Глава третья

Я вскочила на ноги, запутавшись в длинной рубахе. Как я могла забыть, что у меня есть дочь?

– Барышня!.. – сдавленно вскрикнула девушка, имени которой я так и не успела узнать, и что-то в ее голосе меня зацепило так, что я рванулась к двери, но рухнула на пол – не из неловкости, а просто стены вновь пустились в пляс.

По коленям с размаху врезали веслом, я жалобно вскрикнула, тошнота появилась вместе с резью в желудке, и до меня запоздало дошло, что я банально не держусь на ногах от голода.

– Барышня, барышня, – бормотала моя спасительница, легко поднимая меня с пола и усаживая на кровать. Я шипела от боли в коленях и вместо губ кусала изнутри щеку. – Барышня с Надеждой Платоновной, что вам туда идти. Барыня браниться будут, а то и выгонят вас сей момент. Барышня гуляли с утра, я их видела, на пруд с Надеждой Платоновной ходили уток кормить. Поешьте, вам сил набираться надо…

В небольшом глиняном горшочке была то ли репа, то ли кабачок, и выглядел мой случайный обед как отменное ресторанное блюдо. То, что ели с голодухи наши предки, наши современники не все себе могут позволить, какая ирония. А может, закономерность.

Смотреть на еду я не смогла и отвернулась, гадая, что вызвало новый позыв тошноты. Ах да, я беременна, и хочу не хочу, но мне необходимо запихнуть в себя эту нехитрую снедь, если я не намерена потерять ребенка. Девушка смотрела на меня с надеждой, но молчала, и под ее умоляющим взглядом я осторожно зачерпнула ароматное варево. Репа в меду с орешками в ресторане в центре столицы рублей восемьсот, а если аутентичная подача – все полторы тысячи.

Организм сообразил, что лучше быть сытым, чем продолжать выкобениваться и мучить меня токсикозом. Тошнота прошла, репа была великолепной, мягкой, с привкусом дыма, наверное, из печи. Деревянная ложка не пролезала в израненный рот, и я слизывала сладкую кашицу, как кошка сметану.

– Почему ты испугалась, когда я спросила про дочь? – беззлобно проворчала я, стараясь не слишком набрасываться на еду. Бедная девчонка рассказала достаточно, чтобы ее испуг был объясним, она боялась всего на свете, но мне понадобились детали.

– Барыня прознают – высекут.

Это я уже поняла.

– Тебя?

– И вас могут, барышня. И Надежду Платоновну.

Да, вот еще одна странность.

– Почему ты говоришь мне «барышня», когда я замужем? – нахмурилась я и с глупой обидой выскребла из горшочка последнюю ложку. Репа кончилась, и топать ногами и требовать еду я не могла, хотя – почему нет? Не у прислуги, но у барыни я могу потребовать все, что мне будет угодно. Я вернулась сюда, а значит, имею право не только на место под крышей, но и на место за столом.

Как зовут мою добрую фею? Я вопросительно на нее посмотрела, она поняла меня по-своему, забрала пустой горшочек и протянула завернутый в тканую салфеточку пирожок.

– Так, барышня, вы сами сказали, – потупилась девушка и убрала руки за спину. Я вспомнила – жест, запечатленный на всех картинах у крестьян перед барскими очами. – Я за дверью стояла, как вы к барыне вошли. Все слышала. И как барыня вас била, слышала, ох, серденько вы мое!

Я потрогала пальцем надоевшую мне до крайности губу, но, черт возьми, я была такая голодная! Девушка в глаза мне старалась не смотреть, и кто знает, приучена ли она отводить взгляд от господ, и приучена наверняка плетьми и пощечинами, или ей есть что от меня скрывать.

– Что я сказала? – уточнила я металлическим голосом и тут же спохватилась: – Я не буду тебя ругать или бить. Просто скажи. Я… плохо помню, что наговорила.

– Все сказали, барышня, начисто, ничего не утаили. Что мужа вашего за растрату арестовали и отправили в острог, что брак ваш венчанный, а и не брак вовсе, у мужа вашего жена законная есть, и он по подложным документам с вами жил. И что долги у вас, а что за долги, то не сказали, и что дочь, барышня Анна Всеволодовна, с вами приехали, и что в тяжести вы, и что неделю, пока добирались, почти ничего не ели. Агапка тут мне как раз нашептала – пойду барышне что с ужина соберу, – и ушла. Так вы говорите барыне, барышня, плачете, а они стоят, головой качают, а потом как замахнутся. Вы стоите, они вас бьют, а барышня Надежда Платоновна руки к лицу прижали и причитают, а Маланька…

– Еще и Маланька? – невесело хмыкнула я. Кто-то собрал бинго лузера, и вот что паршиво – этот кто-то и есть я сама. – Вся дворня посмотреть сбежалась?

Девушка повинно надула губки, а мне на секунду показалось, что ни черта она не проста так, как кажется или хочет казаться. Да, пока, насколько я знаю, она помогала мне по мере сил, но что за цель она преследовала?

– Да что той дворни осталось, барышня, – вздохнула она, – барыня всех мужиков продали, как земли в казну забрали, а баб без мужиков оставлять запрет уже года три как вышел, вот и живут одни девки, бабы вдовые, Федька-кривой да старик Кирило… вы его помнить должны, он лесом заведовал у барина покойного.

– А что сейчас лес? – зачем-то спросила я, запутавшись в судьбах крепостных. Моя прекрасная девушка – подлинное сокровище, жаль, что бесценные семена падают в абсолютно не благодатную почву.

– Барыня продали. Все подчистую, все на дорогу забрали. А денег, барышня, все одно нет, что выплатили из казны, пошло на уплату заклада. Давайте, барышня, я вас одену, волосы заплету, а как стемнеет, во двор выйдете, Аркашка до вас справлялся.

– Какой Аркашка? – встрепенулась я, уцепившись за нечто конкретное и явно связанное со мной. С каждой минутой мой разум прояснялся все больше, но сложно с налету вникать во все, а вот Аркашка, которому я позарез нужна, это уже кое-что, это определенность.

Я миновала стадию отрицания, как мне казалось, а она взяла и проявилась, напомнив, что предпочтительнее считать – все это кома и выверты затуманенного медикаментами мозга.

– Мужик ваш, – она покраснела, но этим и ограничилась.

Мужик, что это значит – мужик, мой крепостной, или моего мужа, или, может быть, дочери, если детям вообще дозволено что-то – или кого-то – иметь. Или я с ним живу?

Аркашек здесь – как в мое время Максимов и Артемов, и запутаться в них немудрено, или должна быть причина, по которой девушка не удивилась очевидно бессмысленному вопросу.

– Барыня ему – прочь пошел, а он – а не пойду, я барину служил, а теперича барыне, и вы мне не указ, я вольный, а будете гнать супротив барыниной воли, так до мирового дойду. Вот.

Она закончила запальчивую речь, покраснела еще сильнее, я вытерла жирные после пирожка на постном масле пальцы о рубаху и покорно повернулась спиной. Понятнее не стало, отчего на мое «какой Аркашка» последовал ответ «мужик ваш» и все. Переспросить? Есть ли резон?

Все, что я вижу, слышу и чувствую, не может быть правдой. Это реалистичный, но все же бред, как квест или ролевая игра отменного качества. Я – дурочка, сбежавшая из дома и попавшая как кур в ощип в недействительный брак, родившая в этом браке ребенка и ожидающая второго малыша. Позор, если вспомнить обвинения матери, срам хуже некуда, но мне тысячу раз плюнуть на этот срам… если все, что я вижу, слышу и чувствую, окажется правдой.

Моей Юльке было четыре, и привыкала она ко мне бесконечно долго, совершенно не помнившая свою мать и не видевшая рядом с собой женщин, кроме участкового педиатра, няни и добросердечных соседок. Она дичилась, замыкалась, жалась к отцу, и временами я думала, что лучше пожертвовать своим счастьем ради ее покоя… но потом, в день, когда я не ждала, она кинулась ко мне, вошедшей в квартиру, с криком «Мама!..»

Я была изгоем среди людей и парией в собственной семье – люди не любят увечных, с родителями мне не повезло. Сменилась картинка за окном, сменилась эпоха, а испытания повторяются и становятся каверзнее. Моя вторая мать снизошла до родительского благословения – избила меня самолично, и судя по тому, что я очнулась на полу, с разбитым лицом, била она самозабвенно. Семья не просто разорена – она нищенствует, мать распродала все, что имела, и деньги пошли в уплату долгов. Но если все, что я вижу, слышу и чувствую, правда, если у меня есть дочь и ребенок под сердцем, я не завидую тем, кто…

От детского крика я дернулась так, что у моей девушки гребень выпал из рук, она больно рванула меня за волосы, но я не обратила на это внимания. После Юльки я умела различать оттенки плача – обида, каприз, испуг, боль, и этот ребенок кричал, будто произошло страшное.

– Барышня! Барышня, смилуйтесь! – истошно завопила мне вслед девушка, но я уже неслась сломя голову на горький, безнадежный детский плач.

Я ударилась локтем в полутьме, подол рубахи раздражал, волосы липли к лицу и ране, я занозила босую ступню и громко выругалась, как грузчик или дальнобойщик, которому на ногу упала паллета, потому что бежать стала медленнее. Я толкала тяжеленную дверь – она не поддавалась, и я долбилась в нее, пока не догадалась рвануть в другую сторону. Я распахнула двери в светлый и напрочь запущенный зал, и при виде меня, простоволосой, в перепачканном кровью исподнем, с окровавленным лицом, облился чаем пузатый господин во фраке.

– Ах ты отродье! Перечить мне вздумала?

Я взлетела по лестнице на второй этаж, ногой со всей силы толкнула – всю жизнь мечтала когда-нибудь это сделать, но куда было с моей хромотой! – некогда белую с позолотой дверь и оторвала от дочери поганую старуху, когда та уже занесла руку для очередного удара.

Новая я была выше, сильнее и крепче меня прежней. Мне достало сил прижать мать к стене локтем за горло, и она перепуганно захрипела, выпучив глаза.

– Еще раз, – зашипела я, плохо себя контролируя, – ты поднимешь руку на мою дочь или на меня, старая тварь, и я тебе мозги вышибу. Уяснила? Я не слышу! Ты меня поняла?

Старуха – да, теперь для меня женщина сорока пяти лет была старухой! – беззвучно разевала рот, бледные рыбьи губы ловили воздух, глаза остекленели, но я не ослабила хватку.

– Ты посмела ударить мою дочь. Я не слышу. Ты. Меня. Поняла?

Возможно, она хотела бы проклясть меня, предать анафеме, но жизнь была ей дороже, чем власть над всеми ее домочадцами. Она кивнула, сообразила, что этого мне недостаточно, злобно выдавила:

– Поняла.

Я убрала локоть не сразу.

– Еще раз я увижу, как ты доводишь мою дочь до слез. Еще раз я увижу или услышу, или мне передадут, что ты хоть что-то сделала с моим ребенком. И я тебе башку отшибу и кишки развешу вдоль забора. Ты поняла? Я даже разбираться в причинах не стану. Я тебя как клопа в тот же миг удавлю.

Я выпустила старуху, и она кулем осела на пол. Мне было на нее наплевать – я повернулась к малышке, испуганно хлюпавшей носом, подошла и быстро ее осмотрела. Если старуха ее и ударила, то несильно, больше для острастки, но разницы для меня никакой нет. Для матери разница есть: на этот раз с нее науки хватит.

– Ты в порядке, солнышко мое? – спросила я, протягивая к Аннушке руки. Анна, ее зовут Анна. Моя дочь. Какая красавица! – Что она тебе сделала?

– Мама! – прошептала Аннушка, обнимая меня за шею и утыкаясь мне носиком в плечо, и я поняла – обратной дороги нет.

Я мать, чьим-то великим расположением я снова мать, и нет и не может быть для меня никого дороже в целом свете, чем малышка на моих руках.

Так и не взглянув на старуху, я вышла из комнаты, прижимая к себе дочь и думая, что, возможно, последствия моего бунта не заставят себя долго ждать.