Автобиографический рассказ Дины Рубиной "Концерт по путёвке "Общества книголюбов" - это ещё одно свидетельство о том, сколь велика сила настоящего Искусства. Искусства, которое способно проникать в самую глубину человеческой души, трансформируя её восприятие мира. Искусства, вдохновляющего на изменение нашей жизни, на устремление к добру и красоте. На мой взгляд, несмотря на то, что этот рассказ Дины Рубиной носит ярко выраженную сатирическую направленность он имеет глубинный подтекст. Описание автором её "творческой командировки" в воспитательно-исправительную колонию поначалу вызывает у читателя непроизвольную улыбку:
"…В назначенный час я слонялась у подъезда «Общества книголюбов», ожидая обещанный транспорт. В сумке, перекинутой за спину, лежал мой творческий багаж – три столичных журнала с моими рассказами. Мне было восемнадцать лет, в активе я имела: новые джинсы, ослепительной силы глупость и твердое убеждение, что я – писатель. Пассив тоже имелся, но незначительный: несколько задолженностей по музыкальным дисциплинам и несчастная любовь за прошлый семестр.
Наконец подкатил транспорт – этакий крытый фургончик для перевозки небольшой компании. Вполне обычный «рафик», если не считать одной странноватой детали: окошки «рафика» были довольно крепко зарешечены.
За рулем сидел молодой человек в форме, из чего я поняла, что выступать придется в воинской части. Молодой человек приоткрыл дверцу и крикнул почтительно:
– Товарищ писатель?
Я подтвердила со сдержанным достоинством.
– Сидайте в «воронок», товарищ писатель! – пригласил он приветливо.
Мы поехали…
Когда в зарешеченном окошке ханское величие мраморных дворцов сменилось глинобитным пригородом, я поняла, что воинская часть находится далековато. Когда кончился пригород и по обе стороны дороги разбежались хлопковые поля, я поняла, что это – очень далеко. А мы все ехали, ехали, ехали…
В конце концов часа через полтора машина остановилась перед высокими железными воротами, крашенными той особой темно-зеленой краской, какой у нас красят обычно коридоры больниц, тюрем и городских нарсудов – вероятно, для поднятия настроения..."
Осознание автором, что выступать ей придётся не в воинской части, а в исправительной колонии вносит в рассказ некие тревожные нотки:
"Несмотря на состояние сильнейшей анестезии, я отметила, что их актовый зал похож на вагон-теплушку времен войны: длинный, дощатый, битком набитый серо-черными ватниками. Лица же над ватниками… Лиц не было. Я их не видела. Страх и отвращение слепили глаза. Были серые, тусклые, бритоголовые рожи. Без возраста.
Ватники, с кочками бритых голов, озверело затопали, засвистели и нецензурно-восхищенно заорали. Надо полагать, здесь это считалось аплодисментами. Потом наступила… Ну, тишиной это можно было назвать только в сравнении с ядерным взрывом, но к этой минуте мое авторское самолюбие давно уже валялось в глубоком обмороке, и единственное, чего мне хотелось жалобно и страстно, – чтобы на зарешеченном «рафике» меня вывезли отсюда поскорее куда-нибудь..."
И вот в этом бараке, служащем для воспитанников колонии "очагом искусства" происходит неожиданная трансформация. Соприкоснувшись с великой силой настоящего искусства воспитанники колонии на глазах у автора внезапно преображаются:
" Когда в горле совершенно пересохло, я потянулась за стаканом воды и бросила взгляд на ватники в зале. И вдруг увидела лица. И увидела глаза. Множество человеческих глаз. Напряженных, угрюмых. Страдающих. Страстных. Это были мои сверстники, больше – мое поколение, малая его часть, отсеченная законом от общества. И новый, неожиданный, электрической силы стыд пронзил меня: это были люди с судьбой. Пусть покалеченной, распроклятой и преступной, но судьбой..."
Удивительно, но пробуждению их исстрадавшихся душ способствовали произведения запрещённого на тот момент Александра Галича и не жалуемого Владимира Семёновича Высоцкого. Именно строки этих поэтов зацепили за живое и всколыхнули в неприкаянных душах отверженных обществом изгоев лучшие порывы. Не случайно, автор обращает наше внимание на искренность чувств этих ребят, на те аплодисменты, которые звучали в её адрес:
"Но иногда я вспоминаю почему-то небольшой квадрат скользящего неба, поделенный прутьями решетки на маленькие голубовато-синие пайки. И еще вспоминаю: как они мне хлопали! Я, наверное, в жизни своей не услышу больше таких аплодисментов в свой адрес. И хлопали они, конечно, не мне, а большим поэтам, песни которых я пропела, как умела, под аккомпанемент разбитого фортепиано..."
