VI

Над piazza di San-Магсо – этим, по выражению Наполеона I, «салоном, которому одно солнце достойно служить люстрой», – сиял полный месяц светлей, чем дневное светило в полунощных странах. Бронзовые вулканы на Тогге dell’Orologio^[35] прогудели молотами своими по колоколу десять часов, и за последним их ударом военный итальянский оркестр, только что отыгравший, под гром рукоплесканий теснившейся кругом него толпы, какое-то увлекательное испанское jaleof собрав пульпеты и ноты и закинув за спину валторны и трубы, отправился вспять в свои казармы, мерно и гулко ударяя по мраморным плитам грубыми подошвами пехотных полуботинок^[36]. Толпа разбрелась вслед за ними, и только величавая тень, падавшая от Campanile (колокольни Св. Марка), чернела теперь на сплошной пелене лунного света, обливавшего площадь. Но под длинными аркадами обрамляющих ее «Старых» и «Новых» Прокураторий горели огни фонарей и ярко освещенных магазинов, сновали еще с остатками товара на лотках продавцы confetti (засахаренных плодов), набеленные и нарумяненные по самые волосы fioraie (торговки букетами) подносили с умильными улыбками свои розаны и гвоздики под нос прохожим, да охрипший уже до сипоты газетчик выкрикивал напоследях: «„Tempo“, signori, „Tempo“, Capitano Fracassa, Messagiere, ben arrivati da Roma»^[37].

Насупротив кафе-ресторана «Quadro», наполовину под аркадами, наполовину выступив стульями на площадь, вокруг вынесенных туда двух-трех столиков с мраморными досками расположилось общество, состояв шее из лиц, уже знакомых читателю, и некоторых других, которых мы поспешим ему представить.

Между графиней Драхенберг и г-жей Сусальцевой, составлявшими центр круга, с моноклем в правом глазу, в цилиндре на полулысой голове, уткнувшись бесстрастным лицом в созерцание ботинки своей правой ноги, горизонтально вскинутой на левую, сидел одутлый и неказистый русский дипломат из «новейших», барон Кеммерер, только что прибывший «на отдых» с Берлинского конгресса. Это был один из тех, вечно скучающих и наводящих собою невыносимую скуку индивидуумов, которых, именно потому, должно быть, что они так скучны самим себе и другим, вы неизбежно встречаете повсюду, где люди собираются с целью по возможности весело провести время. В Париже, Стокгольме, Вене, куда ни кидала барона его служебная одиссея, он всюду производил впечатление «пудовика», но зато повсюду он всех знал и все его знали; нигде не бывало праздника, интимного вечера, детского бала, куда, словно под каким-то неизбежным гнетом обстоятельств, не сочли бы необходимым пригласить в числе первых барона Кеммерера… Он приехал лишь сегодня утром, но успел уже отыскать в Венеции и посетить с полдюжины знакомых, в том числе графиню Драхенберг, которая собиралась в эту минуту отправиться en pique-nique отобедать со своим обществом у «Quadro» и таким образом как бы вынуждена была пригласить и новоприезжего соотечественника (они после обеда все тут и остались, по-итальянски, предаваться на чистом воздухе dolce far niente²).

Совершенную противоположность ему представлял сидевший против Сусальцевой у столика за кружкой лимонной воды, из которой он то и дело отпивал глотки в пылу разговора, крепко сложенный барин, лет сорока восьми, с огненного цвета бородой лопатой, почти такого же цвета загорелым лицом под мягкою черною шляпой, которая в жару беседы сдвинулась ему на самый затылок, и с подвязанною широким черным платком левою рукой. Звали его князь Пужбольский^[38]. Он участвовал в войне за Балканами, поступив в ряды глубокой армии тем же прапорщиком, каким вышел из нее по окончании Крымской кампании, был ранен под Плевной, пользовался в том госпитале Красного Креста, где одно время распоряжалась графиня Елена Александровна (он приходился ей каким-то родственником по отцу), и по заключении Сан-Стефанского договора очутился опять в своей роли перелетной птицы, тем же старым и разоренным холостяком, страстным любителем искусства и неисправимым болтуном и спорщиком. Он только часа два тому назад вернулся из Падуи, куда ездил специально «взглядывать еще раз (Пужбольский все так же плохо справлялся с глагольными формами родного языка) на божественные фрески Джотто³ в церкви Madonna dell’Arena», – и так неистово доказывал теперь маркизу Каподимонте, что из них «Страшный суд» писан самим великим maestro, a не «каким-нибудь ученичком его, Taddei Gaddi⁴», как утверждал тот, будто дело шло в эту минуту о судьбе целой его жизни.

Маркиз в свою очередь вел прения несколько более нетерпеливо, чем это было в его привычках. Его внутренно глубоко раздражала «эта рыжая русская сирена» в ее вдовьих тканях, которая, казалось ему, «никогда еще не была так соблазнительна, как нынче, в эту светлую ночь, с ее озаренным луной, каким-то необычайно радостным лицом»… Нет, он «положительно никогда еще не видел у нее такого лица»… И, «что она ни говори», он знает, откуда это лицо. Вот он сидит за нею – «ее эмигрант»: он тут сейчас «бродил (andava vagando) у музыки, нисколько, по-видимому, не намереваясь или даже не осмеливаясь подойти к их компании, но она следила за ним глазами – он, Каподимонте, хорошо это видел, – и позвала его, не стесняясь, громко, с тою чертовскою развязностью, какою владеют все эти русские (questa desinvoltura di tutti diavoli ch’hanno questi Russi), и посадила за собою на стул, и то и дело теперь оборачивается к нему с какими-то речами на их проклятом языке». «Рег Dio⁵, есть от чего с ума сойти!» – восклицал внутренно маркиз, между тем как Пужбольский, завладев окончательно речью и теми невероятными прыжками, которыми отличался его разговор, перескочив неожиданно от Джотто и Таддео Гадди к римским катакомбам, a от катакомб ^6-к Мамелюкам-Бахаритам, с каким-то страстным визгом в голосе доказывал в этот момент своему собеседнику «огромное влияние персидской культуры на искусство египтян в царствование Псамметиха II^-6 и его наследников».

– Знаете что, ведь это очень скучно, ваш ученый диспут, messieurs, – перебила его не стесняясь, – «и на самом интересном месте», сказал он себе досадливо, – г-жа Сусальцева (он был только что представлен ей графиней), поднося руку в лиловой перчатке к своему зевнувшему рту.

Неизбежный офицер Вермичелла, сидевший подле нее и которому разговор о Бахаритах и Псамметихе II казался тоже невыносимо скучным, с торжеством поглядел теперь на мужа красавицы, уместившегося за столиком рядом с ним:

– Gabbato il seccatore^[39]! – фыркнул он чуть слышно ему на ухо.

Тот не понял слов, но доверчиво подмигнул и ущипнул в знак сочувствия приятеля своего за локоть так, что бедный Вермичелла чуть не взвизгнул.

Пужбольский хотел ответить чем-нибудь «колким», но не нашел, как всегда это бывало с ним в таких случаях, слегка смутился и только сдвинул нервным движением свою пуховую шляпу с затылка на самые глаза.

– «Temp o», capitano Fracassa, ben arrivati da Roma! – прохрипел над самою головой его проходивший мимо газетчик.

Он вздрогнул нервно от этого голоса, сердито обернулся, – но тут же, сунув два пальца в карман жилета, вытащил оттуда десять centesimi и протянул их продавцу.

– Второй день не знаю, что творится в мире, – проговорил он, в виде объяснения, ни к кому не обращаясь особенно, – что говорит телеграф?

Он развернул нумер «Tempo», нагнулся к столику, на котором горела свеча в стеклянном колпаке в виде тюльпана… и вдруг вскрикнул.

– Qu’est ce qu’il y a⁷? – вскрикнула в свою очередь испуганно графиня.

– Мезенцов убит! – едва имел он силу выговорить…

– Seigneur mon Dieu⁸!..

Все головы кругом невольным движением словно принагнуло к нему, как ветром колосья на ниве; все они теперь были бледны, как и он сам. Только на красивом, но глупом лице офицера Вермичеллы изображалось детское недоумение: «chè cosa (что такое)?»

– Как убит, что… Читайте, читайте текст! – залепетали кругом словно чем-то сдавленные голоса.

Пужбольский прочел, переводя по-французски и комментируя уже с пылающими от негодования глазами:

– En plein jour, au centre de la capitale⁹!..

И, вспомнив вдруг о том, что тут в их обществе и по соседству сидели иностранцы, завизжал на своем фантастическом русском языке:

– И эти негодяишки, ces misérables, успели скрываться, – им позволили скрываться, убегнуть… Тут не было, видать, ни полиции, ни кого… Это только у нас, ^10-dans la chère matouchkà, возможны des choses pareilles^-10!..

Быстрым и острым как молния, никем не замеченным в общей тревоге взглядом обменялись г-жа Сусальцева и сидевший за стулом графини «эмигрант». «Это ваша братия сотворила? – словно говорила она. – А если б и так!» – ответили ей мгновенно сверкнувшие глаза его.

– Как это их тут же народ в клочки не разнес! – воскликнул в то же время Сусальцев, разводя своими огромными ручищами, словно сам собираясь «разнести» кого-то «в клочья».

Дипломат, скинув ногу с коленки и выпустив монокль из глаза, потянулся машинально к листку, лежавшему пред Пужбольским.

– C’est officiel¹¹? – спросил он единственно по привычке к подобным вопросам, сам видимо сознавая, насколько это не имело смысла в данном случае.

– Да разве такия известия могут сочиниваться, – напустился на него князь по-русски опять, – и разве вас удивляет, что у нас, ^12-dans la cara patria, все, все, même ces choses incroyables^-12, все возможно…

– Pauvre¹³ Мезенцов, я так хорошо его знала! – жалостливо вздохнула графиня Драхенберг.

– Tué, mais pour quelle cause¹⁴, за что убит он? – заговорил маркиз Каподимонте. – Личное мщение, как вы полагаете?

– Е chè¹⁵! – чисто итальянским возгласом и движением плеча запальчиво возразил Пужбольский, воззрясь в спрашивавшего, как будто намеревался вцепиться ему в глаза. – Вы слышали, он был главный начальник русской политической полиции…

– Елена Александровна, вот приятная встреча! – раздался неожиданно в эту минуту за спиной графини чей-то голос.

Она обернулась, подняв голову…

– Monseigneur! – вскликнула она, поспешно вставая.

Дипломат вскочил со стула в свою очередь. Остальное общество как бы невольно последовало его примеру. Один Поспелов, бессознательно поднявшийся вслед за другими, тут же с вызывающим выражением на лице опустился снова на свое место, – но этот подвиг гражданского мужества пропал бесследно: его никто не заметил.

– Мы никак не ожидали вас так скоро, – говорила тем временем графиня, горячо пожимая протянутую руку подошедшего, – в газетах говорилось, что вы должны быть сюда 20-го, по нашему 8-го то есть.

– Газеты лгут всегда, известно, – засмеялся он, – впрочем я сам поспешил, хотел сюда скорее… Как хорош этот город, эта площадь! – говорил он, обводя вокруг себя восхищенным взглядом. – Можно присесть к вам? – спросил он графиню, опускаясь на близстоявший порожний стул. – Вы согласны, господа? – обернулся он с полуулыбкой к двум сопровождавшим его пожилым людям.

– Граф Тхоржинский, – назвал он их молодой вдове, указывая на высокого, бодрого, с румяным лицом и целым лесом серебристо-седых волос старика, который сразу одним щегольством поклона, отвешенного как-то одновременно всему сидевшему здесь обществу, отрекомендовал себя всем вполне светским человеком, – генерал Троекуров…

– Мы знакомы с генералом, – живо промолвила графиня, протягивая руку Троекурову и отвечая в то же время любезною улыбкой уст и глаз на поклон седого графа. – Вы давно из Люцерна, или, может быть, с тех пор где-нибудь еще были?.. Et votre charmante enfant, mademoiselle Marie¹⁶, она не с вами?

– Она поехала гулять в гондоле с одними знакомыми, – коротко ответил Троекуров, опускаясь на стул, насупротив Пужбольского, старого своего знакомого, которому молча протянул руку через стол. «Plus grinche que jamais»¹⁷, – сказала себе молодая женщина, взглянув на его сморщенный лоб и подтянутые губы (он, видимо, не по своей охоте попал сюда).

– С целым пансионом дочерей и племянниц леди Динмор, с которым вот мы все приехали на одном поезде сегодня из Милана, – прибавил веселым тоном, кивнув на своих спутников, тот, которого графиня Драхенберг назвала «monseigneur», – прелестнейший молодой цветник, в котором дочь генерала стоит действительно первым нумером.

– Elle est adorable¹⁸! – восторженно воскликнула графиня и, обернувшись тут же на своих:

– ^19-Monseigneur, permettez moi de vous presenter… Le prince Jean, – молвила она скороговоркой, вспомнив вовремя, что большая часть ее компании не знает, кому намерена она ее представлять: – ma cousine Sousaltzef… née Bouinosof^-19, – поспешила она прибавить…

Князь Иоанн пристально взглянул на голубоокую барыню, которая, полувстав на миг, медленно склоняла, в ответ на его быстро учтивый поклон, свою прекрасную голову с какою-то очень изящно выходившею в своем ансамбле смесью почтительности, любезности и чего-то самоуверенного и вызывающего на улыбавшемся лице.

– Не знаю, помните ли вы меня, но я как теперь вас вижу, – сказал он ей, как бы желая этим дать присутствующим образчик той специальной памяти на лица, которою владеют по большой части особы его положения, – на бале в английском посольстве, в Петербурге, зимой 1874 года, вы были вся в белом, с гирляндой сирени на голове, – цвета несколько более лилового, чем в природе, – заметил он, смеясь, – и с такими же букетами на платье…

– A я могу вам сказать на это, – немедленно возразила она, – что на этом же бале вы были в вашем гусарском мундире, который я так люблю.

– Et qui semble créé pour monseigneur²⁰! – ввернул тут же с какою-то особенною, чисто польскою ловкостью льстивого тона граф Тхоржинский.

– Но с тех пор вы как-то исчезли из Петербурга? – продолжал князь Иоанн, видимо любуясь «точеным обликом» той, с которою говорил.

Графиня Драхенберг не дала ей ответить… Она ужасно радовалась успеху кузины и сочла нужным еще «подогреть» его:

– Да, она с тех пор переселилась в Париж, где всех с ума сводит, от Мак-Магона до Гамбетты²¹, и совсем забыла о своем отечестве. Не правда ли, monseigneur, ей непременно надо вернуться и теперь же, зимой, приехать в Петербург?..

Князь Иоанн не успел ответить, так как в то же время радостно улыбавшаяся графиня встретилась взглядом со странно раскрывшимися и так и упершимися в нее глазами Прова Ефремовича Сусальцева, все еще стоявшего в рост у своего стула: «а меня, мол, что же, думаешь ты представить или нет?» – и она заторопилась заговорить опять:

– Monsieur Сусальцев… муж моей кузины, – произнесла она с таким невольным оттенком в голосе, как будто в силу единственно этого его звания мужа она и находила нужным его называть.

Пров Ефремович быстро, по-военному, прищелкнул каблуками венских своих ботинок, наклоняясь в то же время всем корпусом вперед в знак глубочайшего своего почтения, – но лицо его было темнее тучи: он понял этот оттенок графини и вскипел сердцем…

A она, как бы во избежание могущего завязаться за этим разговора между «monseigneur» и им, начала скорее представлять подряд всех остальных сидевших в кружке ее лиц.

– Le marquis Capo di Monte, un grand ami à nous; monsieur Vermicella, officier de l’armée italienne²²…

Вермичелла вскочил, поднес правую руку к своей расшитой золотым галуном и шнуром фуражке и проговорил как на плацпараде:

– Luogotenente dello quattordecesimo regimento^[40]…

Ho графиня продолжала, не дав ему договорить:

– Князь Пужбольский…

– Старый знакомый! – усмехнулся князь Иоанн. – Вы поступили в армию опять, я слышал, и ранены были? – спросил он его.

– Поступил и ранен был! – пропищал фальцетом своим словно обиженно Пужбольский.

Графиня слегка испуганно взглянула на него – и тотчас же отвернулась.

– Барон Кеммерер…

– Здравствуйте, Кеммерер! – закивал ему князь Иоанн. – Вы откуда теперь?

– Из Берлина…

– А! на конференциях были?..

Тот только молча головой повел.

Оставался последний в кружке, ближе всех сидевший к графине, a следовательно, и к высокому собеседнику ее, «эмигрант». В подвижных чертах молодой вдовы на миг сказалось колебание: «представить и его, или нет?..» Но она тотчас же осилила себя и, взглянув на молодого человека с улыбкой, как бы говорившею ему: «ты ничего не бойся!», храбро произнесла:

– Monsieur Поспелов!..

Князь Иоанн чуть-чуть прищурился на незнакомое лицо – и любезно протянул ему руку…

Сусальцева глядела на них во все глаза. Поспелов чувствовал на себе этот взгляд, и с какою-то иронически победною улыбкой наклонился и пожал эту руку. Он потешался в душе в эту минуту.

Настало на миг молчание, которое тут же прервано было словами князя Иоанна:

– Вы сейчас, кажется, о чем-то очень горячо рассуждали, и я помешал вам продолжать?..

– Ах, мы действительно говорили о таком печальном предмете, – вскликнула графиня, – ce pauvre Мезенцов… вы знаете?..