– Знаю! – ответил он коротким кивком, и лицо его потемнело.

– Вам известны какие-нибудь подробности, monseigneur?

– Ровно никаких! – живо возразил он. – Узнал сегодня из газет, как все.

– Ужаснее всего, – она понизила голос, – что это, кажется, политическое дело.

– Oh, on ne peut pas savoir, mo иеще не звестно, – счел нужным перевести на ломаный русский язык граф Тхоржинский, приподымая плечи.

Пужбольский так и привскочил на своем стуле…

– ^23-C’est à dire qu’on ne peut pas en douter! – визгнул он.

И, вспомнив опять об «иностранцах, сидящих тут», и которых он в эту минуту отправлял мысленно к черту, продолжал по-русски:

– Но у нас, кажется, не хотят увидать (то есть видеть), что делается, и закрывают глаза нарочно. Я ровно месяц назад был в Одессе, когда там был этот суд над нигилистами: Ковальским²⁴ et consorts… Я чуть не плакал de rage et de honte. C’était… Это был стыд из стыдов! Все власти растерявались, les accusés плевали судьям в лицо, à la lettre, les gros mots^-23 летели в воздухе… на улице стреливали в солдат…

– Я его смолоду знаю, – промолвил, улыбаясь, князь Иоанн на ухо графине Драхенберг, – все так же без толку горячится и нелепо говорит по-русски.

– Incorrigible²⁵! – сказала она громко, смеясь и покачивая головой на Пужбольскаго…

Проходивший под аркадами в эту минуту высокий, здоровый, замечательно красивый человек лет под сорок, со смуглым лицом и чрезвычайно энергичным, чтобы не сказать жестокосердым, выражением этого лица и черных, с каким-то красноватым отливом глаз, остановился на миг неподалеку от нашего общества, увидел князя Иоанна и быстро направился к нему, приподнимая шляпу в виде извинения пред находившимися тут дамами.

– Monseigneur, – заговорил он на французском языке с заметным иностранным акцентом, – я ездил сегодня в Мурано^[41] и, только вернувшись сейчас, узнал о вашем приезде, был у вас в отеле – и меня направили сюда… Мне так хотелось скорее увидать вас…

– И мне тоже, monseigneur, я очень рад вас видеть, – молвил князь Иоанн, вставая и пожимая протянутую его руку.

– Si vous vouliez faire un tour avec moi²⁶, – сказал тот, – мне многое хотелось бы вам сказать.

– С удовольствием…

Они взялись под руку.

– Я сейчас вернусь, – шепнул, проходя мимо Троекурова, князь Иоанн.

– ^27-Il duca di Madrid, don Carlos^[42], – промолвил вполголоса Вермичелла, указывая кивком на удалявшегося с князем Иоанном смуглого красавца, – oun (un) bien bel uomme (homme)^-27!

Красавца, впрочем, почти все присутствовавшие уже знали в лицо, встречая каждый вечер под аркадами.

– Да, хорош! – сказала как бы снисходительно г-жа Сусальцева.

– Зверски хорош! – вскликнула графиня Драхенберг и чуть-чуть вздрогнула, вспомнив внезапно о своем «тигре».

– ^28-C’est le représentant des deux plus grands principes de la terre, – громко и внушительно произнес граф Тхоржинский, – la religion et la légitimité^-28.

– Un mauvais représentant²⁹! – заметил на это, усмехнувшись, маркиз Каподимонте.

– Это потому, что он зверь, un fauve³⁰, как говорит ma cousine Drachenberg? – напустился на него вдруг князь Пужбольский. – А я говорю, что таких надо ценить в наше дряблое время… А, Троекуров, правда? – повернул он опять на русский язык. – Я только и мечтаю видеть таких des fauves у нас во власти!

И, не ожидая ответа, продолжал, кипятясь все сильнее:

– Власть… власть, опирающаяся на… на население, – поймал он как бы на лету слово, – в восемьдесят, – теперь даже, может быть, во сто миллионов людей, со всеми способами, орудиями в руках, – и дозволять убить своих ^31-fonctionnaires en plein jour, давать преступникам скрыться, не уметь справиться avec une horde de chenapans^-31, с какими-то… козлами, которые смеют думать, что они могут (он опять не находил слова)… могут пободать ее своими скверными рогами!..

Графиня Сусальцева, сам Троекуров не могли не расхохотаться комизму этих слов и произношения, в соединении с тем гневным тоном, которым произносились они.

– Э, все равно! – весь покраснев, вскликнул Пужбольский, махая рукой. – Вы все хорошо понимаете, что я хотел говорить!

– Виноват, я не понял, – выдвигаясь из-за стула графини Драхенберг, промолвил «эмигрант», необычайно спокойным, видимо рассчитанным на эффект тоном.

Все действительно обернулись на него взглядом.

– Что вы не понимали, что? – яростно взвизгнул Пужбольский.

– Вы сейчас сказали, что власть, опирающаяся на столько-то миллионов народа и имеющая в руках все средства делать все, что ей вздумается, не может справиться с какими-то несколькими «козлами», – вы так, кажется, выразились? – которые бодаются вместо того, чтобы послушно плясать по дудке ее пастухов…

– Ну да, я сказывал… Я это сказал, – поправился пламенный князь.

– Но «справиться-то» с «козлами» все же эта власть желает, надобно полагать? – вопросительно промолвил Поспелов.

– Ну, для чего вы это спрашиваете, что хотите вы доказывать? – горячился тот. – Résumez³²!..

– Если же она с ними не справляется, – продолжал невозмутимо молодой человек, – значит не может справиться.

– Как не может!.. Власть в России не может!.. Почему не может? – разъяренно лопотал Пужбольский.

– Потому что органическая, существенная сила, которая могла бы пользоваться успешно теми материальными «орудиями», как вы говорите, что действительно находятся еще в руках этой власти, отошла уже, по-видимому, от нее, – объяснил Поспелов, стараясь выражаться тем «приличнее», чем несдержаннее были диалектические приемы его возражателя, и угадывая каким-то инстинктом сочувствие к своим словам, сказывавшееся на лице сидевшей к нему спиной графини Драхенберг, – потому что сама она чувствует себя несостоятельною со всех сторон.

– Милостивый государь, – крикнул князь, судорожно вскинув голову, отчего шляпа очутилась у него опять на затылке, – я вас не знаю и… («и знать не хочу», чуть не соскочило у него с языка), вижу только, что вы принад… изволите принадлежать, – иронически поправился он, – к так называемым «новым людям», которые не хотят знать ни истории, ни духа народности… и я с вами дальше дискютировать отказываюсь. Я вам только могу сказывать, что вся Россия…

– Россия, – ухватываясь за это слово, не дал ему договорить эмигрант, и губы его сложились в язвительную улыбку, – которую за всю кровь ее народа, пролитую на Балканах, наградили Берлинским трактатом…

Пужбольского точно кто внезапно ведром холодной воды окатил. Он разом смолк, передернул еще раз свою шляпу с затылка на глаза и раскинул руками:

– Против этого я ничего не могу сказать!..

Графиня Драхенберг быстро обернулась со стулом своим прямо к молодому человеку, аплодируя ему кончиками пальцев:

– Браво, monsieur Поспелов, разбит Пужбольский, совсем разбит!..

Маркиз Каподимонте, болезненно следивший все время за выражением ее лица, весь побледнел теперь и, обращаясь к Вермичелле:

– Caro mio³³, – прошептал он ему скороговоркой по-итальянски, – пойдемте прогуляться: вы видите, что у них пошли тут какие-то свои домашние разговоры.

Вермичелла растерянно и послушно поднялся за ним с места…

– Маркиз, дайте мне руку, – вставая в свою очередь, сказала г-жа Сусальцева (злой огонь пробегал в ее аквамариновых глазах), – я пройтись хочу.

Муж ее, покусывая стриженые усы свои, угрюмо повел взглядом вослед уходившим и тотчас же отвернулся. Он остался «слушать».

– Позвольте однако, – заговорил как рыба молчавший до сих пор барон Кеммерер; заговорил, словно камни ворочал, ни на кого не глядя, a прищурившись правым глазом на кончик ботинки, вскинутой им опять на колено ноги своей, как будто искал в ней мотивов для своей аргументации, – эти жалобы на Берлинский трактат… которые мне не раз уже приходилось слышать… и читать в патриотической… московской, разумеется, печати, – подчеркнул он ироническим тоном, – мне кажутся не совсем основательными… Не мог же в самом деле ареопаг Европы, собравшийся в Берлине, пропустить… ^34-une chose aussi absurde, entre nous, – договорил дипломат, окинув беглым взглядом внимавших ему и сообразив, что «можно говорить», так как оставалась одна «русская семья», – aussi absurde que le traité de San-Stefano^-34!..

– Да какое нам дело до Европы, до вашего «ареопага»! На что нам было в Берлин идти! – завопил на это еще бешенее прежнего князь Пужбольский. – Тут не какие-то ваши политические комбинации… тут шел вопрос о вековой задаче России… В Константинополе, под звон колоколов святой Софии должны мы были решать его…

Барон Кеммерер, лениво усмехаясь, качнул головой с пренебрежительным видом человека, посвященного в высшие тайны, которому приходится объяснять азбуку малолетним:

– Надо было avant tout³⁵ войти туда, – уронил он словно с высоты башни.

– Pardieu³⁶! – вздернул только плечами Пужбольский.

– И как же это без пушек, без обоза, чуть не без сапог, с Австрией на фланге и английским флотом в Галлиполи?

Пужбольский ударил всею ладонью по мрамору столика, стоявшего пред ним:

– И ничего, ничего бы не помешало!.. Я был там сам, слышал, глядел…^37-Des mirages, которые сейчас бы рассеивались, как только начальство поняло бы то, что понимал каждый маленький офицер, каждый солдат… русской душой своей понимал. Не обозы, не «сапоги» решают дело в таких случаях, a дух войска, дух страны, которая поставляет его под ружье!.. За всю ту кровь, – он кивнул на Поспелова, – «которая была пролита» на этой великодушной войне «за идею», мы должны, comprenez vous, должны были planter nos aigles, нашего двуглавого, sur les murs de Byzance и «ударить в колокол в Царьграде», как сказал admirablement pauvre feu^-37 Тютчев!..

Барон, сунув монокль свой под правую бровь, повел на горячившегося «оригинала» тоскливо скучающим взглядом: какая, мол, обуза объясняться с профанами!

– И к чему ж бы это повело? – спросил он сквозь зубы, ожидая какого-нибудь нового «нелепого ответа, quelque réponse saugrenue»³⁸, как выражался он мысленно.

Генерал Троекуров, безмолвно, с нервно помаргивавшими глазами прислушивавшийся все время как бы рассеянно к этим спорам, поднялся в эту минуту со стула, собираясь идти навстречу завиденной им издали целой группе дам, переходившей площадь со стороны Новых Прокураторий, – и, предупреждая чаемый дипломатом ответ Пужбольского:

– Прежде всего, – сказал он, приостанавливаясь на ходу на миг, – к тому бы «повело», что не было бы поводов к тем выводам, которые мы имели случай слышать сейчас в разговоре (глаза его медлительно скользнули по лицу поднявшего голову слушать его эмигранта), ни к тем фактам, состоящим с ними в ближайшем родстве, образчик которых вы могли видеть в сегодняшней телеграмме из Петербурга.

И он прошел мимо.

– ^39-Oui, ils sont jolis les факты: оправдание Верочки et le reste^-39! – крикнул ему вслед одобрительным возгласом Пужбольский… Он повел кругом себя торжествующим взглядом. Сказанное Троекуровым, в его понятии, «резюмировало всю сущность прения и разрешало его»… И все, очевидно, говорил он себе, поняли это точно так же, как он, Пужбольский: барон, опустив голову, словно разжевывал новую и не легко дававшуюся пониманию его мысль; Сусальцев утвердительно покачивал головой; графиня Драхенберг недоумело вопрошала глазами молодого – «нового», как назвал его тот же Пужбольский, человека, которому она только что аплодировала; «новый человек» в свою очередь морщился и кусал губы, видимо чем-то недовольный… Один граф Тхоржинский, сидевший в полутени позади дипломата, как-то странно улыбался, показалось нашему князю…

– Ах, папа, какое волшебство эта Венеция! – раздался за ним в это время звучный молодой голос.

Он живо обернулся…

Ухватившись обеими руками за руку Троекурова, скользила беззвучно и гибко по плитам площади, словно ласточка над прудом, прелестная белокурая девушка, направляясь к аркадам в обществе пяти или шести таких же юных и цветущих существ, как она сама. Это был «цветник» леди Динмор, возвращавшийся под водительством самой маменьки, высокой, внушительного вида и красноносой дамы, как подобает быть английской peeress⁴⁰, с ночной прогулки в гондоле в занимаемые им покои в Hôtel San-Marco, помещающемся в том же здании Старых Прокураторий.

– Здравствуйте, моя прелестная! – остановила девушку на проходе, поймав ее за руку, графиня.

– Ах, извините, я вас не видела, – вскликнула та, отрываясь от руки отца и оборачиваясь всем сияющим лицом своим к молодой вдове, – здравствуйте… или, вернее, добрый вечер!.. Мы сейчас в гондоле до самого Лидо доехали и назад. И такая прелесть эта Венеция, это море!..

– Good night, Mary, dear, sleep well⁴¹! – залепетали в то же время прощавшиеся с нею молодые девицы, пока Троекуров учтиво раскланивался, благодаря леди Динмор за дочь.

– О, she’s charming, она очаровательна и так хорошо говорит по-английски! – восклицала та в ответ. – Надеюсь, что мы завтра соберемся опять вместе на экскурсию куда-нибудь…

– Непременно, непременно!..

Последовали рукожатия, поцелуи, смех, обмен каких-то раковин, найденных в компании на прибое волн в Лидо…

– Посидите немножко с нами, – говорила графиня, когда «Mary» осталась одна с отцом.

– Поздно, она устала, – ответил Троекуров, взяв опять дочь под руку.

– Вы уж домой собираетесь? – раздался за ними голос князя Иоанна. – Я предлагаю отвезти вас в моей гондоле, мы с вами в одном отеле.

С князем под руку шла г-жа Сусальцева, маневрировавшая пред тем так, чтобы встретиться с ним под аркадами в ту именно минуту, «quand il en aura assez⁴² разговора своего с дон-Карлосом». В расчете она не ошиблась, и достигнутый ею новый «успех» сказывался в улыбке, чуть игравшей на ее холодных чертах.

– Всем пора домой, впрочем, двенадцать бьет.

И графиня Драхенберг внезапно поднялась с места.

– Маркиз исчез? – проговорила она как бы озадаченно про себя, оглядываясь кругом.

– Вы где стоите? – спросил ее князь Иоанн.

– Вот с нею, – указала графиня на «кузину», – у того же Даниелли, два шага отсюда.

– Так мы вас проводим… Вы знакомы с Марией Борисовной? – обернулся он к своей даме, указывая смеющимися глазами на девушку.

– Mais certainement⁴³! – поспешно вымолвила Сусальцева, протягивая ей руку. – A с генералом и давно, – добавила она капризно «милым» тоном, – но он меня никогда узнавать не хочет.

– Вы ошибаетесь, – и Троекуров отвесил ей низкий поклон, – не узнавать вас нельзя, – проговорил он загадочно, между тем как мгновенно похолодевшие пальцы его дочери едва ощутительно сжимали лиловую перчатку красивой барыни.

– Вы видите, – сказал Сусальцевой, смеясь, князь Иоанн, – как умели быть любезно находчивы люди прошлого поколения… Итак, в путь, mesdames et messieurs!.. Граф Тхоржинский, я надеюсь еще увидеть вас как-нибудь в течение тех трех дней, которые рассчитываю провести здесь?

– Sans faute, monseigneur⁴⁴! – ответил тот, низко кланяясь.

– Вы остаетесь только три дня здесь? – словно воркнула г-жа Сусальцева под ухом князя Иоанна.

– Увы, только! – весело подчеркнул он.

– A отсюда куда?

– Во Флоренцию, думаю.

– Ах, как это хорошо! – уже громко вскликнула она. – И я туда же сбираюсь.

«Без меня что ль?» – чуть не крикнул ей муж, за отсутствием друга своего Вермичеллы видевший себя теперь таким же одиноким и покинутым среди всей этой компании, как Робинзон на своем острове. И какая-то злая волна нахлестнула и сдавила ему грудь…

– Passez, monseigneur⁴⁵! – говорила между тем графиня князю Иоанну, приглашая его движением руки пройти вперед со своею дамой и, пропустив за ними Троекуровых, отца и дочь: – Барон, вашу руку! – обернулась она к Кеммереру.

Пары двинулись.

Пужбольский побежал solo⁴⁶ за ними.

– До свидания, monsieur Поспелов, – сказала, приостанавливаясь на миг, молодая вдова сурово глядевшему на нее, показалось ей, эмигранту (он стоял недвижно, ухватясь рукой за спинку стула, с которого только что поднялась она), и голос ее зазвучал для него какою-то неотразимою ласковостью, – я вас жду завтра, не правда ли?.. К завтраку, в половине одиннадцатого, – добавила она уже шепотом, уходя под руку с Кеммерером.

Он чуть-чуть качнул головой в ответ, опустился снова на стул и вытащил из кармана пачку дрезденских папирос Лаферма.

Пров Ефремович Сусальцев повел на него неопределенным взглядом. «Не пригласить ли этого, черт его знает, кто он такой, выпить бутылочку холодненького?» – проносилось у него в голове. Будь тут Вермичелла, он с ним теперь и не одну бы выпил… Ну a с этим, «нет, не приходится!..» «И куда этот дьявол итальянец девался? – спрашивал он себя, морщась и озираясь кругом. – Поди, ревнует тоже!» – пропустил он, хихикнув сквозь судорожно заскрипевшие вдруг зубы.

И как-то разом, вскинувшись весь, Пров Ефремович зашагал своею подрагивающею походкой вдогонку удалявшихся пар по направлению Пиацетты.