V

– Ad augusta.

– Per angusta.

– Les morts nous servent¹.

V. Hugo. «Hernani». Acte IV, sc. III.

В Hôtel Bauer, куда прямо вернулся наш эмигрант от графини Драхенберг, дебелый, похожий на пивной котел и от пива и шнапса сизо-красного цвета немец-«Portier», постоянно отноеившийся свысока к «бедному черту, armer Teufel», занимавшему самый скромный, тесный и мрачный нумер во всей гостинице, внушительно заявил ему, что его спрашивал «какой-то подозрительный малый чуть не в лохмотьях, ein liederlicher Kerl», изъясняющийся на каком-то «никому неведомом диалекте», и изъявлял желание ожидать его, des Herrn Pospelof², возвращения в его комнате, но что он, «Portier», разумеется, ввиду возложенной на него прямой обязанности «оберегать покой и имущественную целость высокоуважаемых господ (der hochgeachteten Herrschaften), в отеле пребывающих», не пустил эту «сволочь (Lumpgesindel)», – несомненно-де «приходившую просить милостыни», – даже на лестницу подняться, вслед за чем тот просил, «насколько можно было понять aus seinem verworrenem Zwirne, из его путаницы», передать г. Поспелову, что ему очень нужно его видеть и что он будет ожидать его поблизости, на площадке пред церковью San-Moise.

Поспелов, внезапно вспылив (он тотчас же догадался, кто его спрашивал), резко ответил на это, что к нему приходил не какой-то «Kerl», a добрый его приятель, и что он в свою очередь просит на будущее время, «пока только останется сам жить в этой немецкой трущобе», пускать это лицо к нему в нумер, «без дурацких умствований», во всякое время дня и ночи… И тут же, заключив по рассвирепевшему мгновенно лицу немца-цербера, что на такую откровенную речь его тот отпустит ему немедленную реплику, нечто вроде того, что ты, мол, такая же «сволочь» и «нищий», как твой приятель, он поспешил выйти из сеней и быстрыми шагами направился к San-Moise. Он не ошибся: там, усевшись на верхней ступени маленькой пристани протекающего мимо церкви канала, прямо насупротив дома, занимаемого русским в Венеции консулом, ожидал его Волк, в своей помятой, с порванными долями шляпе и истасканных действительно до «лохмотьев» пальто и нижнем платье.

Он был страшно, в буквальном значении этого слова, дурен собою, с какими-то негритянскими, шлепающими губами, грубо мясистым носом, переломленным посредине вследствие падения в детстве, и зловеще выглядывавшими из-под низко нависших бровей узкими и хищными глазами (этим глазам своим и крупным, острым зубам, способным, казалось, перегрызть надвое за один раз самую твердую сапожную подошву, он и одолжен был своим прозвищем Волка). Роста он был невысокого, плотно сложен: толстые синие жилы, разбегавшиеся по его огромным, коричневато-красным рукам, походили на веревки или на какое-то изображение сети речных притоков на географической карте большого масштаба. Целая шапка мохнатых, жестких, как конские, и вспутанных волос спускалась ему почти на самые глаза… «Натолкнется на тебя в лесу баба, от страха помрет», – подшучивали над этою наружностью его товарищи… Но он не последнюю роль играл между этими товарищами в общем их деле…

Он был неповоротлив и медлителен в своих движениях, и Поспелов тотчас же заключил о значительности того, что имел ему сообщить Волк, по той необычной ему поспешности, с которою тот поднялся на ноги, завидев его, и пошел к нему навстречу.

– Читать на здешнем языке можешь? – было его первым словом. И, быстро вытащив из кармана смятый лист вышедшего в тот же день нумера «Gazetta di Venezia», ткнул пальцем на отдел телеграмм. – Гляди тут, из Петербурга…

Поспелов итальянского языка не знал, но по сродству его с хорошо знакомым ему французским языком тотчас же разобрал и понял сообщавшееся здесь известие.

– «Сегодня, в 9 часов утра»… – начал он переводить задрожавшим от волнения голосом…

– То есть, вчера это, значит, – пояснил скороговоркой Волк, – ихнего 16-го, нашего 4-го числа.

– «На прогулке, начальник русской политической полиции и генерал-адъютант Императора, Мезенцов³, убит неизвестными людьми. Преступники успели скрыться»… Это наших дело! – вскликнул тут же Поспелов с загоревшимися мгновенно глазами.

Волк не счел даже нужным ответить: он повел только на товарища не то торжествующим, не то презрительным взглядом: «какое же, мол, может быть в этом сомнение!..»

– «Am-ma-zato»⁴, – перечел Поспелов слово, корня которого он не находил во французском языке, – я, может быть, не так понял: он, может быть, только ранен — значит?..

– Убит, – грозным тоном отрезал тот, – на пароходе моем механик сказывал, «killed» говорит, и даже рукой показал, как когда кого ножом… Killed слово я знаю.

– Удачнее еще, значит, чем с Треповым вышло, – нервно засмеялся на это его собеседник.

– Известно, мужская рука; да еще если кинжалом…

– A как ты думаешь, чья? чья именно? Я полагаю, что…

– Полагаешь, так держи про себя! – сердито прервал его Волк. – Для дела безразлично.

Молодой человек моргнул несколько смущенно веками и примолвил уже как бы невольно:

– И ушли… «скрылись»… В белый день… Молодцы!..

– Не выдаст никто… общественное сочувствие… Верочкин процесс⁵ показал, – ронял медленно слова свои Волк в ответ с таким выражением на лице, что «все-то это тебе еще объяснять надо»…

– Да, – кивнул утвердительно Поспелов, – особенно теперь, когда правительство так осрамило себя на этой войне… и в Берлине⁶… Наступил самый настоящий момент активной борьбы… Ведь у них, очевидно, это теперь систематически организовано, по верхам пошли, намеченные: Трепов, теперь Мезенцов…

Безобразный рот Волка растянулся в широкую, зверскую усмешку (так должны ухмыляться шакалы, почуяв запах падали):

– По горлам всех пройтись надо, понятно! – прошипел он сквозь стиснутые зубы.

Товарищ его видимо разгорался все сильнее в свою очередь.

– Ведь это открытое объявление войны! – воскликнул он. – Убийством этим социалистическая молодежь смело кидает перчатку в лицо автократии… Наконец-то, наконец!.. – он судорожно и радостно потирал себе руки. – И если она не сдастся теперь, так ведь и повыше достать можно…

Он оборвал вдруг и бессознательно обвел кругом себя глазами… Но все было тихо на безлюдной площади. Лишь старый бедняк, отставной гондольер^[32], кормящийся чентезимами^[33] от, «buona mano»⁷, подачки гос под, гондолы которых подтягивал он багром к пристани, дремал на ступеньках с этим своим багром в морщинистых руках, пригреваемый горячим солнцем, да издали с канала доносился от времени до времени тот протяжно гортанный, специально свойственный местным баркаролам, крик, которым, во избежание столкновений, дают они о себе знать собратьям, пред заворотом в то или другое из бесконечных колен водных протоков Венеции: «Тхе-е-у!..»

Волк молчал, тупо уставя глаза в грудь товарища; только мясистые губы подергивала та же усмешка хищного зверя, чующего запах трупа…

– Ведь они там замышляют теперь, действуют, борятся, Волк, – начал снова Поспелов волнуясь, – a мы тут с тобою, бесполезные, задыхаемся в бездействии!..

– Я сегодня вечером еду, – коротко сказал тот.

– В Россию?..

– В Женеву. Справки, первое, навести нужно… a там само собою…

– И я с тобой. К черту мою графиню с ее гонораром! – вырвалось каким-то неудержимым и веселым взрывом у Поспелова.

Узенькие глаза Волка так и впились ему в лицо:

– Какая графиня?

– Мне тут опять кондиция выходит: мальчишку учить.

– Во! – пропустил сквозь зубы тот. – Русские?

– Фамилия немецкая, только она русская.

– «Она», кто это, то есть?

– Графиня эта, мальчишки мать.

– A муж?

– Мужа нет: она – вдова.

– Во! – повторил как бы машинально Волк. – Молодая?

– На вид моложе меня кажет, – улыбнулся почему-то невольно Поспелов, – a, впрочем, кто ж их разберет, светских этих…

– Попал-то как к ней?

– А уж это у нее спроси! Отродясь и фамилии ее не слыхивал: Драхенберг, петербургская… Не думал я, не гадал, является нынче утром в мой отель итальянец какой-то, маркиз; велит просить меня в салон, что очень, мол, ему нужно переговорить со мною… Ну вот, с этим самым предложением пришел, что одна, мол, его знакомая, ваша, говорит, «компатриотка», ищет преподавателя русского языка для маленького сына, и что он, узнав, что я в этом качестве приехал сюда с одним русским семейством…

– Ты и отправился? – перебил его Волк.

– Повел он меня сам.

– Ну?

– Я и пошел за ним, – засмеялся Поспелов озабоченному виду, с которым внимал ему товарищ.

– И порешили?

– Да… ведь я еще не знал… что… – молвил молодой человек, как бы оправдываясь.

Но собеседник его не дал ему продолжать:

– Кондиции как?

– И не ожидал даже! Сама по 10 франков за час урока предложила, а урок каждый день и кормежка от нее же.

– Ишь ты! – вдумчиво пропустил Волк и чавкнул бессознательно челюстью, как бы вкушая инстинктивно всю ту сладость «кормежки», которая ожидала товарища за столом графини. – Богачка, значит?

– По обстановке судя, и очень даже… Да и итальянец этот, маркиз, намекнул как-то про это… Сам-то он, как я понял, виды на нее имеет, – усмехнулся еще раз Поспелов.

– А молодой сам-то?

– Ну, нет! Молодится из последнего, видать, а на макушке-то уж редко и в бороде седью пробивает. Только шельма, видно, прожженная, эксплуататор…

– А ты не дозволь! – нежданно проговорил Волк.

Поспелов с изумлением взглянул на него:

– Это как же?..

Тот в свою очередь повел на него прежним, пренебрежительным взглядом: «ничего, мол, ты сам сообразить не в состоянии»…

– Дело-то, кажись, ясное, – медленно протянул он, – аристократке этой аманта⁸ требуется, не из старья, а из свежатины, само собой; денег на него жалеть она не будет, что хошь проси, только по вкусу придись…

Поспелов понял и весь вспыхнул:

– Что ж это ты мне, – воскликнул он с сердцем, – сойтись с женщиной из-за денег предлагаешь!..

– А хоша бы! – грубым мужицким языком отрезал Волк. – Аль не нравится занятие?.. А ведь баб-то, почитай, немало на своем веку загубил, – примолвил он, хихикнув. И в его прищурившихся в щелочку, с каким-то неумолимым выражением глазах можно было прочесть и решительный приказ Поспелову, и злорадное чувство торжества над человеком, которому Волк почитал себя вправе предлагать унизительную роль, и тайную зависть к этому молодому, красивому товарищу, которому такую роль можно было предложить.

Поспелов отвернулся от него и проговорил поспешно и досадливо:

– Я на свинство не пойду, и еду с тобою сегодня в Женеву, благо на проезд и жратву дорогой денег хватит, – добавил он, стараясь перейти на шутливый тон.

– Да ты что, черт тебя подери, – услышал он вдруг зашипевшую как у змеи речь Волка, – ты революционер, аль нет? Ты в свое удовольствие жить думаешь, аль нашему делу служить?

– Я оттого и хочу ехать с тобою, – горячо возразил молодой человек, – что хочу служить ему…

Но Волк не слушал его:

– В нашем деле нет «свинства», кроме измены ему! – говорил он грозно, и пена закипала в углах его безобразных губ, – что на пользу его, то и свято. Ты дворянский-то гонор свой в печку кинь, коли хочешь честным революционером быть! Все против врагов добро, все пригодно; какое в руках средство есть, тем и орудуй: подвохом ли, насилием, страхом или лаской, все едино, – пока не настанет час, когда передушит их всех до одного социальная революция!..

Это был какой-то дикий, бешеный порыв, полуискренний, полурассчитанный на эффект, – один из тех, которыми угрюмый, тупо-молчаливый по обыкновению Волк «бил» в известных случаях «наверняка» в той среде, к коей принадлежал он и где слыл за человека с «огромным запасом воли» и большою «организаторскою способностью»; в эту свою «способность» прежде всех верил он сам… У Волка было самое настоящее «революционное прошлое»: родом из мещан, он был студент Петровской академии в пору ^9-«Нечаевской истории», каким-то чудом не попал в число заведомых участников ее, принадлежал потом к кружкам Долгушина и Чайковского и в так называемом «Жихаревском» процессе^-9 имел честь очутиться в числе тех десяти избранных из 193 призванных, которых «гуманнейшее» судилище отечественных сенаторов увидело себя скрепя сердце вынужденным сослать в Сибирь… Он был на несколько лет старее того, кто теперь назывался Поспеловым и которого он же, лет за пять назад, вовлек в «дело революции». Он привык издавна тешиться «рабским» подчинением ему, «вахлаку», как любил он называть себя с особого рода гордостью, этого барчука-молодчика, и замеченное им теперь в нем какое-то «своеволие» взорвало его.

– Голубого енарала устранили, – продолжал он, – так у тебя и слюни потекли. Вот, мол, поеду, сейчас, и на мою долю выпадет героем себя показать… А если в тебе там вовсе не нуждаются?.. Что ты тут знаешь, из архангельских лесов вернувшись?.. Я сам в Россию теперь прямо не пру (Поспелова так и покоробило от этого «я сам», ясно указывавшего на расстояние, которое отделяло положение его от положения Волка в «революционной» иерархии), а еду добывать языка, что там и как: указание будет – отправлюсь. А так, зря, – он дернул плечом, – спасибо никто не скажет… В ловкачах недостатка у них нет (то есть «поболее тебя людей умелых», прочел опять Поспелов в глазных щелочках Волка), – уж чего желать лучше: в белый день, посередь столицы, ножом пропороли и ушли!

И голос Волка дрогнул от внутреннего чувства удовлетворения.

– А что им средства нужны, – подчеркнул он, – так ты этого, конечно, не разумеешь, а мне оно из самого этого факта явствует. «Скрылись», сказано. Как скрылись? Не бегом же: городовые кинулись бы, захватили бы тут же… Значит, в экипаже, лошади добрые, не у извозчика взятые, и не чьи-нибудь господские опять, – по ним тотчас бы на след напали. Лошади свои, значит, были, купленные, и экипаж. На все на это денег немало пошло… И если дальше, все более и более средств понадобится… Средства всегда для нашего дела нужны! – вдруг оборвавши, махнул он рукой, как бы почитая бесполезным излагать громко далее роившиеся в голове его соображения. – Понимаешь теперь?

Поспелов молчал; авторитетный тон, с которым обращался к нему Волк, одновременно и возмущал, и как бы порабощал его внутренно.

– Понимаешь теперь, что от тебя требуется? – веско повторил тот.

– Послушай, Волк, – начал молодой человек, встряхнувшись, – ведь это же одна твоя фантазия! Из того, что барыня эта пригласила меня на уроки к сыну, далеко еще не следует, чтоб она…

Он как бы застыдился договорить, и в то же время каким-то «лучом, просящимся во тьму»^[34], пронесся в его памяти свежий облик графини Драхенберг с ее пышными губами, и под ухом его точно зазвучал ласковый голос, говоривший ему: «приходите вечером на площадь Святого Марка; мне очень хочется переговорить с вами»…

– Приложи труд! На баб язык-то у тебя медовый, известно! – цинически опять хихикнул Волк. – Станового дочку, что бежать-то тебе помогла, сумел окрутить ведь?

– Так там прежде всего дело убеждения было, – поспешно возразил Поспелов, – я ее пред тем в нашу веру совсем обратить успел.

Глаза Волка так и запрыгали:

– А тут тебе кто ж мешает! Бабы-то все на один лад, как если только добре примется ловкий молодчик… А тем тебе чести более будет, как если аристократка. Сам же ты, дворянский сын, все эти барские выкрутасы проделывать можешь… Послушай, Володька, – начал он вдруг горячим и как бы ласкательным тоном (голова его, видимо, работала над целым планом, мгновенно возникшим теперь в ней), – тут может для тебя дело большое выйти, выдвинуться в глазах всей партии можешь, крупное положение занять!.. Привлечь эту твою барыню к нашему делу, воспользоваться средствами ее, связями, – богатая штука! Ведь там на верхах-то тоже горючего материала немало: подожги лишь умеючи – вспыхнет!..

– Она мне сказала, что она очень «либеральна», – как-то невольно вырвалось у Поспелова.

Волк презрительно подобрал свои огромные губы:

– Ну, это мы «либеральство-то» ихнее знаем – гроша медного не стоит, фарисейство поганое одно!.. А ты в настоящее ее введи, в самую суть, чтобы вняла она и прониклась…

– Время все же нужно было бы на это, – раздумчиво молвил Поспелов, – а долго ли она тут думает остаться – не известно… Да и оттерли бы, пожалуй…

– Кто это?

– Да мало ли! – неопределенно уронил он, и краска чуть-чуть выступила на его бледные щеки. Он почему-то не счел нужным сообщать товарищу о г-же Сусальцевой, которую именно имел в виду, говоря о возможности быть «оттертым».

Тот повел на него подозрительным взглядом, но не счел нужным в свою очередь выразить громко то, что думал в эту минуту.

– Ну, твоя забота! – quasi-равнодушно произнес он. – А только повторяю: большое дело может выйти, помни!..

– Так ты решительно не хочешь, чтоб я с тобой ехал? – воскликнул молодой человек.

– Сказано раз! – как топором отрубил Волк. – Урок тебе задан – орудуй!

Поспелов безмолвно приподнял плечи и опустился, как бы подшибленный этим разговором, на верхнюю ступеньку пристани, на которой дремал с багром своим в руке старик-гондольер… Но в душе его, рядом с оскорбительным сознанием нравственной подчиненности своей, журчало, как ручеек весной, что-то ему еще неясное, но тихо убаюкивающее, примешивавшееся к мысли о «заданном ему уроке»…

Волк поглядел сверху вниз на склонившегося как бы к ногам его товарища, и глаза его будто усмехнулись… «Хороший денек выдался» ему сегодня… Он чувствовал себя снова силой в той обычной ему области нелепо злой и судорожной деятельности, из которой исторгла его ссылка и к которой возвращался он теперь при открывавшихся его «делу» новых, широких горизонтах. Пред ним в воображении развивался целый ряд «неслыханных», имевших поразить «весь мир» дерзостью своею «предприятий», которым может, – должно будет, поправился он мысленно, – положить начало «великое событие» 4 августа в Петербурге. Он предвкушал вескость той роли, которая неминуемо должна будет пасть на его долю в этих «предприятиях», – и его животно-алчное самолюбие торжествовало заранее. Слепое покорство «барчука» служило ему теперь как бы мерилом того значения, какое примет он там, «на месте», среди коноводов «движения»… «Подвиг удивительный, бесспорно, – проносилось у него в голове, – миллионы людей содрогнутся от ужаса, прочтя сегодняшнюю телеграмму; но сам-то подвиг, может быть, и даже более чем вероятно, – лишь изолированный факт, но истекающий из общей, ясно определенной и последовательной программы». А она-то именно и нужна, нужна сильная, твердо сплоченная «организация»… «Но они — он их всех знает – никогда не могли добиться ничего подобного». Он один, Волк, способен создать такую «организацию» и встать во главе «всего»…

Размышления эти навели его на какое-то светлое — если только допустить, что оно могло быть у него, – настроение духа; он почти весело заговорил с товарищем:

– Ты на меня, Володька, полагаю, за поручение печаловаться не станешь; кормежка будет тебе сладкая, прочее занятие и того сладчай…

– Я не для этого вступал в партию! – с новою досадой в голосе вскликнул белокурый эмигрант.

– Понадобишься на иное – вызовем! – с покровительственным оттенком в тоне возразил ему Волк. – Может, все потроха скоро потребуются; на то идет… Что удрал-то ты, – наши в Женеве знают?

– Я еще из Вены Михайле и Вейсу писал; не отвечали.

– Может, и нет их там… А в Вене из наших кто?

– Полячек и Арончик… Арончик мне и место у этих Бортнянских сыскал, – а то чуть было с голоду совсем не околел…

Волк качнул головой:

– Отъешься теперь… Гляди ж, орудуй – большое дело!.. Дней чрез пять жди письма. Может, шифром напишу, как если что особенное… Ключ помнишь?

– Старый?

– Известно… Инструкцию тебе пришлем… Ну, а теперь прощавай!

– Куда же ты?

Поспелов вскочил на ноги…

Но Волк, не отвечая, заворачивал уже за угол церкви.

Молодой человек недоумело глядел ему вослед… «А насчет денег как, есть ли у него? – проносилось у него в голове. – Я бы мог ему дать из последних, а там получить за уроки, хоть вперед, всегда можно… Так ведь нужны бы они ему были, он бы просто сказал: „дай!“ Проводить его поехать вечером разве?.. А если он на это да еще грубостью мне ответит: „что за нежности, скажет, при нашей бедности!..“ „Сильная натура!“» – как бы объяснил себе тут же Поспелов, – и тут же вздохнул каким-то бессознательным вздохом облегчения, увидав себя одного на площади вместе со стариком гондольером, все так же сладко дремавшим на солнце со ржавым багром в своих руках.