– Похоже, у нас с молодым Поллардом появилось нечто общее.

– И что же?

– Труп.

Снаружи в выгородке клекот становится все громче, слышно хлопанье больших крыльев.

– Перси проголодался, – говорю я, глядя на дальнюю стену и дверь в ней.

– Нельзя так резко менять тему, милая. Я все прекрасно расслышал про труп.

– Ну, твоя птица шумная, это очень отвлекает. Покорми Перси, и я все тебе расскажу.

Эфраим улыбается и идет к большому ведру, стоящему возле печи. Вытащив оттуда голой рукой извивающегося гольца, он открывает дверь в выгородку. Перси подскакивает к нему и вырывает рыбину прямо из рук. Сапсан красивая птица, с заостренными крыльями и длинным хвостом. Перья у него сверху голубовато-серые, а снизу коричневые в пятнышках. Белую грудку он распушил, голову повернул так, что видны черные пятна на ней, похожие на усы. Мне всегда казалось, что Перси смахивает на француза. И при этом довольно напыщенного.

Закончив с кормлением, Эфраим закрывает дверь, снова поворачивается ко мне и, скрестив руки на груди, ждет продолжения.

Я стараюсь не обращать внимания на доносящийся из выгородки звук разрываемой плоти. С чего начать? И как все объяснить? Я делаю глубокий вдох и расправляю плечи. Слегка разминаю шею, потом начинаю так, как мне кажется разумнее всего.

– Ты знаешь, что, пока я была у Бетси Кларк, плот Джонатана застрял во льду на Бамберхук-Пойнт и что Сэм Дэвин упал в воду, когда они пытались выбраться на берег?

Он кивает.

– Я помогал Джонатану уложить его в постель девочек.

– А знаешь, что когда он погрузился под воду, то увидел тело? И что Джонатан послал Джеймса Уолла привести людей из Крюка, чтобы вырубить тело изо льда?

– Этого я не знал. – У Эфраима напрягается подбородок. – И кто утопленник?

– Я не говорила, что это мужчина.

– Так кто?

– Сейчас дойду до этого.

– Что-то ты не торопишься.

– Тихо. Я пытаюсь уложить в голове все детали, чтобы они звучали логично.

Маленькая дровяная печка с трудом прогревает лесопилку, и, прежде чем продолжить, я подхожу ближе и протягиваю к ней ладони.

– Эймос Поллард послал Джеймса за мной к Кларкам. Они вытащили тело. Отнесли в таверну. Эймос хотел, чтобы я его осмотрела прежде, чем вызовут доктора Кони.

– Его? То есть это мужчина, как я и сказал.

– Ты просто предполагал. Ладно, это неважно, но вообще-то женщин тоже убивают.

– Убивают?

– Я и до этого дойду, если ты не будешь перебивать.

– Ну хорошо, расскажи мне, какого же мужчину убили в Хэллоуэлле, – говорит Эфраим.

Он наслаждается не столько новостями, сколько нашей болтовней, и я вижу искру веселья в его глазах.

Я медлю, подчеркивая значимость того, что собираюсь сказать, потом произношу:

– Джошуа Бёрджеса.

Эфраим выглядит настолько потрясенным, насколько он вообще на это способен. Глаза у него на мгновение распахиваются шире, ноздри раздуваются. В остальном же он бесстрастен, как пень.

– А, – говорит он. – Это осложняет ситуацию.

– Его избили и повесили, Эфраим. Кто-то убил его, а уже потом сбросил в реку.

– Хм. – Он задумчиво чешет в затылке. – У нас тут хватает мужчин, которые не прочь были бы его повесить.

Вопрос, который я должна ему задать сейчас, очень трудный, но мы с Эфраимом не привыкли пасовать перед трудностями.

– Включая нашего сына?

Я сразу чувствую, как муж замирает. Он всегда так делает, когда его что-то пугает.

– Которого сына? И о чем ты?

– Ты не говорил сегодня утром с девочками?

Он щурится.

– Только поздоровался с Долли, когда она принесла мне завтрак.

– И она ничего не сказала про Ханну?

– Что-то мы много сегодня про Ханну говорим. Нет, Долли не упоминала сестру. А в чем дело?

– Прошлым вечером на балу Бёрджес сделал ей больно.

Эфраим напрягается и делает шаг вперед. Он явно готов взорваться, но я останавливаю его жестом.

– Все в порядке. Сайрес с этим разобрался. Насколько я поняла, хорошенечко ему врезал, но суть в том, что Джошуа Бёрджес пытался заставить Ханну с ним потанцевать и его пришлось выгонять с бала. Это видели десятки людей. А когда известие о смерти Бёрджеса разойдется, заговорят и об этом.

– Думаешь, за Сайресом придут?

– За ним или за Айзеком Фостером.

– Есть еще кое-кто, кому была бы на руку смерть Бёрджеса.

– Именно. Чем меньше свидетелей в Вассалборо, тем лучше для Джозефа Норта.

Эфраим медленно кивает, привыкая к этой мысли.

– Когда Джеймс Уолл прибыл к Кларкам?

Я пожимаю плечами.

– Где-то около пяти.

– Мог ли Норт уже об этом знать?

– Вполне мог. Когда я приехала в Крюк, из его трубы шел дым. Кто-то мог ему сказать. Или он мог услышать суматоху. Увидеть, как тело несут в таверну.

Эфраим снова кивает.

– Или он мог присутствовать при том, как Бёрджес попал в реку. Мог сам это сделать.

Мне это тоже приходило в голову.

– Другие тоже об этом задумаются.

– Обвинение и доказательство – разные вещи. Нужно будет объявить о причине смерти. Предъявить улики.

Я усмехаюсь.

– Наверняка именно поэтому Эймос Поллард и вызвал меня сегодня утром. Завтра последняя пятница месяца. Будет заседание мирового суда.

– И как раз у него в таверне. Поллард быстро соображает.

– А поскольку я осматривала Джошуа Бёрджеса, то могу объявить о причине смерти.

Эфраим подходит ко мне вплотную, прижимает к себе и зарывается лицом мне в шею. Я чувствую, как он вдыхает через нос, чтобы ощутить мой запах, а потом выдыхает, и моей кожи касается волна теплого воздуха. По старой привычке Эфраим запускает руку в узел моих волос внизу затылка и вытягивает один локон. Закручивает его вокруг пальца и отпускает, потом опять и опять – обдумывает ситуацию.

– Похоже, у тебя было бурное утро.

– Ты еще не все знаешь.

Он усмехается мне в шею.

– Боюсь спрашивать.

– Ничего настолько драматичного, как полуутопленник и труп, но на пути домой я видела лису.

– Кажется, я слышал лисий лай.

– Мех у лисы был черный, не рыжий.

– Значит, серебристая. Редкая порода, их называют призрачными лисами.

– Ну, как по мне, в ней нет ничего призрачного. Выглядела вполне реальной. Я ее встретила на холме по пути к южному пастбищу. Возле дуба.

Я замолкаю, чувствуя себя как-то глупо, но Эфраим кладет руку мне на талию, побуждая рассказывать дальше.

– Понимаешь, утром, когда я заходила к Коулману, там были два траппера. Они обсуждали эту лису. А когда я подошла к дому, она меня ждала, – разве это не странно?

Он ничего не говорит.

– Они знают, что эта лиса тут, – говорю я ему. – Они на нее охотятся.

– На частной земле это называется браконьерством. Я буду держать ухо востро. Они наверняка вернутся.

– Думаешь, они пойдут на такой риск? Ты же имеешь право застрелить браконьера без предупреждения.

– Одна серебристая лиса стоит столько же, сколько сорок шкур бобров, милая. А трапперы обычно не слишком придерживаются морали.

– В этой лисе было что-то особенное.

– Что?

– Не могу отделаться от чувства, что она ждала меня.

– Почему?

– По тому, как она на меня смотрела. Я гадала, зайти поговорить с тобой или проверить Сэма. А она все смотрела на меня, а потом на дом. Будто Сэм важнее.

Я бросаю на мужа взгляд, чтобы проверить, не смеется ли он. Не смеется – ярко-голубые глаза смотрят на меня в упор, на губах ни следа усмешки.

– Знаешь, я никогда не видел серебристую лису. Во всяком случае, живую. Но если она к тебе пришла, это заслуживает внимания. По природе своей лисы к людям не приближаются. А если спросить вабанаков ^[2], они тебе скажут, что это знак.

– Знак чего?

Эфраим, не снимая руки с моей талии, поворачивается к окну. В него видны только прямоугольник леса и сугробы, но он напряженно вглядывается.

– Индейцы верят, что лисы появляются только в моменты большого смятения. Что они выступают как проводники.

– А ты? Ты в это веришь?

– Я верю, – говорит он осторожно, – что у тебя было странное утро. И что отмахиваться нельзя ни от чего.

* * *

Там индейцы.

Я ахаю и резко выпрямляюсь, будто укушенная, хотя укусила меня разве что мысль. Мелкие детали связываются воедино, цепляясь одна за другую, и в голове у меня складывается версия.

В Хэллоуэлле прекрасно известно, что Ребекка Фостер часто общается с вабанаками, – она так привыкла в детстве, ее приучили родители, державшие приходскую школу в Массачусетсе. Они придерживались прогрессивных идеалов – обучать местных, добиваться сотрудничества между двумя культурами, и Ребекка сохранила привычку держать для них дверь открытой с тех пор, как несколько лет назад переехала с мужем в наши места. Вабанаки часто приходят в дом пастора. Но, как и в большинстве вещей, связанных с Ребеккой Фостер, у ее соседей на этот счет неоднозначное мнение. Почему-то почти всё в Ребекке вызывает раскол мнений в Хэллоуэлле.

– Что ты делаешь? – шепчет Эфраим. Он стоит в дверях моей рабочей комнаты, босой, без рубашки, в незашнурованных брюках, низко сидящих на бедрах.

Всего три минуты назад я сидела за туалетным столиком в нашей спальне и расчесывала волосы, как вдруг схватила свечу и выбежала. Направилась я сюда – хотела кое-что поискать в своем дневнике.

– Я сегодня ездила к Ребекке Фостер. Хотела, чтобы она узнала о Джошуа Бёрджесе от меня.

Он прислоняется к косяку, но ничего не говорит.

– А когда вернулась домой, что-то меня стало беспокоить по поводу Бёрджеса и дела Фостеров, так что я перечитала старые записи, пытаясь вспомнить все подробности. Эти две вещи сплетены воедино, я уверена.

Эфраим подходит и запускает руку мне в волосы.

– Косу плетут обычно из трех прядей, милая.

– Значит, одну я упустила.

– Или ты устала и ищешь смысл там, где его нет.

– Думаю, тут я не ошибаюсь. Вот, посмотри. – Я тычу пальцем в запись.

Эфраим читает вслух.

– «Суббота, 22 августа. – Ясно. Была у мистрис Фостер. Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно. Там индейцы». – Он смотрит на меня в тусклом свете свечи. – Индейцы?

– Ты же знаешь, что Ребекка с ними дружит.

– Да. Это не секрет. Думаю, индейцы там часто бывают.

– А еще ты знаешь, что многих в Хэллоуэлле это злит. Они считают эту дружбу неуместной для женщины в ее положении. И воспринимают это как оскорбление после всего, что случилось во время Войны с французами и индейцами.

Он кивает, не очень понимая, к чему я веду.

– Ты знаешь, кто разбирается в травах лучше, чем я?

– Никто. Ну разве что…

– Вабанаки.

Я вижу, что он совсем запутался.

– Я нашла в гостиной у Ребекки жестянку, из которой пахло виргинским можжевельником и пижмой. Жестянка была пустая.

Он смотрит все тем же спокойным взглядом и не задает вопросов.

– Пижма вызывает месячные, а виргинский можжевельник провоцирует роды. Его сложно найти и еще сложнее правильно собрать. Состав нужно готовить очень тщательно и принимать точными дозами.

Теперь ему любопытно.

– А ты когда-нибудь этим пользовалась?

– Только если женщина не разродилась в срок. И даже в таких случаях только дважды. Это средство ведет к болезненным родам, а если не соблюдать осторожность, то и к неудержимому кровотечению.

– Что ты хочешь сказать?

– Ребекка Фостер беременна. Она мне утром сказала. Ребенок не Айзека.

Эфраим снова смотрит на запись, потом считает в уме.

– Через двенадцать дней после того, как Ребекку изнасиловали, она приняла виргинский можжевельник, чтобы прервать возможную беременность. Думаешь, травы ей принесли вабанаки?

– Это просто догадка.

Он пожимает плечами.

– Но неплохая.

* * *

Уже почти полночь. Я это чувствую по тому, как мышцы мои будто обвисли, как пересохли глаза и как болит шея. Но я все равно вернулась за туалетный столик и принялась водить щеткой из свиной щетины по волосам. Я делаю это каждый вечер по двести раз. Расчесываю, пока волосы не начнут искрить статическим электричеством. Мне нравится, как у меня после этого покалывает кожу на голове, как волосы становятся гладкими на ощупь. Это единственный способ укротить мои кудри.

Эфраим растянулся на кровати и смотрит на меня, потом вдруг вздыхает. Теперь он полностью раздет и ждет, когда я присоединюсь к нему в постели. Я разворачиваюсь к нему с такой же ухмылкой, как у него.

– Хорошо, что ты выбрала меня, – говорит он.

– Насколько я помню, выбирал ты.

– Нет, я ухаживал. Это ничего не значило бы, если б ты меня не хотела. Любой мужчина с головой знает, что выбирает женщина. А если кто считает иначе, так он дурак.

На столике стоит маленькое зеркало, которое от старости успело потрескаться и покорежиться. Я снова поворачиваюсь к нему, смеюсь, когда вижу в отражении его усмешку, и сдвигаю часть волос над правым ухом, чтобы изучить широкую проседь под ними. Потом я приподнимаю прядь с проседью, накручиваю волосы на палец и рассматриваю это единственное пятно седины.

Эфраим ворочается, потом я слышу негромкое шлепанье ног по полу.

– Мне нравится, – говорит он, беря прядь, которую я держу, и пропуская сквозь пальцы.

– Одно дело быть старой, – говорю я ему, – а другое – чувствовать себя старой. От таких вещей я чувствую себя старой.

– А я вот чувствую себя как король. – Он улыбается, видя мое удивление. – Только дурак расстроится, найдя серебряную жилу в своих любимых местах.

Ну и кого удивляет, что у нас девятеро детей? Не меня. Как же может быть иначе, когда он стоит в дюйме от меня теплый и обнаженный и шепчет такие вещи мне на ухо.

Эфраим отпускает мои волосы и берет меня за руку.

– Идем в постель, любимая.

Кое-что за тридцать пять лет нашего брака изменилось – серебряные волосы, мягкость моего живота, морщинки возле глаз, – но некоторые вещи не меняются, и меня до сих пор волнует тепло прикосновений мужа. Я охотно иду к нему и улыбаюсь, когда он гасит свечу.