Перед уходом на фронт в июле 1941-го года дядя Миша попросил деда взять к себе его жену с двумя детьми. У них была хорошая корова, которую они привели на двор деда Миши. Корову доила жена дяди Миши, бабушку не подпускала к дойке. Можно было постоянно наблюдать одну и ту же картину. Тётя Нюша приносила на кухню полное ведро парного молока, наливала по огромной кружке своим дочке и сыну этого молока, а я, глотая слюни с тоскливой обидой смотрел, как они пьют этот божественный напиток. Никогда она мне не предложила хотя бы стакан этого молока. Я часто видел, как у бабушки текут по щекам слёзы, но она никогда ничего не сказала этой женщине, жадность которой вынудила бабу Настю на воровство. Она ловила моменты отсутствия тёти Нюши, бежала с трёхлитровой банкой в хлев, быстро надаивала около литра молока и заставляла меня его немедленно выпить. В связи с этим вспоминаются картины фильма А. Тарковского «Зеркало». В этом фильме очень много как будто списанного с меня.

В конце сороковых годов баба Настя заболела. Это был рак желудка. Лечения практически никакого. Окончив семилетнюю школу в Усть-Волме, осенью 1951 года я стал учиться в Крестецкой средней школе №1, в тридцати километрах от Хмелёвки. Через неделю или две приезжал на попутных грузовых машинах, на велосипеде или пешком, за продуктами. Весной 1953 года, перед майскими праздниками, приехал домой очередной раз. Бабушка была совсем плоха. Только вошёл в избу, слышу её слабый голос: «Бронюшка, сынок, иди ко мне». Подошёл, поцеловал, сел на кромку её кровати. Она посмотрела долгим-долгим взглядом на меня и говорит: «Вот дождалась, чтобы последний раз посмотреть на тебя. Две недели не давала себе умирать. Теперь спокойно сегодня умру». «Бабушка, но что ты говоришь такое, ты ещё поживёшь», – пытался её утешить. «Нет, только тебя хотелось дождаться», – был ответ. Молодой был, уснул крепким сном, а под утро слышу стон деда: «Настя, умерла…» Так, в ту ночь не стало бабушки Насти, самого доброго ко мне человека на всём белом свете.

Во время войны дед Миша работал бригадиром в соседней с Хмелёвкой деревне. Буян каждое утро убегал за дедом и весь день был с ним. Домой они возвращались поздно вечером. Вблизи этой деревни находился большой аэродром, а в самой деревне квартировались лётчики и была столовая для них. Буян повадился навещать эту столовую, где ему регулярно перепадали вкусные объедки. Видимо, к каким-то лётчикам он привык. Когда погнали немцев вспять, они его позвали с собой. Деревенские видели, как спокойно Буян оказался вместе с лётчиками в кузове грузовой машины. Пёс ради вкусной кормёжки совершил подлое предательство. Надо было видеть переживания деда и слышать его истошные крики о том, что в нашем доме никогда больше не будет собаки. И её не было около пяти лет.

В первые послевоенные годы, в отличие от довоенных лет, в наших деревнях появилось воровство. Пришлось дома закрывать на замки, чего раньше не бывало. В деревне завелось несколько собак.

Однажды в Усть-Волме оказался какой-то бродячий мужик с собакой, которой предстояло вот-вот ощениться. Она уже с трудом передвигалась. Мужику удалось уговорить местного охотника приютить бедное животное. Но как только собака принесла шесть щенков, через неделю её пристрелили. У охотника были свои три, для разных видов охоты, собаки. Четвёртую содержать не собирался. Сыну охотника (моему приятелю) поручили, как можно быстрее, пристроить щенков. Увидев этих крошек, от одного и них не мог «оторвать глаз». Моим сильнейшим натиском на бабушку Настю удалось заручиться её поддержкой. Вдвоём мы сломили упорное сопротивление деда. Щенок был ещё настолько глупеньким, что не умел хлебать молока из блюдца. Однако, голодным он всё время скулил.

Выпросил у бабушки вырезанный из старой шубы кусок подстилки и постелил на пол за печкой. Надо заметить: овчину для своей шубы дед Миша дубил в растворе со сборки корьём из собственных овец. Для этого с овец долго не стригли шерсть и убивали овцу тогда, когда длина шерсти была более пяти сантиметров. Выделанная овчина с такой длинной шерсть. Хорошо удерживала тепло изнутри.

Глубокой ночью, видимо от голода, щенок невыносимо громко заскулил. Дед вскипел: «Или как хотите успокойте его, или я немедленно выброшу вашу радость в снег». В минуты чрезвычайной опасности в людях часто возникает защитная реакция, неординарное решение. Испуганный до полусмерти возможной потерей щенка, я мгновенно принял единственно правильное такое решение. Схватил горшок с молоком и вылил какую-то часть в шерсть подстилки. Щенок стал сосать мокрые пряди шерсти и быстро успокоился и мирно спал до утра.

Не помню как появилась кличка «Люмпик», но она была присвоена моему щенку, из которого вырос большой и сильный дворовый пёс со светло-бежевым шерстным покровом и небольшим количеством чёрных пятен. Надо сказать, что собаки хорошо знают кому они обязаны своей собачьей жизнью. Люмпик был настоящим преданным другом. Когда я три года учился в Крестцах, мы виделись почти каждую неделю, максимум через две недели. При этих встречах он от меня не отходил. Но надо было видеть, как Люмпик встречал меня во время студенческих каникул. Бросался навстречу, вставал на задние лапы, передние клал мне на плечи и лизал языком лицо до тех пор, пока я не уговаривал его успокоиться. От радости он в этот момент обязательно писался.

Люмпик был добрым умным псом, понимал всё сказанное ему, только что говорить не умел. Поведение его всегда было осознанным. Например, всех знакомых и незнакомых ему людей он спокойно пропускал в наш дом, но, если человек с крыльца сходил без сопровождения кого-либо из нашей семьи, Люмпик прижимал его к стене, грозно рычал, приводя посетителя в ужас, и ждал появления любого из нас. Смерть свою он встретил геройски. Во время одного из зимних посещений своих подруг в соседнем селе в поле на него напала стая волков. Дед Миша мне говорил: «Судя по измятому окровавленному снегу, Люмпик отчаянно сражался. Я подобрал кусок лапы и одно ухо и захоронил, когда весной сошёл снег». Надо полагать: дед забыл свои обиды на Буяна и привязался к Люмпику.

В соседней деревне молодой мужик промышлял охотой и категорически отказывался работать в колхозе. Советской власти такое независимое поведение не пришлось по вкусу, его судили и сослали в Сибирь. Перед судом мужик уговорил деда взять у него крошечную собачонку по кличке «Муська», большую специалистку по охоте на белок. Она стала закадычной подругой деда. Они не расставались даже ночью. Муська по ночам всем портила кровь. Она отличалась повышенной чуткостью. Если в любое время ночи кто-то тишайшим образом проходил мимо нашего дома, собачонка из-за спины деда поднимала лай, способный разбудить мёртвого. Все по очереди спросонья грозились убить её.

После смерти Муськи дед Миша завёл щенка, который вырос в большого дворового пса. Назвали его Трезором. Дед и пёс – пара «не разлей вода», друг без друга не могли существовать. Однажды, во время сенокоса дед снял с себя старый пиджак (коса греет также как топор зимой) и положил на прокос. Забыл о нём, когда уходил вечером с покоса. Подумалось: собака убежала домой без него. Но Трезор не объявился ни ночью, ни на следующее утро. Дед снова пошёл на покос и увидел лежащего рядом с пиджаком пса. Он голодный почти сутки стерёг «добро» хозяина. Трезор долго сердито урчал, выговаривая порицание своему хозяину. Дед, понимая свою вину, вынужден был лишиться принесённых с собой на обед припасов.

Мама мне говорила о том, что она видела и понимала нежелание Трезора продолжать жить после смерти деда. Каждый день с раннего рассвета до поздних сумерек он лежал на кряжу с тоской и слезами на глазах неотрывно смотрел в ту сторону, куда перевезли гроб. На челне через Мсту. Наступившая зима оказалась снежной, вьюжной и холодной. Волки обнаглели, каждую ночь обкладывать малонаселенную деревеньку. Собаки исходили лаем, но ни одна не отважилась покинуть закрытые сени. По твёрдому убеждению мама была уверена в том, что Трезор не хотел жить без деда. Однажды он бесстрашно наскочил за деревней на волчью стаю и был мгновенно разорван на куски.

Господи! Если бы люди были так преданны друг другу, как собаки своим хозяевам.

Теперь вернёмся к началу 1941 года, когда дед Миша и баба Настя стали просить меня у родителей в деревню. Дед приехал за мной и 19-го мая 1941 года мы с ним уехали из Любани по железной дороге до станции Мстинский мост. Вдоль правого берега Мсты от станции до Хмелёвки надо было пройти 28 километров. Совершенно отчётливо помню: после пяти километров идти дальше у меня желания не просматривалось, о чём заявил деду. Никакие его просьбы и уговоры не действовали. Ему пришлось, в дополнение к большой тяжёлой котомке за плечами, нести меня на руках перед грудью. Дед Миша (в свои 54 года на тот момент) был сильным и выносливым мужиком. Однако, через несколько километров даже ему стала не под силу такая ноша. Он умудрился в какой-то момент соорудить плот из собранных в речной тине брёвен, надеясь на нём плыть вниз по течению реки. Но был очень сильный встречный ветер, гнавший встречные волны, которые препятствовали движению плота. Пришлось отказаться от этой затеи и продолжить пеший ход вдоль реки. С частыми остановками для отдыха. Для того, чтобы я меньше уставал, дед меня часто брал на руки. Вот этим попеременным способом кое-как добрели до Хмелёвки.

Затея с плотом таила в себе огромную опасность для нас обоих. Только Господь Бог спас наши жизни. Если бы не было встречного ветра, и дед вывел узкий плот из скользких брёвен, слабо скреплённых между собой прутьями из ивы, на течение подальше от берега, мы оба через короткое время оказались бы на дне реки.

Накануне, перед отъездом, зять с тестем крепко гульнули. Дед был на непонятное число крепче папы, поэтому утром, когда мы уходили, отец спал беспробудным сном. Мама обратилась к деду: «Папа, папа, я сейчас разбужу Николая, пусть попрощается с Броней». На что последовал ответ: «Через пару месяцев приедете, зачем беспокоить человека, пусть спит». Так мы ушли. Потом мне мама говорила, что когда папа проснулся, первыми его словами были: «Почему ты меня не разбудила проститься с сыном, я его больше никогда не увижу». Вскочил с кровати и первый и единственный раз в их совместной жизни (видимо спьяна) ударил её по щеке и заплакал. Через месяц, когда мама его на Московском вокзале Ленинграда провожала на войну, он без конца ей говорил, что никогда не простит того, что она не разбудила его в день нашего с дедом отъезда. Он знал, что больше никогда не прижмёт меня к себе, а я не прижмусь к нему. До конца дней своих буду проклинать и ненавидеть всех тех нелюдей, кто отнял у меня отца. Только выросшим без родного отца понятна та обездоленность, которую носит в себе безотцовщина.

Так, в неполные пять лет, снова оказался на руках бабы Насти и деда. У них не было общего ребёнка, я стал им для них.

С самого начала войны долгое время ничего не знал о родителях. Немцы быстро подошли к Ленинграду, и узнать что-либо о них было невозможно. Как потом выяснилось, события развивались так. Мама, будучи в положении и имея на руках полуторагодовалого ребёнка, вместе с няней (своей родственницей семнадцати лет), не сразу решила пробираться в Хмелёвку вдоль Мсты около 80 км. Способ передвижения один – пешком, ибо ни о каком транспорте в период лихорадочных оборонительных работ под Ленинградом в это время не могло быть и речи. Две молодые деревенские женщины, даже с той поклажей и маленьким ребёнком, что мешало им быстро передвигаться, могли бы добраться до места назначения менее, чем за три недели. Но время было потеряно, так как мама боялась «такой компанией» сдвинуться с места, не хотелось бросать имущества, не знала, что ожидает их в оккупации. Решилась она уходить в начале августа, когда ближайший сосед по дому ей с перекошенным лицом заявил: «Осталось ждать недолго, когда мы вас с вашими выродками перевешаем, как только немцы придут сюда. Вы служили коммунистам». Мама говорила мне, что этот человек много раз занимал деньги у отца, редко когда возвращал долг. Вот такой род людской.

Всё хорошо, понятно и ясно, как говорится, задним числом. Даже в этом случае (уходя в начале августа) можно было не только избежать встречи с немцами, но коренным образом сократить дорогу домой. Для этого надо было дойдя до Спасской Полисти (опять глава Радищева), свернуть на Грузино, здесь переправиться на другой берег Волхова и просёлочными дорогами дойти до Хмелёвки. К тому же эти просёлочные дороги маме были знакомы. Она в десятилетнем возрасте по ним прошла дважды, когда вместе со старушками ходила на богомолье в храм вблизи Новгорода. Но две перепуганные растерявшиеся женщины не могли и подумать, что такая прямая и понятная дорога (через Новгород) грозит опасностями, что в ближайшее время западная половина Новгорода будет занята немцами. Но случилось именно так.

* * *

Вытекающий из озера Ильмень Волхов (строго с юга на север) делит Новгород на две части, восточную и западную. Когда мама добралась до Новгорода, Волхов служил линией фронта. Немцы с западной, а наши с восточной части, беспрерывно «поливали» друг друга прямой наводкой. Город был превращён в полупыль. На той и другой сторонах виднелось много (очень много) церквей и соборов, чудом уцелевших. Всё остальное было разрушено в прах. Эту жуткую картину я видел ещё в 1949 году.

Мама решила, что ничего не остается другого, как попытаться ждать ледостава на Волхове и в ночное время по льду переправиться на восточный берег. Это опять были иллюзии, но человек для себя всегда выбирает, казалось бы, кратчайший путь, который часто (очень часто) оказывается не только самым долгим, но и самым тяжелым. Когда Волхов замёрз, стало совершенно очевидно, что переход через него – мечта несбыточная. Оставалось одно, обходить озеро Ильмень вокруг. Мама решилась на этот шаг в конце ноября 1941 года. К этому времени какие-то крохи взятых с собой вещей были обменены на хлеб. Срок маминого положения увеличился до 7 месяцев. Все трое были истощены до предела. У брата Николая развивался рахит. И мама всё равно решила идти, не ждать наступающей от истощения, от пули или осколка смерти. Маленькая – великая женщина. Вечная ей слава и память о ней для меня священна.

Для описания всех ужасов во время этого перехода, о которых рассказывала мама, да и рассказывать-то она об этом не особо любила, потребовалась бы целая книга. Чем могли жить они все трое, не имея в кармане ни копейки, при том хаосе, который царил вокруг. В один день приходилось иногда до 5 раз перебираться через линию фронта. Эта линия была условной, но по одну сторону её находились немцы, а по другую наши войска или партизаны. Пристрелить с той и другой стороны этих нищих могли в любой момент. Только теперь, когда самому мне идёт восьмой десяток, становится понятной та бесконечная бессеребренность мамы (которую не понимал, более того, которой очень часто возмущался). До конца дней своих она отдавала всё, до последней копейки, до последних трусов и сорочки, до последней корки хлеба любому, кто бы у неё не попросил или не зашёл в дом. Для неё не существовало плохих или хороших людей. Все для неё были хорошими людьми. Накормить человека (любого бездельника, пьяницы, преступника, попрошайку) было простым, ничего незначащим делом. В этот момент сама могла остаться, можно сказать, ни с чем. Значит, до конца дней своих она помнила и знала, что только доброта и отзывчивость нашего народа спасла их от голодной смерти во время этих ужасающих скитаний в лесах и болотах вокруг озера Ильмень.

В конце января 1942 года родилась моя сестра Нина. Роды были в предбаннике, на холодном полу, а в бане жило несколько семей. В селе, где это случилось, оставались один дом и одна баня. Всё остальное было сожжено немцами. Когда мама очнулась после родов в таких условиях и при таком истощении, первое, что она спросила: «Где ребёнок?» Ей ответили, что кто-то завернул девочку в какие-то тряпки и бросил на печку в доме. Мама в прямом смысле поползла в дом и когда ей сняли дочь с печки, она увидела выгоревшую ягодицу новорожденной. В русской печке уцелевшего на всю деревню одного дома что-то кашеварили беспрерывно, печка была сильно раскалена. Если позднее на ягодице взрослой женщины было зарубцевавшееся пятно величиной с крупную мужскую ладонь, то можно себе представить, как это выглядело на тельце новорожденной. Мама пересилила и это, а Господь Бог милостив и рана была залечена.

Какой силой духа надо обладать, чтобы через неделю после родов продолжить искать выход к своему дому. При этом никто не мог сказать маме, занята Хмелёвка немцами или нет. Она упорно шла к своей цели. Было трудно не потерять силу духа и волю к сопротивлению, когда на своём пути мама не один и не два раза видела замороженных маленьких голеньких детей. Невероятно трудно было не последовать этому жуткому примеру. Особенно часто мама вспоминала об увиденных двойняшках-мальчиках, замороженных в бельевой корзине. От увиденного можно было «тронуться умом». Но ничто не заставило маму отказаться от борьбы за жизнь.

К началу апреля 1942 года они добрались до деревни Тупичино Крестецкого района, в которой к этому времени находилась семья маминого брата дяди Миши, моего крёстного. Они из Хмелёвки в Тупичино переехали в конце 1941 года (невестка и свёкор не смогли поладить), получив по телефону сообщение, дед Миша выпросил в колхозе лошадь и поехал за своей дочерью и внуками за 50 км. В 20-х числах апреля мама с братом и сестрой оказались дома. При встрече меня одолевали какие-то боязливые сомнения – мама или нет, так как она была истощена. Неуверенно, по её просьбе поцеловав, не пошёл на руки, а почему-то полез на спину, откуда был немедленно вытащен бабушкой Настей. Мама обиделась, но бабушка Настя решительно заявила, что она очень боится укусов вшей, которые сплошной цепочкой ползли по телу и одежде мамы То же было у брата с сестрой. Чертыхаясь, дед остриг маму, сестру и брата наголо и их долго отмывали и выпаривали в бане. Так я снова был со своей мамой на территории не занятой немцами.

* * *

Как и что происходило с отцом после мобилизации в июне 1941 года можно только предполагать. С мамой у него связь, естественно, была потеряна. В августе 1941 года дед Миша получил от отца письмо с вопросом, не знает ли он что о Екатерине с детьми. Как уже говорилось, мы в Хмелёвке ничего тоже не знали, о чём дед и сообщил отцу. Переписка между отцом и дедом продолжалась около четырёх месяцев, после чего прекратилась. Мы думали: отец погиб. В то время на Ленинградском и Волховском фронтах было много местных, локальных окружений наших войск. Многие из них находились в окружении долгое время. Только этим можно объяснить молчание отца.