Надо признать, что отец был подвержен весьма и весьма зелёному змию. На жизнь и пьянки расходовались большие деньги. Мама до ужаса переживала, что при очередной ревизии будет обнаружена крупная недостача в бюджете хлебопекарни и отца посадят в тюрьму. Но, ни одного раза, даже после внезапных ревизий, никаких недостач не обнаруживалось. Видимо, в отце была жилка немалого бизнесмена, что позволяло ему всегда «выходить сухим из воды». Папа был коммуникабельным, общительным и бесконечно добрым, часто изрядно озорным, любившим и имевшим в большом количестве друзей, человеком. Часто в гости заходил месячный священник. К одному из приходов, как рассказывала мама, папа втихомолку научил меня одной похабной частушке. Под игру «пень-колода» или «тыну-пылу» на давно купленной для меня гармони, выполняя просьбу отца с подвохом, я запел для батюшки:

Сидит поп на льду,

Продает манду –

Попадья голосит,

Продавать не велит.

Опешившая от стыда, мама стала просить прощения священника, а довольный выходкой сына отец заразительно хохотал.

Все знакомые папы, для кого он когда-то сделал доброе, ко мне и брату Николаю, уже выросшим, относились приветливо и так по-доброму хорошо (когда узнавали, чьи мы сыновья), что «без комка в горле» воспринимать это было невозможно. Отец нас боготворил. Я помню, с каким восторгом сидел на его плечах, а он километрами носил и носил меня. Я любил, когда он меня мы в бане, когда катал на санках; когда (в ужасные зимние холода) сбежавшего от няни, прибежавшего через лес в хлебопекарню (не знаю, какой длины была дорога, но не менее двух километров) и, как правило, написавшего в штаны, он обмывал, отогревал, переодевал, а после на большой сковороде только для меня пёк необычайно вкусный калач. За самовольно безобразный побег от няни мама каждый раз пыталась меня хорошо отшлёпать, но всегда слышала от папы одну и ту же угрозу: «Попробуй только тронь пальцем».

К этому времени мама находилась в положении третьим ребёнком. Они с отцом в августе 1941 года собирались ехать в отпуск в Хмелёвку. Меня в Хмелёвку очень просил дед Миша, не столько он, сколько бабушка Настя, действующая через деда. Здесь надо сделать некоторые пояснения.

* * *

Мой дедушка по матери, Алексеев Михаил Алексеевич, родился в октябре 1887 года. Был третьим ребёнком из четырёх. Перед его рождением в семье случилась беда. Старшая сестра (?) по неосторожности уронила с высокого крыльца родившегося после неё брата Якова. Из-за повреждения позвоночника он вырос горбатым, неспособным к крестьянскому труду. В связи с этим после сельской четырёхклассной школы его пристроили в ученики к приказчику мануфактурного магазина в Петербурге. Так обязанность кормильца семьи перешла к моему деду. Он также окончил сельскую школу. Читающим книги я его никогда не видел, но он регулярно выписывал несколько газет и прочитывал их «от корки до корки».

Деду исполнилось 14 лет, когда он остался без отца, которого задавило в лесу огромной елью. Спиленная ель не упала на землю в снег, а в наклоненном состоянии застряла между другими елями. Прадед влез на спиленную ель, попытался её раскачать и тем самым поспособствовать падению на землю. Во время падения ель неожиданно завращалась вокруг собственной оси. Прадеда не только придавило к земле. Сломанным суком была насквозь проколота грудь. Он умер. Дед Миша поехал за мужиками в деревню, привёз их к месту гибели отца. Общими усилиями несчастного освободили из-под ели.

Первая жена деда Миши, моя родная бабушка, умерла в 1919 году, надорвавшись непосильным трудом, вскоре после рождения второго сына в 1918 году. Мамин старший брат Михаил родился в 1907 году, мама – в 1913 году. Дед остался с тремя детьми, старшим было 12 и 6 лет, последнему один год, и с престарелой своей матерью, которая пережила свою невестку на 4 года. Большое хуторское хозяйство легло на плечи этой семьи. Дед был излишне крутого характера, и дяде Мише с моей мамой жилось, ох, как не сладко. А когда умерла моя бабушка (маме исполнилось 10 лет, а дяде Мише – 16), то вся домашняя и много полевой и другой работы легло на плечи этих двух детей, без матери, без ласки, без взрослой женщины в доме. По словам мамы, у деда были любовницы, но женился он вторично после того, как женился Дядя Миша и мама вышла замуж. Дяде Николаю шёл 15-й год и через три года он был призван на действительную службу. Уже мне взрослому дед говорил, что он сознательно так долго не женился второй раз, так как не хотел, чтобы дети росли с мачехой.

По законам царского времени дед Миша после смерти отца являлся основным кормильцем семьи и не подлежал мобилизации. Временное правительство после Февральской революции отменило эти льготы, деда призвали в действующую армию. Он оказался в окопах на территории Латвии, где-то недалеко от Риги. Там ему довелось слышать выступление перед солдатами А. Ф. Керенского с призывами довести войну до победного конца. Дед не один раз говорил мне: «Ох, и говорит же хлёстко и плавно он умел». Полк, в котором служил дед, по каким-то причинам сначала оказался в Петрограде, а потом его расформировали. Дед Миша вернулся в свою родную Хмелёвку и в конце 1918 года был мобилизован в Красную армию.

С учётом семейных обстоятельств ему разрешили служить в ближайших к месту постоянного проживания уездах. Служба заключалась в наведении (поддержании) общественного порядка, в основном, в разорении (раскулачивании) трудолюбивых крестьян. Будучи сам владельцем хутора дед видел несправедливость разорения крепких крестьянских хозяйств. Однако, во имя сохранения собственной жизни приходилось всё это терпеть. Однажды его во главе небольшого отряда послали для изъятия «лишних накоплений» на хутор, хозяин которого чем-то сильно не угодил Советской власти. Приказано было хозяйство разорить «дотла». На мужика сразу надели наручники. В семье оказалось восемь детей, что называется «мал, мала меньше». Когда все пять коров приготовили для доставки в уездный центр, дед, видя такую ораву рыдающих малышей, приказал одну корову оставить в хозяйстве. В отряде нашёлся «благожелатель», донёс на деда. Его судили, обвинили в сочувствии к кулакам – «врагам» трудового народа и приговорили к расстрелу.

Никто и никогда не объяснит влияние на судьбу каждого из нас «ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА СЛУЧАЯ». Когда деда вели к стене для расстрела, он неожиданно увидел идущего по двору своего дальнего родственника, приехавшего из Великого Новгорода в уездный центр Крестцы. Этот человек был главным чекистом Новгородской губернии, до этого служил на Балтике, принял Революцию и перед назначением в Новгород служил в комендатуре Петропавловской крепости. Дед окликнул его. Последовал вопрос: «Михаил, что происходит с тобой?» Оставался один ответ: «Ведут на расстрел». Незамедлительно было принято решение об отмене расстрела. Родственник не только спас жизнь деда, но и сумел добиться его демобилизации из рядов чекистов.

* * *

К этому времени прошло около года, как у деда умерла жена. Его престарелой матери с тремя внуками (старшему не было 13-ти лет, младшему – двух лет) было не под силу вести хуторское хозяйство. Создавшееся семейное положение послужило обоснованием демобилизации. В документах зафиксировали службу деда чекистом, что впоследствии сыграло с ним злую шутку. Когда наступила коллективизация сельского хозяйства, деду за это пришлось расплачиваться. Его вызвали в волостной совет и сказали: «Будешь в своей деревне организовывать «колхоз». Отказаться от такого «лестного» предложения – подвергнуть себя смертельной опасности. Так моему деду, «липовому» подневольному председателю вновь создаваемого колхоза пришлось показывать пример расставания со своей собственностью, в первую очередь, с домашним скотом. Уже повзрослевшему мне он говорил: «Знаешь, сдав в колхозное стадо овец, двух коров и молодого сильного жеребца, вернулся домой и в хлеву выл «волком», грыз зубами провонявшие брёвна и горько плакал. Вот такой была моя добровольность вступления в колхоз». «Добровольно» пришлось сдать и 30 гектаров ухоженной пашни, сенокосных угодий и делянки со строевым лесом. При этом следует помнить, что отцу деда (моему прадеду) пришлось не только выкупить эту землю, но и непосильным трудом привести ее в порядок. Всё подобное касалось тех, кому «добровольно» по принуждению пришлось вступать в колхозы. Многие семьи были разорены и высланы за Урал.

Камнем преткновения в человеческом обществе всегда будет являться право на собственность: личную или общественную через общину (государство). В силу своего деревенского воспитания я подсознательно ценил и оправдывал право частной (семейной) собственности. С малых лет видел и понимал неодинаковое отношение людей к труду и к накоплению собственных жизненно необходимых благ. В связи с этим, чем старше становился, тем всё с большим и большим осознанием размышлял о нелёгкой судьбе не только моего деда Михаила, но и всего русского народарождения до 1900 года. Это были сложившиеся характеры, люди, которым к началу повсеместной коллективизации было более 30 лет. Они хорошо понимали, что с ними происходит.

Руки у моего деда были неплохие. Он делал не только для семьи, но и на заказ много кадок, больших и малых размеров из еловых, берёзовых и можжевельных заготовок (колотых досок чистых от сучков). Подавляющее число крупных цветов (их было много у нас) росло в деревянных цветочниках на ножках, изготовленных дедом. Для хранения съедобных припасов все кадки – дело рук деда. В школьные годы мне доводилось помогать ему. Обычно я строгал доски из просушенных заготовок. Крепились кадки, набранные из отдельных досок, несколькими рядами деревянных обручей. Изготавливали обручи из тонкоствольных берёзовых побегов диаметром около 3-х см. С одной стороны заготовку на обруч срезали для получения плоской поверхности с целью плотного прилегания обруча к наружной поверхности кадки. Вся сложность скрепления между собой отдельных досок, из которых набиралась кадка, заключалась в выборе такой длины обруча, которая исключала бы наличие протечек во всех пазах между досками. Иными словами, внутренний диаметр обруча должен обеспечивать максимальное обжатие досок между собой. Концы согнутого в кольцо обруча между собой соединялись простым замком крест-накрест. Перед тем, как гнуть обруч в равномерное кольцо, его распаривали в горячей воде.

Все, что требовалось иметь в крестьянском хозяйстве, дед Миша мог изготовить сам. Он делал телеги, дровни обычные и дровни-американки, насаживал косы на косовище (в нашей деревне – косавьё), деревянные грабли для сенокоса и даже станок для изготовления дранки с конским приводом. Необходимые металлические детали для всех своих изделий дед заказывал в кузнице. Весь столярный инструмент, топоры, ножовки и пилы содержались в идеальном порядке.

Дед Миша был крепкого здоровья. В начале апреля 1948 года (в возрасте 61-го года) единственный раз в жизни его положили в больницу с тяжелейшей пневмонией. Переоценил обманчивость раннего весеннего тепла: в одной рубашке весь день работал на сборке амбара. Ночью на вторые сутки он сбежал из больницы в одном исподнем. Его одежда была в кладовке под замком. В таком виде задворками деревни добрался до Мсты, на берегу нашёл лодку и глубокой ночью переправился в Хмелёвку. Умер в 82 года в 1969 году. Случилось это так. Проснулся в 7 утра, позавтракал, проводил домашний скот в поле. В девять утра взял небольшую корзинку и ушёл в лес. Вернулся с пустой корзинкой в час дня. Уверен, что он прощался с лесом, с жизнью. Грибы его уже не интересовали. Пообедал. Взял косу и пошёл косить осоку для подстилки скоту. Косил до семи вечера. Накосил, как потом выяснилось, большой стог. Пришёл домой, поужинал, посмотрел телевизор и в десять вечера лёг спать. Утром его увидели в кровати мёртвым. Такую смерть у Господа надо заслужить.

Как и почему, но он осознавал приближение смерти. В 1969 году из-за сложившегося графика работ мне не удалось быть весь август в отпуске. Пришлось детей на этот месяц оставить в Хмелёвке на попечении мамы и деда. В конце августа я за ними поехал на автобусе. При расставании произошло то, что потом меня обескуражило. Дед Миша сидел на скамейке вблизи двери из кухни в коридор. Я и дети говорим ему: «До свидания». Двигаемся к выходу. Неожиданно он прижимает к груди Сашу и впервые в моей жизни плачет навзрыд. «Я больше вас не увижу», – его слова. «Ну, что ты, дед, будет лето, и мы снова все приедем», – пытаюсь его успокоить его. «Нет, Броня, я вижу вас последний раз», – твёрдо заявляет он снова. Увозил детей 29-го августа, а 6-го сентября мама позвонила мне на работу и сообщила о смерти деда.

Курил он с 14-ти лет «со страшной силой» ядрёную махорку и самосад в течение пятидесяти лет. Почувствовал, что от курения ему становится всё хуже и хуже. Однажды, в присутствии племянника, жаловавшегося деду на невозможность бросить курить, достал пачку махорки и кармана, разорвал её и выкинул. «Учись поступать так», – сказал парню. В последующие 14 лет жизни он никогда не закурил, даже в крепком опьянении. Я видел как первый месяц после этого разговора с племянником деду было откровенно плохо, он ходил с почерневшим лицом, но выдержал эти муки до конца. Только люди с сильным характером могут поступать так.

* * *

Вторую жену деда, мою неродную, но бесконечно любимую бабушку, звали Анастасией. Её отчества не помню. Если быть откровенным, то надо сказать, что у меня было две мамы: одна мама родила меня и была мне мамой 68 долгих лет, а другая (бабушка Настя) меня наполнила всем тем, что во мне есть. И если быть совсем откровенным (а им надо быть), то вторую маму я любил больше, очень больше, чем первую. Эти две женщины (до самой смерти бабы Насти) постоянно рвали меня на две части. Я знал, что у меня есть родившая меня мама, но моё сердце было отдано навсегда другой женщине, для которой я был всем на свете, наполнял её жизнь каким-то смыслом. Баба Настя была моложе деда на 16 лет. В 1936 году, когда я родился, ей было 33 года. Деревенская серость и непробиваемая глупость (только так можно объяснить) «не позволяли» родить ребёнка этой женщине при только что переженившихся сыне и дочери мужа. Это чушь собачья, но это факт. В общем, незадолго до того момента, когда меня годовалого оставили деду с бабой Настей (мама уехала в Ленинград, а отца посадили в лагерь) бабушке сделали аборт деревенскими подпольными методами при многомесячном ребёнке. Наверное, можно понять состояние молодой женщины лишившейся своего кровного ребёнка и получившего на руки чужого, но маленького человечка. Я стал ей сыном. Она меня растила, пока мама и отец не вернулись в Усть-Волму.

С таким маленьким бабушке было очень нелегко. Никто её не освобождал от домашнего хозяйства (корова, овцы, поросёнок, курицы, огород 27 соток) и от работы в колхозе. Никаких нянек она ко мне не подпускала. Вопрос решался просто. На все полевые работы она меня брала с собой, расстилала ватное одеяло на земле, что служило местом моих игр и сна под открытым небом. Рядом со мной всегда был огромный чёрный пёс Буян. Бабушка мне рассказывала, что один раз чудом не умерла от сковавшего её ужаса. Она услышала лай Буяна, сначала редкий, а потом отчаянно злой с диким завыванием, что заставило её бросить работу и через всё поле бежать ко мне. Увиденное привело её в шок, ибо у кромки одеяла ползала огромная змея, а Буян перед её головой на согнутых передних лапах исходил на лай, не подпуская змею ко мне. Этот пёс был большим другом моего младенчества, но он предал деда.

Оказавшись в мае 1941 года снова в деревне, когда мне исполнилось около пяти лет, добавил бабушке Насте забот. Часто из-за плохой погоды или характера предстоящей в этот день работы в колхозе она вынужденно оставляла меня в доме под замком на двери в коридор. Хорошо помню: не было случая, что она не оставляла меня без Буяна. Нередко, наревевшись от тоски и заброшенности, засыпал в обнимку со своим закадычным другом. Он добродушно терпел мои выходки.

Дед Миша меня никогда не тронул меня пальцем. Любил по-своему, но назревали неоднократные попытки выдрать меня вполне заслуженно. Баба Настя его побаивалась, но когда видела, что дед близок к срыву, становилась «стеной» на защиту и не позволила ни разу наказать меня ремнём.

* * *

Характер у деда был весьма импульсивный. Внешне он постоянно производил впечатление сурового человека. Я не помню ни одного случая его громкого или заразительного смеха. Однако добрая ухмылка – частый гость на его лице. Юмор деда, как правило, был едким и колким. Он относился к одним из тех редких мужиков, которые чем больше хмелеют, тем добрее становятся. Сострадание к попавшим в беду и большая доля сентиментальности ему были также не чужды. Он боготворил природу, бережно и с уважением к ней относился. По этому поводу приведу пару примеров.

По четырём углам палисадника перед соседним домом, стоявшим на высоком кряжу, хозяин в своё время посадил берёзки. В конце сороковых годов семья разъехалась, дом продали. Берёзы-красавцы продолжали расти и к концу пятидесятых превратились в могучие деревья. Домом на соседней улице, строго напротив нашего, завладел зловредный мужичонка. Каково же было удивление деда Миши, когда он увидел спиленной одну из этих берёз на дрова. Только боязнь тюрьмы остановила деда от убийства этого пакостника. Ссора была более чем грандиозной.

Задворки огорода этого непутёвого семейства находились (через дорогу) строго напротив нашего дома. В створе их изгороди росла старая высокая ель. Дед Миша говорил мне, что он помнит эту ель с самого раннего детства. Под надуманным предлогом (якобы от ели много тени в огороде, что снижает урожайность) негодяй захотел спилить её. Узнав об этом намерении, дед предупредил: «Клянусь своей жизнью, если ты прикоснёшься к ели топором или пилой, я застрелю тебя как последнюю собаку». К этому времени дед купил мне для охоты берданку. После этого ель простояла ещё более 30-ти лет. Следует заметить: этого пакостного мужика вся деревня глубоко презирала. В июле 1941 года он якобы попал в плен. Но все были уверены, что сдался при первой возможности. В противном случае вряд ли он мог служить денщиком немецкого офицера. Сумел остаться живым, каким-то образом избежал расстрела. Отсидел положенное в лагере и в 1953-м году появился в нашей деревне, где жили его отец и жена с детьми.

В конце мая, перед самым началом войны, наша корова наелась травы с ржавыми кровельными гвоздями. Крыши обычно покрывались дранкой. Когда дом разбирали для перевозки на новое место, дранку лопатами вместе с гвоздями соскабливали с опалубки. На месте перегнившей дранки вырастала сочная буйная трава, к которой тянулись коровы. Пастух не доглядел, а корову пришлось забить.