Цитаты из книги «Людвиг Витгенштейн»

Витгенштейн утверждает, что разнообразные связи между этими играми сродни похожести между членами семьи. Понятие «игра» он объясняет через свою знаменитую концепцию семейного сходства, поскольку его смысл невозможно зафиксировать с помощью какого-либо определения. Понятие «язык» также объясняется концепцией семейного сходства. У обоих концепций нет четких рамок, но это можно счесть недостатком, только если думать, что формальная логика, изобретенная Фреге и Расселом, должна давать нам стандарт точности или адекватности. Однако для такой точки зрения нет никаких оснований. Должны ли мы вслед за Фреге утверждать, что слово не выражает никакой идеи, если мы не можем указать во вселенной какой-либо объект, который бы воплощал эту идею? Но тогда не только слова «игра» или «язык» станут бесполезными, но и слова «стул», «террорист», «старый» или «лысый». Если

такое язык?» растворяется в нескончаемом перечне описаний разнообразных языковых игр. Они более или менее связаны друг с другом, но при этом не обладают одной-единственной общей особенностью. Витгенштейн сравнивает понятие языка с понятием игры. Можно ли дать четкое определение игры? Что общего во всех играх? «Не говори: “В них должно быть что-то общее, иначе их не называли бы «играми»”, но присмотрись, нет ли чего-нибудь общего для них всех. Ведь, глядя на них, ты не видишь что-то общее, присущее им всем, но замечаешь подобия, связи, и таких общих черт целый ряд. Как уже говорилось: не думай, а смотри! Присмотрись, например, к настольным играм с их многообразными взаимными связями. Затем перейди к играм в карты: ты находишь здесь много совпадений с первой группой игр. Но одни общие черты исчезают, а другие появляются. Если теперь мы перейдем к играм в мяч, то опять много общего сохранится, но многое и исчезнет. Все ли они “развлекательны”? Сравни шахматы с игрой в крестики и нолики. Во всех ли играх есть выигрыш и проигрыш, всегда ли присутствует элемент соревновательности между игроками? Подумай о пасьянсах. В играх с мячом есть победа и поражение. Но в игре ребенка, бросающего мяч в стену и ловящего его, этот признак отсутствует» (ФИ, § 66).

Поскольку не существует фундаментального вида слов или предложений, говорить о сути языка – значит вводить в заблуждение. Ответ на вопрос «Что

В-третьих, Витгенштейн отмечает, что традиционная концепция языка догматически утверждает, будто определенный тип предложений, более или менее господствующий в науке, то есть повествовательное субъектно-предикатное предложение (типа «Плутон – это планета»), представляет собой форму всех предложений. На самом же деле это лишь один из многих видов предложений, и не самый фундаментальный. Ибо язык имеет не одну функцию, а бесчисленное их множество. «Язык – это инструмент. Его понятия – инструменты» (ФИ, § 569). «Рассматривай предложение как инструмент, а его смысл как его применение» (ФИ, § 421). А у инструментов могут быть очень разные цели. Молитва, шутка, довод не описывают факты. Когда я говорю: «Купи мне кольцо с бриллиантом!» – или спрашиваю: «Сколько мне сегодня съесть ирисок?», я участвую в языковых играх, которые сильно отличаются от языковой игры описания, а именно в языковой игре заказа или задавания вопросов соответственно. Эти языковые игры – не менее, а столь же фундаментальны, как и языковые игры описания, и большая ошибка – пытаться уподоблять их языковой игре описания. Повествовательное субъектно-предикатное предложение не является фундаментальной формой предложения (пропозиции).

вторых, язык выходит на контакт с миром через фундаментальные акты наименования. Мы явным образом указываем на какой-либо объект и так придаем слову «А» значение, говоря: «Это А». В-третьих, главная функция предложений – описывать, как обстоят дела. Витгенштейн приводит детальнейшие доводы в опровержение этих тезисов и их следствий не только в «Исследованиях», но и в работах по философии математики. Во-первых, он отмечает, что имена не являются фундаментальным типом слова, вопреки тому, что четко утверждали Рассел и он сам в «Трактате». Слова выполняют не только функцию наименования или отсылки к объектам. Их значение – это их употребление (ФИ, § 43), и они вполне могут употребляться, не относясь ни к чему. Слова «однако», «флогистон» и «унесенные ветром» не обозначают какой бы то ни было объект, несмотря на то что отличаются вполне устоявшимся употреблением. Расселовский анализ фразы «Нынешний король Франции лыс» (см. главу 2) возник от отчаяния: раз субъектный член «нынешний король Франции» ни к чему не отсылает, он сделал вывод, что он не имеет смысла, и, следовательно, либо все предложение бессмысленно, либо «нынешний король Франции» – это псевдореференциальное выражение, а реальная структура предложения совершенно иная, и она должна быть раскрыта посредством логического анализа. Но как только мы осознаем, что «король Франции» имеет вполне достойное употребление, не зависящее от того, означает ли эта фраза что-нибудь или нет, расселовская проблема отпадает, а вместе с ней и потребность в его теории дескрипций. Во-вторых, акт наименования хотя и важен, но не фундаментален. Более того, он уже предполагает свободное владение языком. «Указательное определение объясняет употребление значения слова, когда роль, которую это слово призвано играть в языке, в общем уже достаточно ясна. Так, если я знаю, что кто-то намерен объяснить мне слово, обозначающее цвет, то указательное определение “Это называется «сепия»” поможет мне понять данное слово. А говорить это можно, если не забывать при этом, что со словами “знать”, “быть понятым” также связаны многочисленные проблемы. Нужно уже что-то знать (или уметь), чтобы быть способным спрашивать о

Речь в «Исследованиях» идет об очень широком диапазоне тем, в том числе о природе сознания, намерения, знания, мышления и т. д. Однако центральная тема книги – природа языка. В ней предпринята попытка исправить чрезвычайно авторитетную концепцию языка, доминировавшую в европейской философии веками, – концепцию, которая естественным образом приходит в голову большинству людей, когда они задумываются о языке. Согласно этой концепции, обнаруживавшей себя и в «Трактате», суть языка – в изображении и описании действительности. Точнее сказать, эту концепцию можно разбить на три основных тезиса. Во-первых, важнейшая роль слов – называние объектов; соответственно, смысл слова – объект, который оно обозначает. Во-вто

им языковых игр, риторических вопросов, монологов и т. п. Имеется также несколько диалогов между «голосом ошибочности» и «голосом точности» (которые можно интерпретировать как диалоги молодого Людвига с ним же нынешним), но было бы ошибкой рассматривать всю книгу как сократический диалог, как это сделали некоторые толкователи. Витгенштейн не был поклонником этого жанра: «При чтении сократических диалогов возникает мысль: какая жуткая потеря времени! В чем смысл этих аргументов, которые ничего не доказывают и ничего не проясняют?»[253] Несмотря на ясный стиль, у книги есть и мрачная сторона, которая одних очаровывала, а других раздражала. Отчасти это связано с любовью Витгенштейна к «освобождающему слову» и нелюбовью к избыточности. В своих заметках он говорит скорее намеками, чем явно, дает читателю зерно мысли, а не четко прописанный аргумент. Но, несмотря на то что он сам любил афоризмы Лихтенберга, Карла Крауса и других авторов, было бы неточно рассматривать «Исследования» как сборник афоризмов, ибо это систематизированный, аргументированный труд по теоретической философии. Однако читатель часто теряет из вида эту систематизированность, поскольку не всегда ясно, как заметки связаны друг с другом и о каких теме, объекте исследования или философе в данный момент идет речь. Иными словами, в «Исследованиях» нет ни легко отслеживаемого линейного «нарратива», ни непосредственной прозрачности авторских намерений и убеждений. Это создает для читателя серьезные, хотя и не непреодолимые трудности.

философии после смерти Витгенштейна натолкнулась на сильное сопротивление, и сегодня аналитические философы в значительной степени отвергают ее. Эта концепция, вопреки характерной для нашего времени вере в науку, значительно сужает диапазон того, что мы, люди, можем узнать о мире посредством абстрактного мышления. В некоторой степени она похожа на философию Иммануила Канта, то есть отрицает, что чистый разум способен ответить на великие вопросы метафизики (о существовании Бога, бессмертии души, свободе воли). Впрочем, Витгенштейн радикальнее Канта, ибо не только верит, что наши когнитивные способности слишком ограничены, чтобы ответить на метафизические вопросы, но и считает, что эти самые вопросы даже и смысла-то не имеют. Даже Бог не может ответить на такие вопросы. Il faut cultiver notre jardin — скромность вольтеровского Кандида, так нравившаяся Канту, остается в силе, но, с точки зрения Витгенштейна, только благодаря тому, что для философов ничего другого, кроме сада грамматики, нет. Этот взгляд на философию Витгенштейн набросал примерно на пятнадцати страницах «Философских исследований» и применил потом ко всем остальным ее частям. Будучи итогом шестнадцати лет напряженной работы, эта книга чересчур неоднозначна, и изложить здесь ее постулаты невозможно[252]. Однако мы, пожалуй, можем охарактеризовать ее и привести несколько примеров из нее. Прежде всего стоит упомянуть, что она короткая: немногим более 250 страниц в английском переводе. Из десятков тысяч заметок, сделанных Витгенштейном начиная с 1929 года, он выбрал лишь небольшое количество и сгруппировал их в 693 абзаца, похожих на афоризмы. Поэтому «Исследования» можно рассматривать как верхушку огромного айсберга. В книге затрагиваются три главные темы: философия языка (значение, понимание, следование правилу и т. д.), философия сознания (мышление, память, воображение, намерение и т. д.) и уже упоминавшаяся природа собственно философии. Своих обширных изысканий в области философии математики Витгенштейн касается лишь вскользь. По стилю книга сильно отличается от «Трактата». «Исследования» написаны не столь загадочно, а наоборот – ясно и без особой терминологии, с использованием ярких метафор и аналогий, мысленных экспериментов, придуманных

мы действительно пользовались словами именно таким образом». Это небо и земля по сравнению с традиционной метафизикой и с метафизикой «Трактата». «Что такое философия? Попытка вникнуть в сущность мира? <…> На самом деле мы занимаемся упорядочиванием наших понятий, чтобы четко определить, что можно сказать о мире. Мы пребываем в растерянности относительно того, что можно сказать. Действие по прояснению всего этого и есть философия»[248]. «Когда философы употребляют слова “знание”, “бытие”, “объект”, “я”, “предложение”, “имя” и пытаются схватить сущность вещи, то всегда следует спрашивать: так ли фактически употребляется это слово в языке, откуда оно родом? Мы возвращаем слова от метафизического к их повседневному употреблению (ФИ, § 116). И именно так и выглядит разрешение всех философских трудностей. Наши ответы, если они верны, должны быть обыденными и тривиальными. Но смотреть на них необходимо по-настоящему, и тогда они не будут иметь никакого значения»[249]. Это радикально суровая концепция философии, избавляющая от иллюзий и не имеющая прецедентов. Если она верна, то способ философствования, бытовавший в последние две с половиной тысячи лет, сформулирован в значительной степени неправильно. Витгенштейн сознавал исторические последствия всего этого, несмотря на свое утверждение, что ему нет дела до истории. Так, в лекции, прочитанной в 1930 году, он охарактеризовал свою философию как новую тему, новый поворот в развитии человеческой мысли. «Ореол философии утрачен. Ибо теперь для занятия философией у нас есть метод, и мы можем говорить о философах, обладающих навыками. Сравните разницу между алхимией и химией: у химии есть метод, и можно говорить о химиках, обладающих определенными навыками». И примерно в это же время он записывает в дневнике: «Если мое имя запомнят, то только в качестве terminus ad quem[250] великой философии Запада. Как запомнили имя того, кто сжег Александрийскую библиотеку»[251]. Неудивительно, что такая концепция фи

Следовательно, эти трудности и проблемы можно решить, точнее, они сами отпадут, если добиться четкого понимания того, как работает наш язык. Такое отношение имеет два связанных друг с другом следствия. Первое: многие философские вопросы бессмысленны и основаны на недопонимании того, как работают те или иные слова. Стоит нам преодолеть это недопонимание и сделать базовую бессмыслицу явной, вопросы не получат ответов, а просто исчезнут. Философия, таким образом, в значительной степени негативна. Как выразился сам Витгенштейн, когда размышлял о природе своего мышления: «Я разрушаю, разрушаю, разрушаю». Второе: в философии мы не занимаемся исследованием мира в тривиальном смысле слова. Мы раскрываем или «показываем» метафизическую сущность мира, но понимаем только то, как работает наш язык, предъявляя то, что Витгенштейн называет «вразумительным представлением его грамматики». Поскольку это сопряжено с предъявлением интерпретации того, как отдельные выражения употребляются в разных повседневных контекстах в жизни и науке, знание о том, как и для чего используются слова, будет предполагать и знание о мире. Но это знание, которое у нас уже есть, которое мы просто вызываем в памяти или явно выражаем посредством осознания сходств и различий в знакомой грамматике выражений. «Изучение философии – это на самом деле припоминание.