Цитаты из книги «Сочинения»

Федор задумчиво говорит: – В каких хоромах, мерзавцы, живут. Сладко спят, сладко едят… Баре проклятые… Ну да ладно: гляди, – служи панихиду. – Федор… – Чего? – Если будут судить, не забудь взять защитника. – Защитника? – Да. – То есть это адвоката какого? – Ну да, адвоката. – Адвоката не надо… Не люблю я их, адвокатов этих… Да и суда вовсе не будет… Ты думаешь, что? Не нужно мне этих судов… Последняя пуля в лоб, вот и готово дело. И я по голосу знаю, да, действительно: последняя пуля в лоб.

И еще я могу сказать: «Пусти серп твой и пожни, потому что пришло время жатвы».

Сегодня в газетах напечатано: «В течение последней недели чинами Охранного отделения было обнаружено приготовление к покушению на жизнь московского генерал-губернатора, каковое покушение должно было состояться 14 сего мая, по окончании божественной литургии в Успенском соборе. Благодаря своевременно принятым мерам, преступной шайке не удалось привести свой злодейский умысел в исполнение, члены же ее скрылись и до сих пор не задержаны. К розыску их также приняты меры». Мне смешно: «приняты меры». Разве мы не приняли своих? Победа еще не за нами, но в этом ли поражение? Генерал-губернатор, конечно, жив, но ведь и мы живы. Федор, Эрна и Генрих уже уехали из Москвы, Ваня и я уезжаем сегодня. Мы вернемся обратно. Наше слово – закон, и нам – отмщение. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен. Кто поднял меч, тот от меча и погибнет. Так написано в книге жизни. Мы раскроем ее и снимем печати: генерал-губернатор будет убит.

– Вы не любите меня, Елена? Она вдруг сильным движением протягивает ко мне свои длинные, тонкие руки. Она обнимает меня. Она шепчет мне: – Люблю, люблю. Люблю. Я услышал ее слова, я почувствовал ее тело. Живая радость вспыхивает во мне, и я говорю с усилием: – Я уезжаю, Елена. – Куда? – В Петербург. Она бледнеет. Я смотрю ей прямо в глаза. – Вот что, Елена. Вы не любите меня. Вы не знаете меня. Если бы вы любили, вы бы мучились мною. Вот за мною следят. Я на одном волоске. Может быть, завтра меня повесят. Но мне все равно: вы не любите меня. Она с тревогой переспрашивает меня: – Вы сказали: за вами следят? Сухо шепчет вечерний ветер, пахнет дождем. В парке нет никого: мы одни. Я говорю громко: – Да, следят. – Жорж, милый, уезжайте скорее, скорее… Я смеюсь: – И больше не возвращайтесь? Она говорит: – Я люблю вас, Жорж. – Не смейтесь. Как смеете вы говорить о любви? Разве это любовь? Вы с мужем и я для вас чужой и разве любимый? – Я люблю вас, Жорж. – Любите?.. Но ведь с мужем. – Ах, с мужем… Не говорите же про него. – Вы его любите? Да? Но она снова молчит. Тогда я ей говорю: – Слушайте, Елена, я люблю вас и я вернусь. И вы будете моею. Да, вы будете моею. Она опять обнимает меня. – Милый, я с вами, я ваша… – И его? Да, – и его? Я ухожу. Гаснет вечер. Желтым светом горят фонари. Гнев душит меня. Я говорю себе: его и моя, моя и его. И его, и его, и его.

– Да, Жорж, – «блаженны не видевшие и уверовавшие». Тает день, весенней тянет прохладой. Ваня встряхивает кудрями. – Ну, Жоржик, прощай. Навсегда прощай. И будь счастлив. В его чистых глазах печаль. Я говорю: – Ваня, а «не убий?»… – Нет, Жоржик, – убий. – Это ты говоришь? – Да, я говорю. Убий, чтобы не убивали. Убий, чтобы люди по-Божьи жили, чтобы любовь освятила мир. – Это кощунство, Ваня. – Знаю. А «не убий» – не кощунство? Он протягивает мне обе руки. Улыбается большой и светлой улыбкой. И вдруг целует крепко, как брат. – Будь счастлив, Жоржик. Я тоже целую его.

Мы сидим с ним в Сокольниках, на пыльном кругу. Поют в оркестре смычки. Мелькают мундиры военных, белые туалеты дам. Солдаты отдают Федору честь. Он говорит: – Слышь, как по-твоему, сколько плочено вот за этот костюм? Он тычет в нарядную даму за соседним столом. Я пожимаю плечами. – Не знаю. Рублей, вероятно, двести. – Двести? – Ну да. Молчание. – Слышь. – Что? – А я вот работал, – целковый в день получал. – Ну? – Ну, ничего. Вспыхивают электрические огни. Низко над нами сияет матовый шар. На белой скатерти синие тени. – Слышь. – Что, Федор? – А что ты думаешь, если, к примеру, этих? – Что этих? – Ну, бомбой. – Зачем? – Чтобы знали. – Что знали? – Что рабочие люди как мухи мрут. Федор, это ведь анархизм. Он переспрашивает: – Чего? – Анархизм это, Федор. – Анархизм?.. Экое слово… Вот за этот костюм плочено двести рублей, а дети копеечку просят. Это как?

Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на мундире. Вижу темные своды церкви, зажженные свечи. Слышу пение молитв, душный ладан кадила. Я хочу ему смерти. Я хочу ему «огня и озера огненного».

– Слушайте, – поворачивается она ко мне, – неужели для вас есть закон? – Не для меня, а для вас. – Нет… А вот вы… Вы живете кровью. Пусть это нужно, но вы… зачем вы живете кровью? – Не знаю. – Не знаете? – Нет. – Слушайте, ведь это закон… Вы сказали себе: так нужно. Я говорю, помолчав: – Нет. Я сказал: я хочу. – Вы так хотите? Она с изумлением смотрит мне прямо в глаза. – Вы так хотите? – Ну да. Вдруг она мягко кладет мне руки на плечи. – Милый, милый мой Жорж. И быстро, гибким движеньем целует меня прямо в губы. Долго и жарко. Я открываю глаза: ее уже нет. Где она? И не сон ли мне снился?

И я робко спрашиваю, как мальчик: – Что же нужно, Елена? – Вы спрашиваете меня? Вы?.. Разве я знаю? Разве я могу знать? Ничего, ничего я не знаю… Да и знать не хочу… А сегодня нам хорошо… И не надо думать о смерти… Не надо. Вот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, – скоро я снова буду один и ее детский смех зазвучит не для меня, – для другого. Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно: – Елена. – Что, милый? – Вы спрашиваете меня, что я делал?.. Я… я помнил о вас. – Помнили обо мне? – Да… вы ведь видите: я вас люблю… Она опускает глаза. – Не говорите мне так. – Почему? Боже мой… Не говорите. Прощайте. Она быстро уходит. И долго еще между белых берез мелькает ее черное платье.

– Знаете, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на вас и мне кажется, вы – не вы, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь вы мне чужой …Разве я знаю вас? Разве вы знаете меня? И не надо… Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?.. Не правда ли, хорошо? И, помолчав, говорит с улыбкой: – Нет, скажите же мне, что вы делали, чем вы жили? – Вы ведь знаете, чем я живу. Она опускает глаза. – Так правда… террором? – Террором. По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит. – Слушайте, – говорит она наконец, – я ничего в этом не понимаю. Но, скажите, зачем убивать… Зачем? Вот смотрите, как здесь хорошо: расцветает весна, поют птицы. А вы думаете о чем? Живете чем?.. Смертью?.. Милый, зачем?