– Там тепло, – бросил офицер и распорядился, чтобы энкавэдэшники тащили Онисина в воронок.

Двое из них заломили руки Андрея Сергеевича и вывели его из квартиры. Несмотря на невыносимую боль в локтях и не менее болезненное унижение, он на прощание успел крикнуть супруге:

– Света, дорогая! Мы там разберёмся, и я вернусь!

Входная дверь с шумом захлопнулась, оставив Светлану Матвеевну и её сыновей в ужасающей тишине. В квартире царил разгром, словно её ограбили. Разбросанные вещи и перевёрнутая мебель напоминали, что это не приснившийся кошмар, а страшная реальность.

«Куда бежать? У кого просить помощи?» – мысли хозяйки квартиры неслись галопом, а решений для навалившихся проблем не было. Женщине стало страшно за себя и детей. «Что теперь будет? Вдруг я больше не увижу мужа?» – думала она. Чтобы не напугать сыновей приступом отчаяния и паники, она зажала руками рот и беззвучно зарыдала.

Георгий и Кирилл поняли, что плохие люди ушли, вышли из своей комнаты и бросились к плачущей матери. Они обнимали её, пытаясь утешить:

– Мама, всё будет хорошо. Папу ведь отпустят?

– Конечно, это недоразумение, – стараясь усмирить истерику, твердила Светлана Матвеевна.

Так в благополучной советской семье Онисиных случилось горе, которого не ждали. Судьба круто развернулась по отношению к ним: Андрей Сергеевич Онисин, уважаемый и порядочный советский гражданин, муж, отец, стал одним из тех, кого в 1936 году посчитали врагом советского народа.

Его супруга пыталась собраться с мыслями, чтобы понять, как лучше действовать, куда писать, к кому обращаться, чтобы спасти мужа и честь семьи. Она всё ещё слепо верила в то, что произошла до ужаса глупая ошибка и что Андрея обязательно отпустят, ведь не может такого быть, чтобы преданного партии человека и послушного советского гражданина без причины лишили семьи, положения и всего остального. Она пойдёт куда надо, она будет стучать во все двери и добиваться, и справедливость точно восторжествует. Светлана Матвеевна взяла в руки наручные часы мужа, которые он не успел надеть, посмотрела на его вещи в коридоре – плащ, висящий рядом с курткой – и снова зарыдала. Кирилл и Георгий сидели молча, уставившись на мать, испытывая одновременно тревогу, тоску по отцу и смятение. Им хотелось бежать вслед за воронком и объяснить людям в форме, что их папа ни в чём не виноват.

Тишина упала на квартиру Онисиных и, словно тяжёлое ватное одеяло, всё накрыла собой; лишь время от времени её нарушали капли воды из крана в кухне: монотонно, громко и тяжело они отрывались и падали в раковину. Это падение заставляло ребят вздрагивать, а Светлану Матвеевну – прислушиваться и изредка поглядывать в дверной глазок. Женщина кружила по квартире, нервно водила рукой по лбу, тёрла его, покусывала пальцы. Братья невольно переставали делать вдохи и выдохи и замирали, когда материнские глаза то безумствовали, то потухали; Георгий и Кирилл, с бледными лицами, без привычных улыбок и переглядывания, были объяты смутными думами, но, несмотря на случившееся с их отцом, они поклялись сами себе никого и ничего не бояться.

С присущей ей суетливостью Светлана Матвеевна постаралась уложить сыновей спать, вероятно решив, что так для них будет лучше. На вопросы о «милиционерах» она не отвечала, пропускала мимо ушей и без улыбки, но, разумеется крепко обняв и поцеловав ребят, удалилась из комнаты.

Онисина хранила молчание даже на кухне. Порывистым движением поставила на электрическую плиту белый эмалированный чайник и упала за стол. На неё снова накатило отчаяние, ведь она начала замечать, как здесь тихо без любимого Андрюши. Рывком выключив плиту, не успев заварить себе чаю, она зарыдала и, утомлённая слезами, уснула, сидя на кухне.

Новый день, как и предыдущий, никакой радости не принёс.

Доверие учеников музыкальной школы к Кириллу Онисину, мягко сказать, пошатнулось: его утренняя попытка поздороваться с ребятами увенчалась неудачей. Дети вдруг стали относиться к нему настороженно, а восьмилетний Геннадий Ушаков, перегородивший дорогу Кириллу, даже обозвал его предателем.

– Пошёл вон! – крикнул задира. Его ноздри бешено и опасно раздувались, а грудь тяжело поднималась и опускалась.

– Генка, ты чего? – глаза Кирилла медленно заполнялись слезами. Затем он обратился к другим мальчишкам, стоявшим позади Гены: – Эй, ребята, вы что, обиделись на меня из-за грамоты? Злитесь, что я её получил? Так это же обычный концерт!

– Ты – предатель! – крикнул кто-то из учеников музыкальной школы.

– Неправда! Никого я не предавал!

– Отец твой – предатель Родины! Мне папа вчера сказал, что всё видел! Так что уходи, пока цел, так лучше будет!

– Не ври! Ничего твой папа не видел! Мой отец не предатель!

Но крики толпы заглушили оправдания Кирилла. Школьники всё громче и громче скандировали обжигающее: «Предатель!»

Лицо Кирилла приняло обиженное выражение. Его затрясло.

– Замолчите! Хватит!

Но его выкрики не подавили слова неприязни школьников. Кто-то толкнул Кирилла в спину, и пока он оборачивался, чтобы посмотреть обидчику в глаза, последовал новый удар, затем ещё один…

Кирилл упал на землю. Генка Ушаков, похоже раззадоренный начавшейся дракой, незамедлительно шагнул к Онисину и начал избивать его ногами. Но Кирилл умудрился схватить обидчика за ноги и повалить его на землю.

Борьба Кирилла и Гены множила интерес зевак; кто-то из них подставил ногу вставшему и убегающему Онисину, так что тот снова больно рухнул на землю.

Тем временем Ушаков тоже поднялся и двинулся к Онисину. Кирилл сделался злым и серьёзным: Генка-дурак давно мозолил ему глаза.

– Не подходи! – крикнул во весь голос Кирилл.

Заметив возле себя камень, он быстро его схватил и, не вставая, бросил в Гену, попав ему прямо в лоб. Ушаков ахнул и захныкал, схватившись за лоб рукой, присел. Сквозь пальцы побеждённого просачивалась кровь. Генка всхлипывал, а толпа тут же улетучилась, увидев на школьном дворе директора.

Кириллу стало не по себе, очень не по себе, но он поднялся на ноги и уже стоял с высоко поднятой головой, со всей своей гордостью, приготовив самые правдивые объяснения.

Несколько мальчишек успели уведомить директора музыкальной школы Валентина Романовича Гончарова о конфликте её учеников. Валентин Романович покинул свой кабинет и направился к ребятам. Приблизившись к ним, взглянул сначала на кислую физиономию Генки, а затем на горестное выражение лица Кирилла.

– В чём дело, Онисин?

Кирилл подавил в себе слёзы и ответил:

– Он первый начал!

Зачинщик драки повернулся к директору и выпалил небрежным тоном:

– Ничего я не начинал. И вообще, отец Кирилла – предатель Родины! Мне вчера папа сказал, что его арестовали!

– Замолчи!

– Если твой папа – предатель, то ты тоже предатель!

– Не смей говорить такие слова!

– Хороших людей в милицию не забирают!

Директор школы испуганно уставился на Ушакова, словно опасаясь, как бы тот не ляпнул чего лишнего, и сказал:

– Онисин, живо ко мне в кабинет. Мне нужно поговорить с тобой наедине.

Генка наигранно стонал; наклонившись вперёд, он собирался встать. Его распирал интерес, насколько серьёзно отразится на Кирилле драка на школьном дворе.

– Валентин Романович, можно я пойду? – жалобно спросил он. – У меня голова болит.

Выброшенный из своих странных раздумий Гончаров заметался мыслями в поисках ответа на вопрос: «А что делать-то с этим сорвиголовой?», но, так ничего не придумав, просто кивнул.

В кабинете Валентин Романович не стал вдаваться в обсуждение поведения мальчишки, который стоял перед ним, повесив голову.

– Дверь почему не закрыл за собой?

Кирилл виновато вернулся к входной двери и плотно закрыл её.

– Кирилл, я вынужден тебя отчислить. Сейчас соберёшь свои вещи и пойдёшь домой.

Онисин не спрашивал, почему и отчего его наказывают таким жестоким способом, лишь сказал подавленно:

– Не надо! Пожалуйста!

– Меньше всего меня интересует твоё мнение, Онисин.

– Валентин Романович, пожалуйста!

Кирилл находился в опасном состоянии – он был близок к истерике.

Гончаров немного поколебался, а затем прикрыл окно.

– Проси не проси, но мне придётся исключить тебя из школы, Кирилл. Не потому что ты плохо учишься музыке, не потому что я тебя невзлюбил, а потому что ты нарушил правила. Ты сделал гадость. Думаю, ты об этом сам знаешь. Нельзя бить товарища.

Мальчишка быстро заморгал, чтобы вернуть слёзы обратно.

– Я ударил Генку камнем, чтобы тот перестал обзывать меня и моего папу предателями! Мы – не предатели! Мой папа – не предатель! Это какая-то ошибка, слышите? Он уже сегодня будет дома! Поверьте мне!

– Вопрос закрыт, Онисин. В стенах музыкальной школы руки распускать нельзя.

Если бы только для Валентина Романовича было так просто закрыть эту малоприятную тему… Он чуть смягчился и обречённо сказал:

– Я не могу поступить иначе, Онисин. Ты должен понять, что враг народа – это… серьёзное дело, – Гончаров едва не сказал вслух, что даже невинный посторонний может расплатиться смертью за разговор с врагом народа.

Директор направился к шкафу, покопался в книгах и тетрадях. Кирилл дрожал, как последняя струна разбитого пианино, словно обречённый на смерть перед расстрелом.

– Ты, главное, репетируй, Кирилл. Всё у тебя получится.

Валентин Романович медленно вернулся к столу и бросил на него пару толстых нотных тетрадей.

– Возьми, – объявил он.

По телу Кирилла пробежали мурашки. Мальчик неохотно взял тетради.

– Продолжай учиться самостоятельно, музыку не забрасывай.

Онисин промолчал. Директор протянул ему руку, и мальчишка слабо её пожал.

Вот и всё. Кирилл, горюя и тоскуя по музыкальной школе, покинул её. Всё утро он боялся расплакаться, но когда вернулся домой, то слёзы вдруг хлынули ливнем из его глаз. Ребёнок чувствовал себя ужасно, но всё-таки заставил себя снять обувь и осторожно опустить портфель на пол, еле слышно всхлипнув при этом.

– Сынок, с тобой всё в порядке? – слабым, тонущим где-то в районе гостиной голосом спросила его мать.

Сын ей не ответил. Склонив голову и пряча ровные дорожки слёз, струящихся по щекам, он удалился в детскую.

Нет, заглядывать в неё ни Светлана Матвеевна, ни Георгий не решались. Они догадывались: то, что произошло в школе с Кириллом, было из-за ареста Андрея Сергеевича.

«И почему дети должны расплачиваться за ошибки родителей?» – тревожилась мать.

Во время обыска энкавэдэшники выбрасывали на пол вещи, в которых находилась вся история семьи Онисиных, и теперь Светлана Матвеевна суетилась, пытаясь навести порядок, вернуть на свои места посуду, постельное бельё, одежду, книги.

Стоя на стуле, она обернулась и украдкой взглянула на угрюмого Георгия, стоящего в дверном проёме комнаты, а затем живо потянулась к антресоли шкафа, положив туда стопку аккуратно сложенной и отутюженной одежды мужа.

Со вчерашнего вечера они все почти не разговаривали друг с другом. Но много думали. И мысли были страшные: они повисли над квартирой, будто чёрные тучи, готовые лопнуть и разразиться проливным дождём.

Георгий сосредоточился на лице матери и без комка в горле, но с хрипотой прилежно произнёс:

– Мама…

– Да, сынок.

Георгий помедлил.

– Пообещай, что мы сходим к папе.

Светлана Матвеевна старалась объяснить Георгию, что им в милицию лучше не ходить:

– Послушай-ка, сынок. Товарищ милиционер может нас не пустить к папе или же может быть немного строгим, как вчера.

Её старший сын достаточно ясно помнил, что делали и как себя вели в их квартире милиционеры, но он изо всех сил настаивал на своём, внушая матери:

– Я всё равно хочу увидеть папу.

Онисина тихо вздохнула и согласилась.

Обедала их семья в серой тишине, в глубине души надеясь на чудо: что на их улице будет праздник.

После полудня Светлана Матвеевна и Георгий тихонько выскользнули из квартиры. По улице никто не шагал, из окон никто не выглядывал, тротуары казались пустынными, город оцепенел и затих.

Здание НКВД, полное скорби, напоминало голодное чудовище. Невозможно было узнать, что оно таило в себе и скольким людям удалось вырваться оттуда.

На проходной дежурил неподвижный сержант. При звуке голосов женщины и юноши он вытянул шею и бросил на них недобрый взгляд.

Светлана Матвеевна легонько пригладила волосы сына, стараясь произвести доброе впечатление на милиционера. Георгий встревоженно ждал, что каменное выражение спадёт с лица милиционера, но нет, не спа́ло.

Полчаса женщина с мольбой, сковывающей ей горло, повторяла дежурному, что свёрток в её руках – очень важная передача для её супруга, гражданина Онисина Андрея Сергеевича. Человек в форме то и дело вытягивал шею, поглядывая на юношу: тот переминался с ноги на ногу за плечом матери, беспомощно наблюдая за происходящим.

Сержант неизменно, почти принудительно настаивал на том, чтобы мать с сыном покинули здание. Этот ужасный, отвратительный тип, пожимая плечами, холодно повторял: «Не положено!» – на каждое: «Проверьте, пожалуйста, находится ли здесь Онисин Андрей Сергеевич?»

Морща лоб, Георгий наблюдал, как его мать штурмом берёт энкавэдэшника.

– Вы только скажите, он точно здесь? В этом корпусе? Проверьте, прошу вас! О-ни-син. Его утром так и не отпустили домой, поймите. О-ни-син…

Светлана Матвеевна пронзительно смотрела на мужчину в форме, который надзирал за порядком в здании: женщина питала надежду, что в нём проснётся что-то похожее на человечность. Но милиционер лишь молча открыл дверь, чтобы помочь гражданке с сыном выйти.

Напоследок она ещё раз попыталась сунуть в руки энкавэдэшнику свёрток с личными вещами мужа, и в очередной раз человек в форме отказался даже прикоснуться к нему, пригрозив женщине неприятностями.

Через минуту в дверях около Георгия появился худой, высокий и немного сутулый мужчина, которого Онисиным пришлось видеть у себя дома во время обыска. От него пахло папиросами и стойким одеколоном.

Неприятный сержант на проходной моментально вытянулся по стойке смирно и отдал честь, как оказалось, старшему по званию.

– Вольно.

Равнодушно поглядев на Светлану Матвеевну и Георгия, а затем на дежурного, офицер сухо поинтересовался:

– Почему тут посторонние?

Сержант перевёл взгляд с невозмутимого лица офицера на гражданских.

– Здравствуйте! Это же вы забирали вчера моего мужа? Онисин – помните такого? – отозвалась женщина.

– А что случилось? – насмешливым тоном поинтересовался старший энкавэдэшник.

– Я жена Онисина, Светлана.

– Жена кого? – переспросил тот, до конца не понимая, кто перед ним и что от него хотят.

– О-ни-си-на Андрея Сергеевича. Мы с сыном хотели бы увидеться с ним.

– Гражданка, вам же объяснили: свидания запрещены. Это режимный объект. Дайте пройти.

Светлана Матвеевна поразмыслила секунду, а затем перегородила офицеру путь.

Безвредная женщина показалась энкавэдэшнику смертельно опасной.

– В чём дело? – повышенным тоном сказал он.

– Нам хотя бы… посылку передать, – женщина с несчастным видом упёрлась взглядом в сутулого офицера.

– Послушайте, незачем так переживать. Как вас?..

– Светлана Матвеевна…

– Светлана Матвеевна, перестаньте истерить. Его сегодня, ну, край – завтра, выпустят. Это формальность, которая просто затянулась.

– Хотя бы тёплые вещи возьмите, – в руках Светланы Матвеевны дрожал свёрток. Она протянула его милиционеру.

Он взял его в руки и пару раз встряхнул, а затем с недоверием открыл, будто передача могла нанести ему вред. Взгляд энкавэдэшника проплыл по мужской куртке.

– Вещи не положено! – экспансивно объявил тот.

– Ой! Что же нам делать? – застенчиво и жалобно спросила Светлана Матвеевна.

– Хотите что-то передать – пишите официальное заявление через секретариат. Он в соседнем здании.

В стеклянных глазах человека в офицерской форме совершенно ничего не виднелось, тон его голоса был лишён малейшего выражения. Георгий с лёгким юношеским беспокойством зашевелился, попытался улыбнуться офицеру, но без заметного успеха: Онисины его не волновали.

– Я прошу вас, сделайте одолжение, мы в долгу не останемся…

Офицер промолчал. Во рту Светланы Матвеевны притаился крик, но она не выпустила его. С чувством неловкости, сильно нахлынувшим на неё, неуклюже принялась складывать вещи мужа обратно в свёрток. Сын начал ей помогать.

– Спасибо, сынок, – сказала она Георгию, и в её голосе чувствовалась какая-то особенная материнская благодарность.

Сыну было больно смотреть на это.

На мгновение офицер глянул на сержанта: тот, крайне озадаченный заполнением журнала, склонил голову, утопая в работе.

– Ладно, – снисходительным тоном произнёс энкавэдэшник и нахмурился. – Давайте передачку.

Эти спасительные слова человека, даровавшего Онисиным привилегию, пролетели по тусклым коридорам здания комиссариата и словно бы заглянули в пару кабинетов. Светлана Матвеевна, быстро уложив всё, передала свёрток офицеру, и тот живо проскользнул назад через проходную. За ним лязгнула железная дверь.

В тот день майор государственной безопасности Тимофей Афанасьевич Черненко почувствовал, что одинок, как никогда в жизни. За излишнюю разговорчивость с сотрудником комиссариата и заинтересованность в том, чтобы дать ему взятку (за так называемое «одолжение» для супруга), Светлане Онисиной могли бы задать жару, но в этот день удача прочно стояла на её стороне. Счастливые мать с сыном вылетели из государственного учреждения, не оборачиваясь.

С подозрительностью, читающейся во взгляде соседки Онисиных – Зуевой Галины Никаноровны, учительницы литературы школы №52, Светлана Матвеевна столкнулась вечером того самого дня во время очередного дежурства на лестничной клетке. Женщина, обитающая в квартире напротив, держа авоську, поднималась вверх по ступенькам. Бросила коварный взгляд на Онисину; её улыбка застряла между кривых, неумело накрашенных, морщинистых губ.

Светлана Матвеевна стремилась избежать болтовни с пожилой учительницей, ей хотелось со скоростью пули справиться с мытьём пола, благо остался лишь небольшой островок под электрическим щитком, и захлопнуть за собой дверь.

– Добрый вечер, Светочка, – промолвила Галина Никаноровна. Её гулкий хрипловатый голос порхал по подъезду.

– Добрый вечер, – с болезненной вежливостью ответила Онисина, поднимая голову, выполнив общественный долг.

Стыд полностью поглотил её.

«Вы, скорее всего, ненавидите меня, потому что сплетни и прочая чушь, которым вы поверили, разлетелись по квартирам раньше визита НКВД. Смешно. Что? Теперь наша семья с изъяном? Хуже алкоголиков? Хулиганов? Дебоширов? Думайте как знаете, ваше право, но, пожалуйста, не задавайте мне вопросов!» – мысли Светланы Матвеевны бегали беспорядочно.

А ведь Галина Никаноровна могла бы стать превосходным палачом, ставя собеседника в жалкое положение:

– Слышала, у вас неприятности…

Кажется, ухмылялась и охала учительница довольно демонстративно. Наконец, позвякивая ключами, она заскребла ими в своём дверном замке́.

– Это просто недоразумение, – объяснила любопытной соседке Светлана Матвеевна, выжимая мокрую тряпку.

«Пусть трижды будет проклят этот чистый пол», – подумалось ей.

– Сомневаюсь, Светочка. Народный комиссариат внутренних дел СССР ошибок не допускает: не дураки там сидят. Совершенно точно. Кто бы мог подумать, что такой человек, как Андрюшенька…

Галина Никаноровна, затаив под ресницами жирные капли неприятного удивления, нагло посмотрела соседке прямо в глаза.

Светлана Матвеевна не дала соседке договорить, развернулась и помчалась в квартиру. Необъяснимо сильно слёзы текли по багровым щекам Онисиной.

В 07:00 утра следующего дня семейство Онисиных в неполном составе сидело за столом так, будто позировало для семейного портрета. Георгий и Кирилл имели привычку начинать завтрак с ароматного сладкого чая и хлеба, намазанного маслом, но в эти скверные дни ничто не приносило детям радости. НКВД – второе имя недобрых чувств.

– Отдохни сегодня, Кирилл, – мягко произнесла мать, протягивая сыну горбушку хлеба. – Я вернусь с работы – помогу тебе с нотами.

– Нет, мам. Я не буду дурака валять. Мне нужно репетировать.