Глава вторая

Из тумана проступали очертания темной, маленькой, с низким деревянным потолком комнатки. В мутное окно безнадежно долбилась жирная муха, и жужжала она так громко, что мне захотелось немедленно встать и ее прибить.

Но я не находила сил пошевелиться.

Снаружи доносились размеренные гулкие удары – далеко-далеко. Я узнала их, я приняла их… за спасательные работы. Никто меня не спасет, нет спасения. Все, что должно было произойти, произошло.

Я помнила двух женщин. Они что-то мне говорили, что-то важное, бесспорно, но что? Голова по-прежнему шла кругом, я больше представляла, где стены, где потолок, а где окно с проклятой мухой, чем видела все на своих местах. Я не могла даже поднять руку, чтобы потрогать распухшую губу, а стоило приоткрыть рот, как рана треснула, и по подбородку заструилась кровь.

Привычно по-женски тянуло живот, возвращая к последнему воспоминанию. Я не знала, как все объяснить, да и стоило ли, и было ли кому объяснять, но где-то там, среди асфальта, конденсационных следов самолетов и вышек мобильной связи, все продолжалось уже без меня.

Ни страха, ни отчаяния, ни тоски, словно я в последний момент согласилась на обмен «жизнь на жизнь». Сплошная апатия, возможно, позже придут откат, осознание и, как следствие, – безнадежное безумие, но пока рассудок в полном порядке, и все в порядке с тазом и ногой, хотя я столько времени лежала на спине, а ведь я постоянно просыпалась, сдерживая крик, если случайно переворачивалась на спину.

Я пошевелила ногой и закусила губы – с непострадавшей стороны, на случай, если мне померещилось отсутствие боли. Но моему телу оказалось решительно все равно, что я сперва слегка, потом сильнее дернула ногой, затем подвигала тазом вправо-влево, вверх и вниз, и я в конце концов нервно расхохоталась: впервые такие простые и естественные для каждой женщины движения были просты и естественны и для меня.

Справа мелькнула тень, и я подавилась истерическим кудахтаньем. Я повернула голову и озадаченно прищурилась – не змея, с которой я так и не поквиталась, и не перепуганная жеманная девица, а незнакомая мне необыкновенно красивая девка.

Память подбросила грубое слово в адрес той, кто еще не успел сделать мне ничего плохого. Между обмороком и явью я всерьез озаботилась причудами подсознания и тем, что я не так уж воспитанна и интеллигентна, как полагала, а девка, не подозревая о моем самоедстве, протянула мне небольшую белую тряпицу.

– Дайте, барышня, кровь утру, – попросила она, а может, и приказала, и опустилась перед моим ложем на колени. У меня не было сил спорить с ней или мысли ее ослушаться. Девка бережно, но уверенно вытирала мне окровавленное лицо, а я таращилась на ее изумительный точеный профиль.

Про таких говорили – «кровь с молоком». Белокожая, румяная, с темными густыми бровями и светлой толстенной косой. На голове ее был повязан на манер ободка платок, и меня наконец осенило – так, не покрывая волос, оставляя открытым затылок, в прошлом носили платки крестьянские девки. Не замужние бабы.

Я больше подумала, чем проговорила «спасибо», не рискуя растревожить губу. Девка поднялась, я с завистью оценила ее высокую крепкую грудь, сравнив со своей незаметной «полторашечкой», а в следующий миг забыла сделать вдох.

Щеку красавицы пересекал отвратительный глубокий шрам, и чудом она не лишилась глаза, но нерв был поврежден, и правая сторона лица осталась безжизненной, неподвижной. Поняв, что я смотрю на ее увечье, девка вздохнула и повернулась ко мне другой щекой.

– Дохтур, барышня, приезжали, – произнесла она в сторону. – Барыня Федьке приказали ваше кольцо в город свезти.

– Какое кольцо? Какой доктор? – вырвалось у меня, и рана на губе опять открылась, но я отмахнулась от платка и обошлась рукавом своей рубахи. – Какая барыня?

– Матушка ваша, Марья Егоровна. А кольцо, да на вас какое было. Что уж теперь, барышня, по кольцу горевать?

Да, спору нет, кольцо последнее, по чему я стала бы убиваться, но руки я по очереди приподняла и посмотрела на них – может, остались еще украшения? Нет. Наверное, жаль. Не наверное – точно жаль, я бы тоже могла что-то свезти в город и продать. Но снявши голову, по волосам не плачут.

Столько времени… сутки явно прошли, раз губа ноет как уже подживающая, а слабость – словно я провалялась в отключке несколько дней.

Удар, удар, еще один, будто вбивают сваи. И муха. И где-то вопит петух. Свернуть бы ему шею.

– Сколько я здесь?

– Да с того вечера, как приехали, барышня. И дохтур были, – повторила девка, подошла к двери, прислушалась, повернулась ко мне и кивнула чему-то своему. – Я быстренько до кухни схожу, только, барышня, барыня приказали вас за ворота выгнать, как очнетесь, так что сидите тихонечко, как бы дальше беспамятная, а уж Агапка что даст, то даст… репу, а то и овес пареный. Дохтур сказали, кушать вам надо. Мясо бы лучше, да где его взять? Так вы лежите, я скоро обернусь.

Она взялась за ручку двери, я замотала головой, с удовлетворением отметив, что меня уже не мутит, стены не расплываются, а муха все еще жужжит, да и пускай. Кто бы этот «дохтур» ни был, дело он свое, на мое счастье, отлично знал.

– Стой. Поди сюда, сядь.

Девушка не посмела возразить, подошла к кровати, но не садилась, и я в нетерпении похлопала по грубой дерюжке, которой была укрыта.

– Садись.

– Как можно, барышня?

– Сядь, я сказала! – рявкнула я, но тут же пожалела – бедняжка сжалась, будто я собралась ее бить. Губа закровила сильнее, я безропотно приняла к сведению подзатыльник от высших сил и зажала рот рукавом. – Садись, ничего не бойся.

Девушка с опаской села на самый краешек узкой кровати, и неподвижная изувеченная щека оказалась прямо передо мной. Девушка не стеснялась, но ей не хотелось смущать меня своим уродством, а я, нахмурив брови, потому что это была единственная доступная мне сейчас мимика, неразборчиво пробормотала из-под рукава:

– Кто тебя так?

– Барыня, барышня. Кто еще? Я же другой раз сразу после вас сбежала, а как поймали, барин меня всю ночь в хлеву на коленях на горохе продержали да насчет пяти плетей распорядились. После третьего раза барыня пятьдесят плетей дать приказали, а едва отлежалась я, позвали к себе, за волосы ухватили и щипцами сожгли. Меченая, значит, чтобы больше не бегала.

Я не любила театр, да и кино, за лишний надрыв, за гипертрофированность. Невероятно красивая девушка, сидевшая рядом со мной, говорила о случившемся так, словно она была одна из многих, и, может, на фоне прочих ей еще повезло. Ни злобы, ни отчаяния, ни жажды мести – всего, чем так любили закармливать зрителя, противопоставляя славному, но очень бессмысленному героизму постное смирение и являя его худшим из всех пороков. А что могла, по мнению сценаристов, эта красавица – убить барыню, поджечь дом, повеселиться с разбойниками в лесу, попасть в острог, бежать с каторги, но в итоге лишиться жизни всему миру назло? Осуждать ее покорность мог только тот, кто ни разу не умирал сам, а я теперь знала о смерти более чем достаточно.

– А куда мне бежать, да и зачем, Антипку моего барыня лукищевскому барину продали, а тот его затравил… медведем.

Я захлебнулась собственным мысленным монологом.

– Что?.. – выкашляла я, а девушка улыбнулась сквозь слезы, и в мученической улыбке было столько сочувствия избитой барышне, что я сама еле удержалась, чтобы не зареветь.

Где я оказалась, куда я попала? Что за ад, какое мое в нем место, что за тварь в обличье женщины искалечила несчастную девушку, что за выродок убил молодого парня себе на потеху?

– То прошлое, барышня, – девушка утерла слезы, а потом, осмелев, погладила меня по запястью. Руки у нее были грубые, натруженные, а немудреный робкий жест – полон желания поддержать. – Вам и правда уехать бы, как окрепнете. Вы лежите, лежите, коли барыня не прознают, что вы очнулись, так не прогонят пока… Барыня на холопскую сторону и не ходят.

Это она правильно делает, что не ходит, подумала я, прикрывая глаза. Возможно, она не выйдет отсюда живой, если так обращается со своими людьми, а среди них всегда отыщутся те, чей шанс избежать кандалов и петли много выше, чем у изуродованной бедняжки.

– Что доктор сказал, знаешь?

– Как не знать, я ему руки обмывала да рядышком была. Кушать вам надо хорошо и беречься. А я скажу, барышня, житья вам барыня не дадут, изведут и вас, и младенчика, и доносить не сумеете. И есть у нас… а, что есть, репа одна да овес, не родится ничего который год, барыня яйца как наседка считают, три куры осталось, остальных коршуны да лиса унесли, а Трифона барыня перед самой зимой за недогляд насмерть забили…

Да я отделалась легким испугом. Сыграло роль, что за увечья или убийство свободного человека, пусть и родной дочери, ненормальной садистке пришлось бы отвечать перед законом. Я читала о зверствах помещиков и феодалов, изверги встречались среди мужчин и женщин, во всех странах, во всей истории человечества с самого ее подтвержденного начала, но осознавать, что изувер живет и здравствует, больше того – что это твоя родная мать, было не по себе.

– Барин покойный суровы были, да хозяин добрый, а как скончались они третьего года, так впроголодь и живем. То неурожай, то поля погорели, то засуха. При барине дела плохо пошли, так они справлялись, а барыне после смерти Платона Сергеича пришла пора барышню Надежду Платоновну вывозить, она имение задешево и заложила.

Я, все еще зажимая рот, хлопала глазами. Она оправдывает барыню или меня о чем-то информирует? По деловитому, негромкому ровному голосу – второе.

– Потом дорогу начали строить, приезжали господа из города, говорили всем помещикам добром земли продать казне по хорошей цене, а барыня в крик, прогнали их и ни в какую. Видать, не одни барыня такие, потому как император-батюшка указ издали, чтобы земли ему потребные силой изъять, а как изъяли земли, так деньги казенные в счет процентов по залогу пошли…

– Стой, стой, погоди! – не выдержала я. Я собиралась ее перебить, еще когда она заикнулась про младенчика, но какого черта, и без того понятно – я беременна. Опыт, которого мне не досталось, о котором я не могла мечтать, я не доносила бы ребенка даже до пяти месяцев. Если все доктора здесь такие же умелые, как тот, который вытащил меня с того света, – так и быть.

Я, неуклюже ерзая, приподнялась на кровати. Рукав рубахи весь оказался измазан, зато говорить я смогла наконец без риска истечь кровью. Любопытство сгубило кошку, но – пляшем, у меня еще восемь жизней в запасе есть.

– Откуда ты все это знаешь? – потрясенно выдохнула я.

– Как не знать, барышня? Я грамоте хорошо обучена, – похвасталась она, притворно опустив длиннющие ресницы. – Писать умею, и считать, и дроби могу. Отец барским управляющим как стал при вас, так оставался до самой смерти. – Она грустно улыбнулась живой половиной лица, я заскрипела зубами от злости – обезобразить такую красоту можно было только из зависти, «чтобы не бегала» – отговорки, может, для барыни и самой. – Хороший он был, батюшка, знающий, и барину верный. И сгинул с барином… Платона Сергеича-то тогда спасли, а батюшку под лед затянуло. Был бы батюшка жив, имение в расстройство не пришло, да что уж? Лежите, я до кухни схожу.

Кто я, что я?.. Где я? Моя разумница и утешительница ушла, я, обдумав наспех новое для меня положение, решила не дергаться понапрасну. Я беременна и чудом не потеряла ребенка, я стану матерью, и мысль воспринималась как любопытный и неожиданный факт, в который трудно поверить, как в выигрыш в лотерею, и сложно сказать, в какой момент чаша сюрпризов переполнится и выплеснется, а там как знать.

Я сунула руку под дерюжку, нащупала живот. Он был плоский, в мои сорок пять мне гордиться уже было нечем, годы брали свое и рисовали зрелость в отражении в зеркале, а новая я, наверное, безумно молода, пусть и успела наделать ошибок…

Господи! Как я могла забыть то, что сказала мне моя сумасшедшая мать? Как я могла забыть ее «величайшее одолжение»?..

Я вытащила руку из-под одеяла, одергивая себя от порывистых движений, чтобы не стало вдруг хуже, не спеша села, поджала под себя ноги, попробовала оценить свое состояние. Зрение четкое, а ведь поставили уже минус один; меня не мутит, я не чувствую ничего, что могло бы насторожить и серьезно обеспокоить; боль в животе терпимая, о ней можно забыть в суете других дел. Я свесила ноги с кровати на красочный домотканый коврик, и моя прекрасная фея вернулась с добычей.

– Агапка пирожка вам еще дала, – зашептала она, закрывая дверь и выкладывая трофеи на утлый столик. – Она старуха добрая и вас добром помнит, так вы не тревожьтесь, барыне она не проговорится.

– Где моя дочь?