Глава четвертая

В светлом зале знакомая мне барышня хлопотала возле облитого чаем господинчика. При виде меня оба окаменели, изобразив немую сцену весьма убедительно, я величественно кивнула, чем озадачила их еще больше, и быстро прошествовала мимо.

Я не запомнила хитросплетения комнат и коридоров, шла уверенно, но абсолютно наугад и отлично осознавала, что после того, как я укусила хозяйку этого места, мне одна дорога – подальше отсюда, и вовсе не потому, что я опасаюсь мести. Мне нечем кормить в этом доме ребенка, нечего есть самой, из чего следует – мне нечем кормить второго ребенка. Я даже еще не чувствовала малыша, но твердо знала – я хочу, чтобы он появился на свет.

Аннушка замерла, уютно сопела мне в ухо и цеплялась за мою шею крохотными ручками. В каком помутнении была та, прежняя я, ее мать? Девушка с прекрасным именем Любовь, особа невеликого ума, импульсивная, податливая и наивная, если у нее имелся хоть гран мозгов, какого черта она поперлась в родительский дом с ребенком, на что она надеялась – на чудо?

У Аннушки не осталось никого, кроме меня. Она прижималась к единственному важному ей человеку всем своим маленьким тельцем и чувствовала себя защищенной лишь в объятьях матери, какой бы ехидной эта мать ни была.

Может, Любовь не собиралась бросать дочь, рассчитывая на отцовское прощение и на спокойную безбедную жизнь. Она не догадывалась, что отец скончался и всем заправляет садистка-мать. Мне хоть так хотелось оправдать эту дурочку, потому что этой дурочкой теперь была я сама.

– Барышня! Любовь Платоновна, сюда, сюда!

Мне махала рукой невысокая патлатая старуха, держа открытой низкую дверь, и я послушалась. Был шанс, что старуха меня в этой клетке закроет, но что-то подсказывало, что шанс этот ничтожно мал.

Старуха проскочила следом за мной в каморку – иначе я не могла назвать помещение размером с ванную комнату в стандартной «двушке», темную, всю в паутине, из узкого окна под самым потолком пробивалась полоска света извне, а сесть я смогла только на подгнивший сундук. Прямо над моей головой жужжала попавшая в западню муха, торопился к трапезе проворный крупный паук, пыль поднималась от старых тряпок, сложенных стопкой в углу. Старуха закрыла за собой дверь, удовлетворенно кивнула, сунула за пазуху руку и вытащила завернутый в тряпичку калач.

– Барыня, коня ей в подарок, обойдется, – объявила старуха и торжественно вручила мне калач. Я взяла, глупо хлопнув глазами – ядовитая веселая присказка старухи с ее злобным тоном не вязалась. – А маленькой барышне кушать надо. Поди, старая карга одну кашу ей давала на воде. А что, барышня, дитенку та каша? Барчата с каш синенькие да хиленькие, то ли дело в избе детки, особливо когда корова есть.

– А с чем калач? – спросила я, недоверчиво его рассматривая. Калач был еще теплый, Аннушка протянула к нему ручку, но я медлила. Как бы моя дочь ни была голодна, может, старуха туда крыс нашинковала, потому что в наличии коровы я сомневалась вполне обоснованно.

– Яйца, барышня, да капустка. Барыня, коня ей вдоль да поперек, яйца как золото пересчитывает. А окромя яиц боле сытного нет. Ничего, скажу, разбила яйцо.

– Она же прикажет тебя высечь, – обреченно напророчила я и дала дочери калач, она тут же вгрызлась в него крепкими зубками.

– А и прикажет, – отмахнулась старуха. – Ты, барышня, посиди, Настюшка тебе платье какое скумекает, а я тебя потемну огородами до деревни сведу. Чего сорвалась, а? Барышня заплакали? – она покачала головой, нахмурив кустистые брови, улыбнулась, глядя на маленькую Аннушку, и, наклонившись ко мне, зашептала: – Покамест ты в горячке была, барыня, коня ей в душу, барышню розгами сечь хотела. Одно лукищевский барин приехал, она и забыла. Не дело ты, барышня, удумала, ой не дело, дитя тут оставить. При барине покойном то одно было, а с барыней… коня ей в радость! Забирай дочь да и ищи себе место. Тут тебе ни кров, ни стол, ни гривенник не попадет. Вон что за шесть годков стало, – она неопределенно кивнула в сторону двери и деловито посоветовала: – Обожди и не выходи никуда, я али Настюшка тотчас придем.

– Воды принеси, – попросила я ей вслед, и дверь закрылась.

В доме царила тишина. То ли пузатый барин во фраке был причиной, то ли барыня до сих пор не могла прийти в себя от моих оплеух, то ли слуги соображали явно лучше, чем можно было предположить, и перестраховались, сунув меня в эту конуру, но себя ли они спасали или меня?

Я посмотрела на калач и решила, что без разницы мне мотивы дворни. Я буду пользоваться их расположением уже в силу того, что не принимала участия в издевательствах. Покойный барин, мой отец, возможно, был суров, но не имел привычки вымещать на крепостных злобу, а я – та, прежняя я – сбежала еще при его жизни. Все переменилось, когда барин умер, и перемены были не в лучшую сторону, как ни взгляни.

Я опять закусила губу, неосторожно забыв, что она разбита, и Аннушка посмотрела на меня с таким испугом, что я моментально выкинула из головы все рефлексии. Чуть позже я проведу черту между прошлым и настоящим, своим и Любови, но не сейчас.

– Это папенька сделал? – насупилась Аннушка, указывая на мою губу, и я на долгую секунду проглотила язык.

За какой-то проклятый час я успела узнать, почем фунт лиха, и похоже, за лихо тут просят втридорога.

– Разве он меня когда-нибудь бил? – с улыбкой, больше смахивающей на оскал, спросила я, с ужасом думая, что будет, если она ответит да. И я этому не удивлюсь, в порядке вещей в эти времена битая женщина, хоть крепостная, хоть княжна, но где бы ни была тогда эта скотина, в какой бы острог его ни упекли, найду и сделаю его жизнь невыносимой, потому что его насилие надо мной видел ребенок.

Позерство и попытка справиться. Я ничего не могу, разве что припугнуть потерявшую берега мать. Не знаю, что там, за окном, кроме разоренного имения, что за страна, какие в ней законы, порядки и правила, но вряд ли у меня много прав.

– Нет, папенька нас любил, – подумав, отозвалась Аннушка. – Мы к нему поедем?

Если только в ссылку. Но Настя сказала, что у него есть жена, вот пусть она и набивается в каторжанки. Явно не тот удел, который я хотела бы своему ребенку. Своим детям.

– Нет, солнышко. Мы не поедем к папе. Мы уедем… куда-нибудь далеко.

– А где дядя Аркаша?

С детьми сложно. Детей важно уметь слушать, и тогда через буйную фантазию, через неправильно подобранные слова и искаженное еще в силу возраста и роста восприятие реальности можно узнать то, о чем никогда не расскажут взрослые – ненаблюдательные, спесивые и суетные, а если расскажут, то обязательно наврут и приплетут свои фальшивые эмоции.

В голосе Аннушки было столько тоски и любви, что я сделала безоговорочно правильный вывод: тот самый Аркашка, который привез меня сюда, мой друг. Иначе он никогда не завоевал бы сердце ребенка.

– А вот к дяде Аркаше мы отправимся обязательно…

В глубине дома послышались голоса, я приложила палец к губам – сидим тихо, и Аннушка понятливо кивнула. Я, вслушиваясь в неразборчивую речь, подумала – что сделала, сказала или приказала моя мать, что малышка заартачилась и вывела этим ее из себя. Анна – спокойный, ласковый и послушный ребенок, значит, мать потребовала что-то, что никогда не требовали от Аннушки ни отец, ни сама Любовь. Возможно, они такие требования не поощряли, и дочь знала об этом в свои года.

До момента, разрушившего всю их жизнь, Любовь и Всеволод были прекрасными родителями. Малышка выглядит и ведет себя как здоровый физически и психически ребенок, и это с объективной точки зрения той, кем я являюсь – взрослой, состоявшейся, просвещенной и образованной женщины двадцать первого века. Анна льнет к матери, не ждет от нее подвоха, не боится задавать вопросы, и если не особенно скучает по отцу, то очевидно – вряд ли он уделял ей столько же времени, сколько Любовь. Без всяких сомнений, Анна искренне привязана к некоему Аркашке, и так же без сомнений эта привязанность им заслужена.

– Настька! А ну, подлая, иди сюда!

Когда закончилась одна моя жизнь, но я этого еще не понимала, и передо мной кружились стены, и новая реальность начинала приобретать явственные черты, мать показалась хрестоматийной барыней. Чопорной, сдержанной, ровно такой, какими живописали господ помещиков литераторы. Спустя пару минут я убедилась, что классиками нарекли тех, кто не стеснялся показывать жизнь как она есть. Классика – не слог, а беспристрастность.

По коридору прошелестели шаги, и я услышала елейный голос старой крестьянки.

– Та и пошто кричать, матушка? Нету Настьки, на двор пошла. А может, стирать на речку. Ты, матушка, чего надо, мне скажи, я в сей минут обернусь.

Я не могла не восхититься ее выдержкой. Воистину, что нас не убивает, то делает сильнее. Старуху годы издевательств закалили крепче стали.

– Где эта дрянь? Чтобы ноги ее не было в этом доме!

А вот это она уже обо мне.

– Так не кричи, матушка! – возмутилась старуха. – Я не глуха покамест. На двор али на речку пошла. А коли ты Настьку в доме видеть не желаешь, так я скажу.

– Дура, Агапка! – фальцетом взвизгнула мать. – Где Любовь Платоновна?

Дворянское воспитание напоминает психическое расстройство, но утешать себя этим неправильно. Для крестьян я, пусть даже избитая, униженная, посрамленная, все равно барыня, и мать всегда будет помнить об этом и напоминать всем остальным.

– Я почем знаю, матушка? – Актерский талант Агапки был выше всяких похвал, мне не к чему было придраться. – Как ее вынесли беспамятную, я ее с той поры не видала. Мое дело – кухня да куры твои, а за барышнями ходить…

– Вон пошла!

Агапка прошелестела лаптями мимо двери, а мать продолжала бушевать. Вероятно, никого больше в доме не осталось, и визг ее был направлен на мою младшую сестру. Я различила звук пощечины, негромкий плач, хлопнула дверь совсем рядом, но Настя была права – мать не совалась на холопскую половину. Все стихло, и Аннушка прошептала:

– Мама, давай уедем отсюда…

Скоро ты начнешь плакать, солнышко, просить есть, и мне придется что-то придумать, чтобы убедить тебя потерпеть. Я не могу ни выйти, ни обнаружить себя – это немедленно скажется на прислуге, а без них я отсюда не выберусь хотя бы потому, что я не одета и не знаю, куда мне идти. Мне нужна крыша над головой на первое время.

Если бы я была одна! Но у меня на руках дочь, под сердцем растет дитя, и я не знаю пока, девочка или мальчик. Мне доводилось отказывать себе во многом ради Юльки, творить с семейным бюджетом магию, пока денег не стало столько, что я перестала их считать в пределах повседневных расходов. Но я знала свои права, свои обязанности, знала, где проходит та грань, за которой я стану преступницей, я знала, куда идти, кому звонить, к кому обращаться, мои интересы защищало государство, с которым я была знакома с самого детства. Я не боялась никого и ничего – я не совершала ничего противозаконного, исправно платила налоги и у каждого встреченного полицейского могла требовать меня защитить.

Какое здесь положение у той, кто родил ребенка вне брака? У той, кто сбежал из дома, у той, кто пусть незаконная, но жена человека, осужденного за растрату?

Короткий опыт общения с матерью и дворней намекал, что положение мое в разы хуже губернаторского. Меня не считали за добропорядочную и достойную, но касалось ли это только социума с его вечным делением свой-чужой или также беспощадной государственной машины?

Аннушка задремала, и я тоже откинулась на спину, пристроила голову возле щербатой рамы. Я молода и полна сил, раз мне хватило немного поесть, и я совершенно восстановилась и бросилась защищать своего ребенка. Я здорова – и к этому привыкнуть сложнее всего, хотя тело я ощущаю своим, но временами забываю о боли… Ах да.

Я осторожно переложила спящую дочь на другую руку, извернулась, задрала подол рубахи, бесстыже раскорячилась на запротестовавшем сундуке и осмотрела рану на ступне. Ничего страшного, крупная заноза, и я выдернула ее, легкомысленно понадеявшись, что заражение крови не получу.

Я не умею ни шить, ни ухаживать за скотиной, я даже не видела ее никогда нигде, кроме как в зоопарке. Я представляю, как выглядит огород, в рамках учебника по ботанике. Я не сяду на лошадь, понятия не имею, как ткать, а если начну топить печь – сожгу деревню, что мелочиться. У меня в арсенале навыки ведения хозяйства, знакомые любой моей современнице, но оценят ли практичность, икону двадцать первого века, в этой эпохе, или условная эстетичность и «что скажут люди» значат больше, чем куча свободного времени и пространства.

Я умею готовить салатик и суп из ничего, умею создавать порядок из хаоса минимальными средствами, по-настоящему умею ладить с детьми. Когда-то я ларек с кривыми гвоздями превратила в торговую империю… но даже с дипломом экономиста я не применю эти знания здесь просто по той причине, что производство и потребление до изученного мной в теории и на практике уровня не доросли. Я не знаю спрос в этом обществе, не знаю, что могут производить дешево и быстро. Пойти в экономки к любой адекватной барыне лучше всего, у меня будет комната, стол и даже немного денег. Срок беременности очень мал, в запасе у меня месяцев пять, я смогу накопить достаточно, чтобы нанять няню для малыша. А если мне сказочно повезет, то у новой работодательницы тоже будет младенец, и договориться, чтобы и за моим ребенком был пригляд, я смогу, ведь бизнес – это умение договариваться.

Главное, чтобы слава изгоя не тянулась за мной, а общество не имело обыкновения тыкать пальцем и плевать в лицо тем, на кого укажут, и на это надежды никакой. Остракизм оставался любимой забавой и в мое время, но я рассчитывала справиться. Черт его знает, конечно, как…

Открылась дверь, в комнатке появилась Настя с ворохом разноцветного тряпья.

– Вот, барышня, в Лукищево бегала, раздобыла, – запыхавшись, доложила она, без церемоний толкая дверь крутым бедром. Со счастливой улыбкой – полумертвое лицо выглядело пугающей полумаской – Настя развернула передо мной новехонькие рубаху и сарафан, и я живо вообразила, сколько это все стоит. Пусть одежда крестьянская, цена ей не тысячи, но ради любого шмотья в этом веке, не задумавшись, убивали.

– Где ты взяла деньги? – в ужасе прохрипела я. Картины мне рисовались жуткие.

– Пустое, барышня, – отмахнулась Настя, – то бабы Воронихи, у нее прошлым летом младшая дочь родами померла. А Ворониха – куркулиха, сидит сычихой на добре, даже приданое забрала.

Темные глаза Насти смеялись, а лицо оставалось серьезным. Я выдохнула и посчитала, что до криминала не дошло.

– Но-о, – протянула Настя, притворно дуясь на меня за забывчивость. – Барышня, да она же мне тетка родная. Мать же мою из Лукищева забрали. Куркулиха-то Ворониха, так и есть, а как я сказала, что барыня мне жениха сыскали, так она обрадовалась, сарафан да рубаху дала. Даром. Подымайтесь, обряжу вас, стемнеет скоро, вас Агапка дворами выведет. Только….

Настя отвела взгляд, и я догадалась, что она набирается смелости сообщить мне скверную новость.

– Коляску вашу с лошадью барыня давеча заезжим купцам продали, барышня. А Аркашка… – она сглотнула, упрямо уставившись на задумавшегося паука. – Мужики лукищевские сказали, исчез он. И не видали его больше.