несомненными, мы не только не разделили бы его мнения, но приняли бы его за душевнобольного»[267]. Короче говоря, и скептик, и его оппонент картезианец по-настоящему добиваются не радикального сомнения или абсолютного знания соответственно, а отказа от самой рациональности, и это не такое уж незначительное событие в эпоху разветвленных теорий заговоров и исторического ревизионизма, у которых много общего с отношением скептика к знанию. В дискуссиях Витгенштейна с Баусмой речь заходила и о более общих вопросах. Например, Витгенштейн подчеркивал, что между его философией и психоанализом есть определенные сходства, причем как в положительном, так и в отрицательном отношении. Он считал, что его учение, так же как и учение Фрейда, принесло больше вреда, чем пользы, прельстив студентов наличием некоей универсальной «формулы». Кроме того, Витгенштейн высказал Баусме свое неприятие платоновских диалогов: «Сократический метод! Аргументы негодные, инсценировка дискуссии слишком очевидна, сократическая ирония – противна; почему человек не может прямо сказать, что у него на уме? Что касается сократического метода… его просто нет. Собеседники – какие-то болванчики, у них никогда не бывает своих собственных аргументов, они говорят “да” или “нет”, когда это нужно Сократу. Какое-то сборище идиотов»[268].

С Малькольмом они обсуждали проблемы эпистемологии, особенно знание и скептицизм – темы, которых Витгенштейн не касался со времен «Трактата». Последующими заметками на эти темы, вышедшими в 1969 году под названием On Certainty[266], Витгенштейн занимался до самой смерти. Эти заметки многочисленны и оригинальны, но он так и не придал им отшлифованную форму. Его ответ на традиционную проблему скептицизма («Откуда я знаю, что мир существует? Откуда я знаю, что это дерево действительно существует?») был в некоторой степени аналогичен ответу, который он дал в «Трактате»: «Скептицизм не неопровержим, скорее совершенно бессмыслен, поскольку он хочет сомневаться там, где не должно спрашивать» («Логико-философский трактат», 6.51, перевод В. П. Руднева). Теперь же Витгенштейн не только привел более подробные аргументы в поддержку своего тезиса, но и предложил решение проблемы скептицизма, которое больше соответствовало его поздней философии. Он утверждал, что скептик по-настоящему не ставит под сомнение наше обыденное знание или опыт, а на самом деле просто не в состоянии задать какой-либо вразумительный вопрос. Ибо языковая игра сомнения осваивается ребенком только на фоне неких не вызывающих сомнения предпосылок и, следовательно, уже предполагает их наличие. Вы можете что-либо поставить под сомнение, если предполагаете, что что-то другое сомнению не подлежит. Если вы поставите под сомнение все сразу, вы тем самым спилите ветку, на которой сидите и которая позволяет вам ставить что-либо под сомнение. Употребляемый скептиком термин «сомнение», таким образом, бессмыслен, ибо вырван из привычного контекста. Это упускают из виду и скептик, и его оппонент, например философ-картезианец, который сначала всерьез воспринимает радикальное сомнение скептика, а потом, чтобы противопоставить что-нибудь этому радикальному сомнению, ищет истинные пропозиции, известные с абсолютной достоверностью. Дж. Э. Мур, например, утверждал, что разумные пропозиции, например «Это рука» (произнесенное