Отзывы на книги автора «Дмитрий Данилов»

Сборнику от «РЕШ» про тело не хватило вводного эссе, которое бы осмысляло телесность в русской литературе. Из-за чего теоретическая забота перекладывается на участников — на сорок, между прочим, писателей и писательниц — которые оказываются к ней не готовы. «Земное, смертное, нагое, верное» — столь замечательные определения ничем не скреплены, рассыпая сборник на случайные одинокие тексты.

К тому же, вопреки размеру, о нём мало что можно сказать.

Большинство участников передало тело просто как элемент сюжета, как декорацию или функцию, и почти никто не обратил тело в вопрос.

Марина Степнова (1971) в мягком, прекрасно написанном рассказе, как в шкатулке перебирает красивые слова. Они уложены в ряды старого-молодого, красивого-некрасивого, успеха-неуспеха, сна-яви, разграничивающие сказочную историю. Телесность в ней просто внешность потустороннего существа. Александра Николаенко (1976) представила крошечные портретные истории про ещё более крошечных людей. Писать такие нужно в количестве сотен, и ценность они тоже имеют только в количестве сотен. Читаешь, отмечаешь две-три. А из трёх неудачными будут все. В рассказе Алексея Сальникова (1978) есть классное предложение о велосипеде (сама его форма «требовала путешествия за пределы»), но тело в нём опять зависимо от сюжета, крутит ностальгические педали. А что Юрий Буйда (1954)? Буйда опять проказничает. У него как всегда мясной, думный, смоченный текст. Он рассказывает про любовь двух немолодых людей. Тело в рассказе либо инструментально, то есть второстепенно по отношению к фабуле, либо намеренно извращено, когда десятилетнюю девочку мужик в малиннике облизывает «жёлтым языком с ног до головы». Если кто-то в русской литературе и напишет неприятный европейский роман о сладострастном старикашке, это определённо будет Юрий Буйда.

В сборнике встречаются в полной мере телесные рассказы. Евгения Некрасова (1985) опять прибегла к колдунству, чтобы превратить обычный текст в магическую метафору. Если бы Юрий Яковлев был сегодня литературным критиком, он бы воскликнул: «Кастуют все!». Как правило под финал молодые сплетают заклинание, дабы преобразить свой скучненький реализм. Нечисть, чудо, волшба, нарушение физики, резкий фантдоп — приём давно стал ленью, нежеланием работать с историей. Колдовала в сборнике и Вера Богданова (1986), у которой ненависть к телу приводит к исчезновению носителя. Тоже символ. И тоже что-нибудь значит.

Встречаются под обложкой вообще ненужные вещи. Асе Володиной (1991) удалось написать настолько сивый погасший текст, что оттуда надолго запоминается: «Палец в перчатке болтался обмякшим гондоном». Анна Чухлебова (1990) написала явно посторонний рассказ, где тело выделяется так резко, что подбивает глаз:

— То есть ты переживаешь о сохранности моего тела?
— У тебя ничего нет, кроме тела!

Это как на сетевые конкурсы за день до окончания приёма пишут залипуху с искусственно вставленной темой: персонаж вдруг произносит необходимый монолог или сосредотачивается на требуемом предмете. Тело? А, тело! Да, тело! У меня есть тётка, у неё есть зять, а у зятя на спине ухо: приложишься — Одессу слыхать. Как там было в романе Еганы Джаббаровой: «тело матраса». Сборник от «РЕШ» сполна переложен телами матрацев, чтобы хоть как-то соотнести рассказы с требованиями формата.

Из-за чего книгу не получается дочитать. Она тяжело выскальзывает из рук, утомляет, но, главное, ставит вопрос: зачем? Для чего это написано? Вопрос не принято задавать по многим причинам. Ещё постструктуралистская революция гильотинировала всех, кто осмеливался озвучивать наглую мужскую догадку о том, что смысл способен что-нибудь определять. Но даже если принять эти кровавые французские координаты, «Тело» им тоже не соответствует: сборник не деконструирует, не выявляет механизмы знания, не обезоруживает рациональное, то есть не говорит «как» в данной художественной ситуации сложилось представление о теле, «почему» его разделяют герои и «что» с этим можно сделать. Даже феминистки со своим фиолетовым чучхе ответили бы на эти вопросы, но авторы сборника предпочли заговаривать матрац.

Так для чего это всё написано? Казалось бы, любая телесная литература ответит очень просто: моё тело моё дело, посему отвались от копчика, как отвалился хвост. И ничего здесь без обращения к трансцендентному не обосновать, хотя куда чаще обращаются к насилию (твоё тело не только твоё). Но сборник не ставит задачей защитить тело от внешнего посягательства. Он лишь описывает ситуации, в которых тело может сыграть определённую роль: как у Алексея Варламова (1963) стать объектом насилия или как у Тимура Валитова (1991) превратиться в воспоминание.

Исключением является текст Екатерины Манойло (1988), где она физиологично описывает роды. Хороший верлибризованный рассказ напружинивает прежде неуместную метафорику, выталкивает из текста послед. Рваная форма, чередование отдыха и усилия, умело переданное отвращение — Манойло вернулась к дерьму и крови своего первого романа, и получилось здорово, не без подтеканий, но в целом оправдано. Да, это всё ещё только манифестация, она связывает тело с чем-то лесным, непослушным и диким, чем, конечно, оспаривает привычную связку материнства с мифом, но делает это грубовато, на образе и эмоциях. И всё-таки — делает. Как можно было пройти дальше? Как вообще проходили?

Давным-давно Жорж Батай (1897) превратил тело в главного агента текстуальности, то есть призвал обращаться к телу для понимания текста. Об этом порнографическая «История глаза». Если перечитать её, то окажется, что ближе всех к Батаю из авторов сборника находится Юрий Буйда. Только он мог бы написать, что девочка Сима села в блюдечко с молоком. Собственно, фатально перечитавший Буйда и пошёл в рассказе путём Батая, дав ряд тех же омерзительных образов, но прозаика вновь подвела самозаточенность, нежелание прикреплять символ к посылу. Забавно такое писать и, тем не менее, похоже на правду: сочный телесный рассказ мог бы родиться от пересечения Буйды и Манойло, когда интеллектуальная ступица получила бы ускорение, и тело стало бы референтом чего-то важного.

Сборник от «РЕШ» потерпел неудачу потому, что тело в нём не представляет текст, не отзывается на него, не служит мясным ключом. Двери не отпираются, двери не запираются. В гости вообще никого не ждут. Рассказы произвольны, не поставлены перед задачей, а без нее четыре десятка авторов напоминают солдат, на которых забил командир. Они разбредаются по закуткам, начинают страдать недозволенным, ломать и вредительствовать. Особенно командиру нужно было следить за Буйдой. Но даже предоставленные сами себе, авторы не придумали ничего интереснее, чем подновить телесные связи: от тела, говорят они, можно страдать, его можно любить, не замечать, ненавидеть, телу можно причинять боль, тело — это метафора… Одна Манойло попробовала отцепить тело от мифа, и пусть через крик, но ей это удалось.

В остальном российская писательская среда показала устаревшие необязательные работы, которые существенно отстают от мирового уровня. Что вытворяет с телом современная западная проза, пуще всего та, что поражена не-человеческими онтологиями! Это безумие, жуткий ХХII век, а сборник от Шубиной в лучшем случае решает старые модернистские задачи вроде освобождения женщины от телесного стандарта, чаще и вовсе раздумывая над идеями XIX столетия, только не на уровне писателей тех лет. И ведь нельзя возразить, что сборник о дне сегодняшнем или о запоздалом российском опыте — в нём есть фантастический элемент, но Григорий Служитель (1983) привычно размышляет об оцифровке сознания… об оцифровке сознания! И это во времена, когда литература пытается представить, что такое быть камнем, щупальцем осьминога, разумом без сознания, телом без органов, чем-то принципиально чужим и всё же знакомым.

А что мы? Ну, тела бывают разные, тела стареют, тела рождаются… палец напоминает гондон ещё.

Плохо что ль? Хорошо!

Спорные чувства вызвал этот сборник с первых же страниц. Не знаю, кто придумывал к нему вступление, но оно получилось в отвратно-снисходительном тоне. Читателю, темному и неграмотному, объясняют, что такое верлибр - это такой стишок, но без рифмы, глупенький. И это как бы настроило сразу.

Стихи Дмитрия Данилова в основном вызывали тяжелые вздохи, в большинстве своем я продиралась через них. Не чувствуется за ними фигуры автора, не чувствуется лирического героя, это какая-то фиксация картинок, причем работа со словом тоже мне не зашла. Я вот пишу это - и мне немного стыдно, потому что я не так уж хорошо разбираюсь в стихосложении, оцениваю как читатель, на основе вкусовщины - так что извините за мое дилетантское мнение.
Но все же что-то из Данилова удалось выписать.

Надо ведь как-то жить
А умирать-то еще рановато
И – да, становится как-то нормально
Нормально так, ничего, ничего
Можно жить, можно жить
В конце концов, иногда светит Солнце

Далее идут стихи Караулова Игоря, и вот с ним становится интереснее. Первое, что у него захватило - это стихотворение "Победители". Оно очень хорошо по мысли и по развитию от ироничной констатации действительности, со всем этим русским тленом и спасибодедузапобеду, со всем этим можемповторить, - до абсурдного памятнику русскому.
Сложно вырвать хоть что-то из этого верлибра, чтобы процитировать, потому что каждое слово - бесценно, надо обязательно читать целиком. Но все же приведу здесь некоторые строфы:

Правильное слово – победоголизм.
Русского можно отучить от водки,
но без победы он жить не может.
Так и проводит свой век в обнимку с победой.
<...>
Бывало, на ночь глядя перепобедит
и наутро похмеляется мелкими победками.
<...>
Останутся только люди
в Гималаях, на Килиманджаро.
Постепенно спустятся с гор,
будут жить по новым заповедям.
Родить сына,
построить дом,
поставить памятник русскому.

И из другого стихотворения, тоже очень хорошо:

А мы сидим на реках мудозвонских —
Волге, Шексне и Мологе —
и смеемся о потерянном граде
сквозь линзу, наполненную водкой.

У Караулова, видимо, именно и зацепило это ощущение связи с действительностью, у человека есть опыт жизни в этой стране и он его вплетает в поэзию. Или наоборот - в поэзию сыпет свой (наш) горький опыт.

Третья часть книги - стихи Юрия Смирнова, и вот это сразу же разрывной в голову. Это яркие стихи по форме - они четкие, слова выплавлены, между собой прочно и четко увязаны, нет ни одного провисания. Это сильные стихи по смыслу, по картинке - ты видишь войну. Сам поэт родился в 73 году в Украине, там же и живет. Я не нашла его биографии, не знаю, участвовал ли он в военных действиях, но его слова так достоверны, что ими проникаешься целиком и полностью. Это очень хорошие, честные, настоящие стихи. У него не только война, но и что-то летяще-легкое, горькое, как в стихах Погрешность, Бабушка.
Но то, что связано с войной, - лучшее. Безветрие, Блокпост, Аллергия, Счастье зацепили сильнее всего.

Именно ради Юрия Смирнова и стоило покупать этот сборник - рада, что узнала о таком поэте.

Даже враги говорят о ней с нежностью,
Заряжая в 2Б9 кассету
С музыкой черной вечности.

*

Когда покидаешь дом, где родился,
Это и смертельная грусть,
И суперприз.
Будто бы разрубаешь гордиев узел
Из пуповины и резинок для варежек.

*

И вылетая в рай ад на предельной скорости,
Ты не подумай, я сейчас не ною,
Каждым носом, каждой когтистой лапой,
Последним выдохом,
Без всякой гордости:
«Спасибо, Господи, что взял мною»

Несмотря на посвящение Жоржу Переку, по ощущениям книга ближе к другому французу, Раймону Кено, только если последний упражнялся в стиле, Данилов оттачивает наблюдательность. Сначала метод фиксации действительности кажется интересным и даже захватывающим, но после 2-3 серий начинает утомлять. В итоге самое интересное - текст "146 часов" - вынесено в приложение. Это то, с чего начинался и метод, и книга - фиксация происходящего в поезде Москва-Владивосток, с определенным набором персонажей, диалогами, разоблачением, практически сюжетом, а главное - конечной целью. Технический перебор местами ироничных замечаний по поводу происходящего сам по себе довольно скучен и однообразен, хотя само упражнение в наблюдательности полезно и замечательно: всюду жизнь, как пишут классики, а мы не успеваем ни замечать, ни реагировать.

Зажгли фаера фраера
Бросились в рассыпную
Да, вам нравится, когда на секторе я рэпую

Kunteynir – давай поговорим
о футболе.

Хорошая книга. Или неплохая. Или просто книга. Книга про (неожиданно) футбол. Но не в классическом виде типа истории клубов, советский футбол, Рука Бога или про фанатские движения и так далее и тому подобное. Болельщик Динамо описывает игры команды на протяжении одного сезона в РПЛ. В общем то и все. В спортивную журналистику автор вдаваться не хотел, поэтому на каждый матч выделено 1-4 странички, ладно. Может, будет что то про жизнь? Какой-то параллельный сюжет, где на кости описания футбола наворачивается мясо из складывающихся в жизни героя событий история? Ну вот как то нет. Такого тоже нет. Автор осознанно не дает развиваться подобному сюжету, обрывая все намеки на ответ «что же все таки важнее футбола» фразой «но об этом писать я здесь не буду». Вообще-то параллельный сюжет есть, но он про (неожиданно #2) другой футбольный клуб из 5 дивизиона. В итоге получается текст состоящий из:
1. Описаний игр клуба Динамо в РПЛ 2014-15, Групповой этап Лиги Европы. (Забитые/пропущенные голы, кем, как и при каких условиях.)
2. Повторяющиеся из параграфа в параграф описание что же чувствуют бедолаги-фанаты Динамо, ведь команда выигрывает только когда выигрывают и противники, проигрывает, когда выигрывают противники. Выигрывает у лидеров таблицы, но мучительно играет в ничью с аутсайдерами. Напирает, давит, создает моменты, но все равно пропускает на последних минутах и проигрывает.
3. Время от времени есть фиксирование городской романтики. В частности, тихие летние вечера на пустых стадионах Подмосковья.

Иногда возникал звук электрички. Нет ничего прекраснее звука подмосковной электрички. Нет ничего уютнее. Этот звук означает, что жизнь продолжается, хотя казалось бы.
Машины иногда проезжали мимо стадиона с тихим ревом.
И больше никаких звуков не было.
Темнеющее небо.
Огоньки.
Тишина.
Теплый августовский вечер.

4. 1,5 рассказа про выезда (ударение на последний слог)
5. Много рассказов про то, как вживую игру посмотреть не удалось и прошлось смотреть по телевизору, читать текстовую трансляцию на газету.ру, читать трансляцию друга по смс.
6. Редкое нехарактерное для фаната Динамо проявление радости и спокойствия за выигранные матчи.

Тем не менее Динамо в этом сезоне закрепилось на 4 месте. Чуда не случилось. Даже больше, в конце и вовсе у команды все стало грустно в плане еврофутбола (после прекрасной игры в групповом этапе дисквалификация по решению футбольного суда). Да и российского тоже, второе место в таблице (с конца) и вылет из Лиги. Интересно было бы почитать эту версию книги, если бы описание продолжилось.

Похоже, выше идет перечисление недостатков, но в целом то книга все равно хорошая (все таки хорошая). Да, местами упадническая. Да, ближе к концу депрессивная. Но это правда достойная русская версия «Болельщика» С.Кинга! Там неожиданно команда становится чемпионом. Здесь — падает на дно.
Чего стоит только прекрасная насмешка судьбы, когда герой оказывается в другой стране, где местная бело-синяя команда становится чемпионом в тот день, когда «нужная» бело-синяя команда на родине терпит очередное поражение.

Стивен Кинг и Стюарт О’Нэн не смогли написать ничего убедительного про долгожданное чемпионство Бостон Рэд Сокс. Какое-то вялое мямление про «наконец-то». Литература – дело грустное.

Да.
Лишь в одну команду мы верим.

Верлибры — стихи без ритма и рифмы — в России так и не прижились. Основная часть читательской аудитории словно так и не смогла понять, чем они отличаются от прозы. Поэтому книга, куда вошли стихи трех авторов: Дмитрия Данилова, Игоря Караулова и Юрия Смирнова, — это глас вопиющего в пустыне.

Впрочем, по крайней мере для одного из них — Дмитрия Данилова — верлибры всего лишь часть его многожанровой литературной деятельности: он и драматург, чрезвычайно успешный, обладатель приза «Золотая маска», и прозаик, книги которого издаются и попадают в списки литературных премий. Его многообразное творчество как раз повод предположить по прочтении книги: если верлибры на русском языке существуют, значит, есть какие-то образы и идеи, которые могут воплотиться только в эту форму, и ни в какую другую. Ему хочется написать «Смерть машиниста в метро» — но для театра этот сюжет может оказаться слишком сложным для воплощения, для романа он не годится, разве что для рассказа, но кому сейчас нужны рассказы, или, точнее, ты не умеешь преподносить их публике так, как это делает Александр Цыпкин, чьи тексты с удовольствием читают со сцены хоть сколько-нибудь известные актеры. Если бы они вместо текстов Цыпкина или в дополнение к ним читали еще верлибры Данилова, Караулова и Смирнова, их и наша жизнь могла бы насытиться метафорами, без которых она рано или поздно становится плоской и неинтересной.

Верлибры дают авторам новую степень свободы, они позволяют им вырваться из повествовательных ограничений: их накладывают на поэтический язык рифмы, на ограниченность набора которых в русском языке сетовал еще Пушкин. Классик не только создал русскую поэтическую норму, но и довел ее до такой степени совершенства, что все написанное после него в любом случае или вторично или просто хуже. Поэтому — верлибры.