Не знаю, как других, а меня иногда тянет прочитать что-то, написанное не сегодня, оперирующее реалиями прошлого, изложенное в уже непривычной неспешной литературной стилистике, апеллирующее к почти позабытым представлениям и заблуждениям. Поэтому очень здорово, что время от времени на моём читательском горизонте появляются такие бестселлеры утраченного времени.
Книга представляет собой почти оксфордский интеллигентный синтез из приключений, вечных загадок, философско-религиозных разговоров, размышлений о судьбах мира и предназначении человека – так, как они виделись из далекого 1933-го года. Её герои попадают в тибетский монастырь Шангри-Ла, весь уклад жизни которого воплощает как веками желанные, так и недостижимые человечеством совершенство, благоразумную волю (умеренность), покой и гармонию.
Шангри-Ла, Шамбала – скрытое в тибетских горах мистическое место, в котором возможно достижение истины, просветления, где царят мудрость, благоденствие, равновесие золотого сечения. Там душа пребывает в состоянии, близком к единению с Божественным, и способна выходить за собственные пределы, прорываться в неизвестные измерения времени-пространства. Казалось бы, всё это, воплощая вековые устремления человечества, так необычно и прекрасно, а главное – так достижимо, близко, что вот, бери, оно твоё прямо здесь-и-сейчас. Но… нужно ли оно отдельному человеку? Действительно ли человек жаждет вечной жизни, абсолютной истины? Способен ли он отказаться от собственных, пусть ничтожных с точки зрения вечности, целей и желаний? Предпочтет ли он простые земные радости отстраненной созерцательности жизни? Захочет ли он пожертвовать индивидуальной свободой во имя высокой духовности? Не является ли вообще личное смирение, укрощение собственных порывов недостижимым, да и ненужным? Может, как раз из таких порывов, по Бергсону, и рождается живая жизнь, возможность человека чувствовать себя живым? Да и сами смыслы и ценности пребывания в этом своеобразном «островке безопасности», удаленном от всего временного, мирского и суетного, представляется сомнительной личной доблестью: пусть где-то там-и-тогда бушуют войны, борются идеологии, рождаются новые технологии… мы же где-то тут-и-сейчас, пользуясь созданными другими благами цивилизации, не будем ни в чем участвовать, созерцая вечность-бесконечность и медитируя на красивый гималайский закат. Наверное, такая жизненная стратегия просто не для всех, и уж тем более не для европейцев, угодивших в ловушку Шангри-Ла.
И если в начале книги эти вопросы лишь слегка мерцают в происходящем с героями, то очень остро они встают в центральной сцене «передачи» Шангри-Ла из рук Верховного Ламы (и одновременно застывшего во времени, как насекомое в янтаре, отца Перро) в руки Конвэя (к слову сказать, очень немотивированной: постигая вечность, он, по всей видимости, не дал себе труда глубоко понять двойственную натуру Конвэя, больше готовую размышлять, чем действовать). Не случайно самого Конвэя бросает из одной крайности в другую: он то хочет остаться и находит в предложении Перро свое предназначение, то не чувствует в себе подлинной тяги к погружению в вечность и мудрость.
Наверное, пусть даже недолговременное существование вне остального человечества способно изменить человеческую сущность, поэтому все действующие лица этой истории меняются. Собственно, они изначально поставлены автором в разные точки своей шкалы земного-вечного. Так, Мэлинсон воплощает собой земную жизнь: он молод, помолвлен, нацелен на карьеру и намерен взять от жизни всё. Вопросы абстрактной вечности и вечной мудрости, личного подвижничества и внутреннего подвига от него далеки, как Британия от Тибета – он рвется из этой духовной обители назад, к человеческим страстям и достижениям. Барнард рационален, предприимчив и, как рыба ищет, где глубже, ищет, где ему будет лучше, - так почему бы и не в кажущемся ему наивным «здесь», где есть куда приложить собственные интересы и возможности? А там, глядишь, можно будет задуматься о чем-то другом, до поры-до времени не выдавая никому своих истинных авантюрных и разрушительных («после нас хоть потоп») устремлений? Он человек крайностей, и воспринимает случившееся как неожиданный счастливый случай, практически, кайрос, которым грех не воспользоваться. Мисс Бринклоу, всегда готовая к испытанию своих религиозных убеждений, тяготеет к осознанию собственной миссии как просветителя заблудшего тибетского народа, и ей вся эта ситуация даже на руку – когда ещё судьба подарит такой грандиозный шанс? Конвэй образован, умен и сам по себе склонен к философской созерцательности и схоластичности. Он изначально, до описываемых событий, шагал по самостоятельно избранному пути умеренности и прислушивался к зову трансцендентного в себе – ему-то и приходится труднее всего, для него в предложении Верховного Ламы больше всего соблазнов.
Но… жизнь берет своё. Богу – Богово, а человеку – человеческое. Так, наверное, бывает всегда. И после Д. Хилтона почему-то хочется перечитать Ф. Ницше. Ну, или хотя бы С. Булгакова.