Глава девятая

Вот уже почти две недели я работала экономкой в усадьбе княгини Софьи Павловны Убей-Муха. Княгиня превосходно справлялась, экономка была ей не нужна, она просто протянула мне руку помощи, а я приняла ее и делала все, чтобы оправдать оказанное доверие.

А еще рутина успокаивала, давала уверенность, вселяла призрачную, но такую необходимую мне надежду, что все устаканилось наконец и больше не нужно бежать, схватив ребенка, думать, где спать, что есть и что со мной и с дочерью будет завтра.

Хлопот было много – я придумывала себе их порой на пустом месте, но, как выяснялось, всегда не зря. Я вставала с петухами и ложилась, когда загулявшие парни и девки переставали голосить песни за темной околицей. Я бегала, подбирая холщовые юбки – крестьянское платье я приказала вычистить и убрать, щеголеватая горничная княгини принесла мне кое-какие наряды, которые ей самой поднадоели. Мне на пижонство было откровенно плевать.

Имение у княгини было огромным, но в моем ведении находился пока только дом, хотя, как я понимала, недалек тот час, когда мое влияние распространится на все хозяйство. Софья удовлетворенно кивала, когда я, взмыленная, проносилась мимо нее, и кидала на меня многозначительные взгляды, когда мы вместе обедали или ужинали, а пару раз обмолвилась прямо – меня ждет место управляющей, если я и дальше буду так хороша.

Этого я опасалась – я не понимала ни черта, а должна бы. Любовь Платоновна выросла в деревне, а я с трудом заставляла себя не шарахаться от вольно разгуливающих по заднему двору гусей, будь они прокляты, и вздрагивала от внезапного мычания. О полях, посевах, уборке и хранении урожая я предпочитала не задумываться вообще.

Аннушка, когда я пришла за ней вместе с Мартыном Лукичом, спокойно спала, а Фекла пряла при свете лучины. Княгиня щедро отблагодарила старуху за заботу о моей дочери – ей перепали все пятнадцать яиц и живая курица, которую безжалостно поймал Мартын Лукич. Курице Фекла обрадовалась, яйца спрятала, Аннушку разбудила с досадой, ворча, что дали бы дитю поспать, она и так намаялась. Я взяла с Феклы слово, что если Агапка курицу за меня принесет, то это будет единственная украденная курица. Фекла обиделась, ткнула на княжеское подношение и объявила, что от Агапки курицу никакую не возьмет, ибо негоже на капище нести незаслуженное.

Я кивнула и постаралась не думать, что могла сама с этого капища не вернуться, и решила, что отношения Феклы с кем бы то ни было, будь то княгиня или какое-то божество, – не моя забота.

У меня было полно своих неотложных дел.

Софья вела образ жизни затворницы и сибаритки, никуда из имения не выезжала, спать ложилась с рассветом, вставала ближе к обеду, бывало, и после него. Днем она принимала редких просителей и посетителей, раздавала указания и заслуженные кары, ночью музицировала, писала картины или стихи, изредка вышивала – участь хозяйки крупного имения тяготила творческую натуру, и нетрудно было предположить, отчего Софья так мечтала переложить на меня управление. Сама она с наступлением темноты оживала, кочевала между огромной, ярко освещенной «студией» с мольбертами, кабинетом и музыкальным залом, в последнем случае не давая спать никому. С рассветом она отправлялась почивать, и ни одна картина, вышивка или альбом закончены так и не были, а после княжеских музыкальных экзерсисов с измученными бессонницей лицами ходил весь двор.

Дворня принималась за работу, едва вставало солнце, и первые несколько дней я считала, что моя новая хозяйка страдает обсессивно-компульсивным расстройством. Все должно быть вычищено, постирано, поглажено, расставлено точно на местах, как стояло до того, как это взяли протереть от несуществующей пыли, и это несмотря на то, что все было вычищено, вымыто, поглажено и протерто только вчера. Горничные девки вымеряли бы все с точностью до сантиметра, если бы знали, что это такое.

Господский дом сиял чистотой, но я в первый же день убедилась, что это видимость для княгини. В комнатках, куда ее сиятельство никогда не заглядывала, высились горы нечистого белья, часть помещений буквально заросла грязью, пыль свисала гроздьями с потолка, и пауки чувствовали себя хозяевами – куда там дому моей матери.

Не то чтобы я хотела вмешиваться и что-то кардинально менять. К тому же я всерьез опасалась, что у Софьи может случиться обострение, если что-то нарушится в ее привычном мире. Мне не доводилось сталкиваться с людьми, страдающими расстройствами, но читала я достаточно, чтобы понимать, насколько может оказаться болезненной совершенно ненужная провокация. Софья отнеслась ко мне так по-человечески, будучи мне посторонней, что я скорее согласилась бы самолично кого-нибудь высечь, чем отблагодарила ее подобным низким образом ради непонятно чего.

Все, что касалось ее комнат, я собиралась сохранить в том же порядке, но как подступиться к загаженным помещениям и грязному белью, пока не поняла. Девки и бабы не ленились, не сидели ни минуты без дела, и выходило, что для капитальной уборки во всем доме просто недоставало рук.

Мой надзор был пристален, но излишен, хотя дворня под моим взглядом начинала работать еще усерднее, а болтать – меньше, и до обеда мы успевали привести в порядок все княжеские комнаты, а после обеда я отправляла баб и девок стирать – мало-помалу разобрать кошмарные залежи, пока в них мыши не завелись. Стирка в эту эпоху была занятием не для слабонервных, и пусть ни одна баба или девка не отлынивала, белья сугубо на взгляд меньше не становилось. Кроме того, периодически прибегала с бледным лицом горничная Танюшка и чуть не плача рассказывала, что в очередном княжеском сундуке объявилась моль – бабы и девки бросали все и кидались спасать шубы и муфточки.

Я разводила руками – шубы были важнее.

Когда спадала самая жара, я забирала Аннушку у Ефимии, жены Мартына Лукича, и мы шли гулять по имению – я, Анна и Софья. Княгиня знакомила меня со своей вотчиной – как она сама говорила – и между делом болтала в своей неподражаемой манере, с улыбкой отвечая на поклоны крестьян.

– Кому, как не мне, понимать вас, Любушка? – щебетала княгиня, изящно придерживая юбку простого светлого платья, стоившего, наверное, как десяток крепких крепостных мужиков. Крепкие крепостные мужики при виде княгини сбегались, выстраивались в ряд, снимали шапки и в пояс кланялись, мне представлялось, что искренне – сытые, хорошо одетые, здоровые мужики, жаловаться им не приходится. – Вы покинули отчий дом, послушав глупое сердце? Мне исполнилось восемнадцать, когда батюшка представил меня ко двору. Я могла бы стать фрейлиной ее императорского высочества – вообразите, какая бы то была скука! – Она картинно воздевала к небу глаза, а я поражалась: некрасивая, бесцветная, по первому впечатлению – поверхностная балаболка, но как же она умна!

Имение, как я уже узнала от Мартына Лукича, Лукищево-Поречное, ранее называвшееся Лукищево-Верхнее, выкупили у прежнего хозяина, того самого барина, который затравил медведем возлюбленного Насти. На момент покупки дела у Лукищева шли немногим лучше, чем у моей матери, и деньги ему оказались как нельзя кстати – Мартын, ухмыляясь, поведал, что имение купили задешево, учитывая и дом, и крестьян, но Лукищев был счастлив до такой степени, что не просыхал две недели. Софья же за короткий срок, всего за два года, превратила свои новые владения в цветущий сад.

Она сразу выписала двух иностранных агрономов, закупила по их советам удобрения, следовала всем рекомендациям и, разумеется, обещала мне, что в скором времени, как только я освоюсь, передаст мне докучливые обязанности общения с заграничными спецами. Я радостно улыбалась, притворяясь, что жду не дождусь, надо лишь разобраться с порядком в доме, на самом же деле я после таких разговоров с трудом могла успокоиться и уснуть. Вместе с телом Любушки мне не досталось ни ее памяти, ни знаний иностранного языка, а может, и не одного. Больше того, я точно не знала ни танцев, ни музыки, и от рояля шарахалась, как черт от ладана, ссылаясь на занятость и на то, что немногое свободное время хочу посвятить дочери.

Я категорически отказалась от верховой прогулки, апеллируя к беременности, но догадывалась, что это не последнее испытание.

– Знакомо вам, Любушка, не спать, не есть, слушать, кто в дом пришел, не от него ли весточка? – продолжала Софья, кусая губы и со странной гримасой смотря в синюю высь. – Любушка, кто бы меня уберег? Бабушка говорила, я родилась в рубашке. Я любовь свою считала самой большой наградой за все. Знала бы я, если бы я только знала! Молодой, красивый, горячий, щедрый, галантный, что было нужно еще? Я умоляла отдать меня за князя замуж! Батюшка с матушкой отговаривали, братья… да я не слушала их! Дурная была такая.

Она покачала головой, посмотрела на Аннушку, отбежавшую как раз в сторону за бабочкой, и привстала на цыпочки, чтобы шепнуть как можно тише:

– Не думала, что выживу, Любушка. Кровью истекала. Доктора от постели не отходили, слухи пошли… Но если бы матушка и сестры не навестили на второй день, я умерла бы, так что те слухи.

Что-то она недоговаривала, но я не отваживалась требовать откровенности. Лицо ее было бледным, губы дрожали. Возможно, кроме ее родных, я была первой, кому она решила открыться, зная, что я ее как никто пойму.

– Говорили, что князь двух девок до смерти попортил, – снова помолчав, сказала Софья. – Правда то или нет, никто не знает, никто, кроме меня… Я думала, понесу за то время, что с мужем жила, но нет. Родители увезли меня, чуть живую, домой. Князь против батюшки выступать не рискнул, но развод давать отказался… Лукищево в приданое мне купили, я и уехала сюда через два месяца, едва поправилась. Какая же здесь благодать! Нет-нет, Любашенька, не думайте, я счастливая!

В глазах у нее стояли слезы, но я верила. Верила, потому что видела, с какой заботой она ведет дела, как мудро разрешает не самые простые вопросы.

– Князь – игрок, – добавила Софья, и тонкие бледные губки сжались в невидимую полоску. – До меня доходили разговоры, что он практически разорен. Это же хорошо? Если явится, погашу его долг в обмен на развод. Согласится он, как полагаете?

Она смотрела на меня с мольбой. Я понимала, почему она рассказала мне, почти не знакомому человеку, то, что слышала до сих пор одна только ее мать. Софье в ее полном одиночестве были важны поддержка и надежда, что все образуется, что она станет свободной от изувера. Не эпоха, а сущее раздолье для садистов и извергов всех мастей.

Что я могу тебе ответить, несчастное дитя? Ты ровесница моей Юльки, чуть ее младше, и если бы я узнала, что кто-то так обошелся с моей дочерью… я не ручалась бы за себя. Я допускала, что родители и братья Софьи, которые, без всякого сомнения, любили ее, сделали все возможное, но даже этим возможностям был предел.

В мое прежнее время этих пределов не существовало. В мое прежнее время были закон и медицинская экспертиза. В мое время я перевернула бы мир, но отправила подобную тварь за решетку на максимальный срок. Я добилась бы того, чтобы он, может быть, перестал коптить небо.

Что могла здесь даже такая богатая и высокопоставленная семья, как князья Поречные, против пусть разорившегося, но тоже аристократа?

– Я не знаю, согласится ли ваш муж на развод, милая Софья, – медленно проговорила я, – но вы помогли мне, когда я была в отчаянии. И я всегда буду на вашей стороне. И я найду, обещаю вам, способ избавить вас от этого брака. Может быть, я пойму, как наказать вашего мужа.

«Единственное, что меня остановит, это безопасность моих детей», – закончила я про себя. Сказать Софье правду я не могла, это было бы бесчеловечно.

Раздавать обещания тоже было несколько опрометчиво.

Софья, при своем сильном характере, управленческих навыках и талантах, оказалась девушкой набожной. Я вместе с ней присутствовала на сельских праздниках и в колокольне – высокой отдельно стоящей башне с плоской крышей, с колоколами в каждом окне, и на красиво украшенной озерной гати, и на капище. Колокольня посвящалась Светобогу – солнцу, озерная гать – Водобогу, капище – Лесобогу, и когда я оказалась там наконец при свете дня, мне стали понятны предупреждения Феклы.

Как и то, зачем старухе нужны были куры.

Светобогу зажигали свечи, символизирующие солнце в руках людей, Водобог никаких подношений не требовал, кроме веселых песнопений и ритуальной рыбалки, но его особенно почитали, вероятно, за щедрость, и носили на берега реки венки и ленты. На капище Лесобога мне угрожало только одно – стать совершенно не запланированной добычей.

Крестьяне, в особенности охотники, приносили на капище здоровенные куски мяса, а бабы – обезглавленных свежих кур, и всем этим по ночам с удовольствием лакомились слуги божества – дикие звери. Считалось, что таким образом мужики испрашивают благословение на охоту и вырубку, а бабы задабривают хищников, чтобы те не наведывались в курятники и телятники. Насколько это помогало, я судить не бралась, но в целом мне импонировали местные верования: силы природы, которые не указывали, как жить, и предполагалось, что справедливые и не мстительные, хотя случившаяся гроза заставила меня свое мнение поменять.

Громобог пугал даже образованную Софью. Мне тоже было не по себе, потому что я так и не забыла ужасающий ураган девяносто восьмого, который взял и перевернул мою жизнь. Потом был шторм, который я не пережила, и в нынешнем буйстве стихии я угадывала нехорошее предзнаменование. Я ждала, что что-то изменится и сейчас, но обошлось, пусть я не пела вместе со всеми тихие мелодичные песни, обрывая пение, когда гремел гром, а просто шевелила губами. Утром, когда все улеглось, по окрестностям понеслись мужики и молодые бабы, но ничего критичного не произошло, разве что залило не самые удачно расположенные огороды, и Софья что-то долго и сердито выговаривала тощему агроному в очках. Я сидела рядом и с каждым словом Софьи все сильнее мрачнела: я не понимала ничего, и исправить это в короткие сроки, конечно же, никаких шансов у меня не было.

Распорядок дня моей хозяйки некоторым образом развязывал мне руки. Я, пользуясь тем, что вторую половину дня почти неотлучно была при Софье, нет-нет да и переставляла прямо на ее глазах вазочки или поправляла салфетки, и она оставалась равнодушной к моим экспериментам. Я отказалась от мысли, что у нее психическое расстройство, и с облегчением принялась решать вопрос с загаженной половиной имения радикальными методами.

Я поймала вечно занятого Мартына Лукича, рассчитывая, что он приоткроет мне тайну с уборкой, близкой к какому-то обряду, но Мартын пожал плечами, мол, то бабье дело – за домом смотреть, и я расспросила Ефимию.

Увы, и тут ждала неудача – заведено так и все, а гора белья росла, невзирая на все наши старания, и если бы не изобилие всяческой декоративной ерунды, рано или поздно закончились бы и салфеточки. Мое терпение иссякло одним сказочным ясным утром, я выстроила девок и баб и определила на работу по дому одну из них, а остальных отправила разбирать и стирать белье и прибираться в холопских комнатах.

– Не вами заведено, барышня, не вам и менять! – глядя на меня исподлобья, проговорила высокая крепкая девка, и хотя она явно не одобряла мои начинания, это было уже кое-что.

– А кем заведено? – высокомерно хмыкнула я, оглядывая поразительно недовольную дворню. Главное, я не понимала – чем. Работа как работа, она ничем не отличалась от прочей.

– Барином! – припечатала девка, и я потеряла дар речи, но виду не подала. В ту ночь, когда моя жизнь здесь изменилась к лучшему, хотя надежды на это не было уже никакой, дед Семен и Степка дали мне понять, что барина не ставят ни в грош и забыли, как он выглядит.

Князь Убей-Муха вскружил голову не только своей юной супруге?