Цитаты из книги «Сочинения»

– Зачем здесь так много жандармов? – Вы не знаете? Готовится покушение на московского генерал-губернатора. Он теперь в Петергофе, поедет с этим же поездом. О, эти негодные анархисты… – Покушение? На генерал-губернатора? – Ха-ха-ха… Он не знает… Не играйте комедии…

– Что вы здесь делаете? – Не знаю. – Не знаете? – Нет. Она вспыхивает густым румянцем. – А я знаю. Я вам скажу. – Скажите. – Вы охотитесь? Да? – Может быть. – И вас наверное повесят. – Может быть. Вечерний луч догорел. На улице прохладно и серо. Я хочу ей много сказать. Но я забыл все слова. Я говорю только: – Почему вы в Москве? – Муж служит. – Муж? Я вспоминаю вдруг про этого мужа. Я ведь встретил его. Да, конечно, у ней есть муж. – Прощайте, – говорю я, неловко протягивая ей руку. – Вы спешите? – Да, я спешу. – Останьтесь. Я смотрю ей в глаза. Они сияют любовью. Но я опять вспоминаю: муж. – До свиданья. Ночью темно и пусто в Москве. Я иду в Тиволи. Гремит оркестр, бесстыдно смеются женщины. Я один.

У подъезда дворца карета. Я сразу узнал ее: черные кони, желтые спицы колес. Я пересек площадь и пошел к дворцу. В это время дверь распахнулась, часовой стукнул ружьем, городовой отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался генерал-губернатор. Я прирос к мостовой. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я снял шляпу. Я низко опустил ее перед ним. Он улыбнулся и приложил руку к фуражке. Он поклонился мне. В эту минуту я ненавидел его. Я побрел в Александровский сад. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В березах шумно летали галки. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он еще жив.

А вот там, когда я под дождем на болотной кочке стоял, смерти своей дожидался, там я понял: кроме разума есть еще что-то, да шоры у нас на глазах, да не видим, не знаем. Ты, Жоржик, чего смеешься? – Да ведь ты словно поп приходский. – Ну, пусть поп. А ты мне скажи, – можно жить без любви? – Конечно можно. – Как же? Как? – Да плевать на весь мир. – Шутишь, Жорж. – Нет. Не шучу. – Бедный, Жоржик, ты бедный…

Он скусывает кусочек сахару, долго пьет чай, потом говорит: – Не сердись. И не смейся. Вот я думаю. Знаешь, о чем. Ведь мы нищие духом. Чем, милый, живем? Ведь голой ненавистью живем. Любить-то мы не умеем. Душим, режем, жжем. И нас душат, вешают, жгут. Во имя чего? Ты скажи. Нет, ты скажи. Я пожимаю плечами. – Спроси Генриха, Ваня. – Генриха? Генрих верит в социализм, знает, что люди будут свободны и сыты. Но ведь это же все для Марфы, а что для Марии? За свободу можно, конечно, жизнь отдать. Что за свободу? За слезу одну можно. Я молюсь: пусть не будет рабов, пусть не будет голодных. Но ведь это же, Жоржик, не все. Мы знаем, мир неправдой живет. Где же правда? Скажи. – Что есть истина? Да? – Да, что есть истина. А помнишь: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает гласа моего». – Ваня, Христос казал: не убий. – Знаю. Ты о крови пока молчи. Ты вот что скажи: Европа два великих слова миру сказала, два великих слова своею мукой запечатлела. Первое слово: свобода, второе слово: социализм. Ну, а мы, что миру сказали?

– Ну? – Ну, ничего. Домой пришел. Дома слышу: бомбой коляску взорвало, ему кишки разнесло, да двух казачишек убило. – А скажи, – спрашиваю я его, – если мы генерал-губернатора убьем, ты будешь доволен? – Барина если убьем? – Ну да. Он улыбается. Блестят крепкие, как молоко белые зубы. – Чудак… Конечно доволен. Но ведь тебя, Федор, повесят. Он говорит: – Так что? Две минуты, – готово дело. Все там будем. – Где? Он хохочет: – Да у свиней собачьих.

Поднял я руку, бомбу высоко держу. Он, как глянет, завидел меня, белый, как скатерть сделался. Я на него смотрю, он на меня. Тут я, Господи благослови: с размаху бомбу вниз. Слышу: взорвало. Ну, я бежать. Браунинг у меня был хороший, Ванин подарок. Обернулся: часовой меня на винтовку ловит. Стал я кружить, для затруднения, значит. Кружу, а сам из револьвера стреляю. Так, главнее для страху. Патроны все расстрелял, обойму переменил, дальше бегу. Глядь: из казармы солдаты бегут, пехота. На ходу в меня из винтовок палят. Им бы остановиться, да с места бы и стрельнуть. Наповал бы убили. Ну, перебежал это я поле, до домов добежал. Что такое? Из переулка матросы бегут. Ну, я раз-раз, раз-раз, обойму всю опять расстрелял. Уж и не знаю, убил ли кого. Бегу. В улицу завернул, – заводские с работы идут. Я к ним. Слышу: не трожь, ребята, пусть бежит. Я, – в толпу, револьвер – в карман, шляпу скинул, нашлепку надел, пиджак скинул, в рубашке остался… Папироску тут закурил, завернулся со всеми. Иду. Будто тоже с завода, солдатам, значит, навстречу.

А вот вчера, на Кузнецком, у Дациаро я встретил мужа Елены. Я издали заметил его. Он стоял у окна, спиною ко мне и разглядывал фотографии. Я подошел и стал рядом с ним. Он высокого роста, белокурый и стройный. Ему лет 25. Офицер. Он обернулся и сразу узнал меня. В его потемневших глазах я прочел злобу и ревность. Я не знаю, что он прочел в моих. Я не ревную его. Я не имею злобы к нему. Но он мне мешает. Он стоит на моей дороге. И еще: когда я думаю о нем, я вспоминаю слова:  Если вошь в твоей рубашкеКрикнет тебе, что ты блоха, —Выйди на улицуИ убей!

– Вы знаете, Жорж, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете? – Человек, – подзываю я полового, – поставь машину из «Корневильских колоколов». Андрей Петрович опускает глаза. – Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы ее признаем и идем на выборы в Думу, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом? – Что думаю? Ничего. – Вы подумайте. Может быть придется вас распустить, то есть организацию распустить. – Что? – переспрашиваю я. – То есть не распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Жорж, ведь мы понимаем. Мы знаем, как товарищам трудно. Мы ценим… И потом, ведь это только предположение. У него лимонного цвета лицо, морщинки у глаз. Он наверное живет в нищей каморке, где-нибудь на Выборгской стороне, сам варит себе на спиртовке чай, бегает зимою в осеннем пальто и занят по горло всякими планами и делами. Он делает революцию. Я говорю: – Вот что, Андрей Петрович, вы решайте там, как хотите. Это ваше право. Но как бы вы ни решили, генерал-губернатор будет убит.

– Вы какой нации? Я молчу. – Я спрашиваю: какой вы нации? Я, не глядя на него, отвечаю: – Подданный Его Величества Великобританского короля. Он переспрашивает: – Кого? Я поднимаю голову и говорю: – Я англичанин. – Англичанин? Так-с, так-с, так-с. Самой мерзкой нации. Так-с. Которые на японских миноносцах ходили, у Цусимы Андреевский флаг топили, Порт-Артур брали… А теперь, извольте, – к нам, в Россию пожаловали. Нет, не дозволяю я этого. Собираются любопытные. Я говорю: – Прошу вас молчать. Он продолжает: – В участок его. Может, он опять японский шпион или жулик какой. Англичанин… Знаем мы их, англичан этих… И чего полиция смотрит? Я щупаю в кармане револьвер. Я говорю: – Второй раз: прошу вас молчать. – Молчать? Нет, брат, пойдем в участок. Там разберут. Недозволенно, чтобы, значит, шпионы. Нет. За царя! С нами Бог! Я встаю. Я смотрю в упор в его круглые, налитые кровью глаза и говорю очень тихо: – В последний раз: молчать.