Милая, милая Дина кружит с первых строк. Хватает за теплую ладонь и утягивает в сумасшедший ритм фокстрота. Промельк лиц и рук, суета и нарочитая резкость. Ты наблюдаешь за неподвластным разуму движением линий и только мгновение спустя понимаешь, что снова тонешь в неге текста. Как и прежде, как и пару романов-танцев назад.
И если сейчас ты с удивлением взираешь на краюху солнца, восходящего над кучерявыми зелеными шапками апортовских садов, и вдыхаешь полной грудью к самому сердцу терпкий цветочный с нотками прелой земли аромат, то совсем не значит, что в следующую минуту все не изменится. Что, прикрыв глаза, ты не услышишь легкий хлопот солнечно-желтых крыльев, заливистые серебристые россыпи, звонкие бубенцы, выводящие на пылкую арию и «Стаканчики граненыя». Здесь, в старом доме у бабушки и Зверолова, где за пазухой у каждого припрятана своя тайна и своя боль. Только, конечно, сразу привыкать к обстановке как прежде нельзя.
Лишь оглянешься по сторонам, лишь привыкнешь к лицам маленького алматинского городка, да и то скорее деревушки, как милый мой автор снова прошепчет на ухо «Нужно торопиться…» Хлопнет в ладоши и по собственной воле перенесет из прогретых солнцем степей во влажный тяжелый воздух беспокойной Одессы. Лишь зазеваешься, как Дина Ильинична потянет в самую пучину волн другой людской жизни. Распахнет перед тобой двери дома Этингера, в котором сила характера мешается с недюжинной силой таланта, в котором звучит великая прекрасная всепреображающая Музыка. Музыка инструмента, Музыка Голоса, Музыка сердца. Все начнется с самых истоков. Мерно погружая читателя в безумный водоворот жизни, то призывая делить радости и горести неказистой семьи странников, то созерцать величие и боль рода Этингера, автор постепенно начнет выводить на историю двух важных персонажей.
Разве одного? Разве только за одного я теперь переживаю, перевернув последнюю страницу?
И разве не была я готова к этому вихрю лиц, к жерновам истории? Но вот уже который раз стоит мне взяться за незнакомый роман Дины Рубиной, как я получаю бескрайний поток образов, звуков, ароматов, мелодий, не скудных описаний («скудный» - вот то слово, что к прозе Дины Ильиничны применить просто нельзя), а чувство, воспоминание, позаимствованное у реальности и заключенное в решетку строк. То, что я всегда ищу, жду и безмерно люблю. Люблю романы Рубиной за причастность, за то, что, погружаясь в них с головой, я не могу уже отделить себя от героев.
И потому, вот опять заплутав между строк, я вместе с Ильей прислушивалась к мудрым советам Зверолова и шептала тихую исповедь маленькой луноликой девчушке, крохотной ручкой призывающей жить. Прислонившись затылком к темному дереву исповедальни, я поражалась невероятной мелодии Желтухина, этим переливам, посвистам, руладам, а позже училась заново открывать свое сердце навстречу новой любви, той самой, что сейчас острым коньком разрезает лед, в простой фотоснимок вкладывает душу, ничего не боится и все понимает без слов. И как только мне казалось, что история выпита до последний капли, с новой главой-рывком я снова меняла измерение. Теперь уже в уютном доме я прислушивалась к голосу Большого Этингера, натирая до абсолютной прозрачности стекло вместе со Стешей, рядом с маленькой Эськой я бежала и бежала глазами по нотам, пальцами по клавишам, а после сквозь жизнь проносила боль несбывшихся надежд, «Полонез Огинского» и память любви. А еще я была им, последним по времени Этингером, и с болью и страхом вглядывалась в будущее.
Я пропускала через себя чужое горе и ощущала чужое счастье как свое. Я видела прекрасно, как жернова истории могут перемолоть в ничто, в пыль, в прах даже сильного мужественного человека. Я теряла, теряла, теряла, но ни на минуту не сомневалась в том, что даже в полной темноте вспыхнет огонек надежды. А потом… В момент крещендо оказалось, что страницы кончились. И эти последние страницы… Как много они оставили за невидимым пределом. Что стало с Айей? Как перенесет расставание Илья? Как долго ты будешь рядышком оберегать покой, Барышня? Какой будет жизнь в Иерусалиме? Неужели мы расстались навеки, моя прекрасная Одесса? И едва ли не главное: как же ты перенесешь эту боль, Леон? Как? Только суетливый бег глаз по канареечно-желтой обложке…
А потом ты выдыхаешь, выхватываешь взглядом второй том на полке. Ну, конечно! Я не знаю, что там впереди, но верю. Верю, что лучшее.