Лесопилка Балларда

Я прохожу прямо к себе в рабочую комнату, думая о Ребекке Фостер, но когда берусь за дневник, вижу на нем записку и узнаю каракули Сайреса.

Я знаю, что ты хочешь поговорить, но я поехал в Крюк с Мозесом, чтобы забрать топленый жир, который Эймос для нас приберег. Не знаю точно, когда вернусь.

Дальше клякса – похоже, он не оторвал перо от бумаги, пока обдумывал, что еще написать.

Про Бёрджеса: ты, наверное, уже знаешь, что он схватил Ханну. Поэтому я его ударил. Но если он мертв, я тут ни при чем. Я довел девочек до дома и лег спать. Честное слово.

С.

Дети у меня такие, какие есть. Но если я чему и научилась, растя мальчиков, это тому, что некоторые из них лгут, а некоторые признаются. Сайрес из последних. Он всегда признается. Все те годы, которые он прожил с нами, у меня никогда не было повода в нем сомневаться. Нет и сейчас. Так что я складываю записку и отодвигаю ее в сторону. Пытаюсь вспомнить, зачем я сюда пришла.

Я потеряла нить мысли, не могу вспомнить, что собиралась найти в дневнике. Такие проблемы бывают у любой матери большого семейства, которая берется за перо. Я не могу рассчитывать на то, что меня оставят в покое, а уж тем более на то, что смогу долго сидеть и собираться с мыслями, связывая их воедино. Такая роскошь доступна мужчинам с библиотеками, дворецкими и женами. Матери находят другие способы делать свое дело.

А, вот наконец! Я ловлю краешек ускользающей мысли и мчусь за ней, пока она не улетучилась совсем.

Снова читаю запись. Листаю дневник назад.

Четверг, 1 октября. – В основном ясно, иногда дожди. Сегодня у нас были гости. Приходил мистер Сэвидж, сообщил, что мистрис Фостер дала показания под присягой о том, что ее изнасиловали несколько мужчин, включая Джозефа Норта. Потрясающе! Провела день дома.

Я постукиваю по странице кончиком пальца. Несмотря на эту формулировку, поразила меня не сама новость – я осматривала Ребекку в середине августа, после нападения, – а то, что она выступила с публичным обвинением, не посоветовавшись сначала со мной. Изнасилование – тяжкое преступление в Соединенных Штатах, оно карается смертью. Но за пять десятков лет моей жизни я только раз видела, чтобы мужчину за это повесили. Доказать изнасилование почти невозможно, а до недавнего времени большинство мужчин, которых в нем уличили, до суда просто не доживали. Недавняя Война за независимость и подписание Конституции создали систему законов, рассчитанных на то, чтобы карать за подобные преступления. Это все-таки сильнее удерживает оскорбленного отца или брата от самосуда.

Веду пальцем вверх по странице до предыдущей записи, пытаясь понять, почему Ребекка сделала публичное заявление.

Среда, 30 сентября. – Ясно, только днем небольшой дождь. Меня вызвали к мистеру Фостеру и задали некоторые вопросы. Позднее полковник Норт опросил меня относительно моего разговора с мистрис Фостер о его поведении.

А может, не так уж удивительно, что она так поступила. Слухи о нападении стали расходиться среди людей и наверняка дошли и до Норта. Я снова листаю дневник назад, к августу, когда все это началось.

Среда, 19 августа. – Ясно. Меня позвали к мистрис Фостер. Она пожаловалась мне, что десятого августа подверглась жестокому насилию со стороны Джозефа Норта и Джошуа Бёрджеса. Рассказав об этом насилии, она сказала, что худшего надругательства и быть не могло, разве что не убили. Еще она сказала, что Норт обошелся с ней хуже, чем кто бы то ни было в мире, но считает, что лучше молчать, пока не вернется муж, надеясь, что это будет скоро. Вернулась домой в час ночи. Устала.

Ребекка и правда молчала почти два месяца после нападения, признавшись только мне. На тот момент это казалось разумным. Я хотела, чтобы у Ребекки была защита, когда она выступит с обвинениями, так что она никому не говорила, пока Айзек не вернулся из Бостона. Обвиняемые пользовались уважением в обществе, и Ребекка могла бы пострадать еще больше, если бы выступила против них самостоятельно. Только потом стало ясно, что лучшим подтверждением нападения на Ребекку было то, что сделали с ее телом. Если б она подала жалобу в день, когда я ее нашла, вся избитая, никто бы не усомнился в ее словах. Видит Бог, это было просто ужасно. Девять дней у нее так все болело, что она едва была в состоянии заботиться о своих детях. Она не могла мыться, еле могла есть. В таком состоянии я и нашла ее девятнадцатого августа, когда приехала к ней домой. Но поскольку мы ждали, пока вернется Айзек, ее внешние травмы за эти недели успели исцелиться, а в окружающих поселилось сомнение.

Если б я могла сейчас все сделать по-другому, я бы отвезла Ребекку на телеге в мировой суд в Вассалборо в тот же день, как нашла ее. Из-за своего бездействия я чувствую на себе часть вины за то, как все пошло. И теперь, боюсь, с ранами у Ребекки в душе уже ничего не поделаешь.

А теперь ситуация для моей подруги стала еще хуже. Учитывая то, что я узнала утром, подозреваю, Ребекка уже в августе боялась беременности.

Суббота, 22 августа. – Ясно. Была у мистрис Фостер. Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно. Там индейцы.

Вторник, 25 августа. – Ясно. Поехала к мистрис Фостер…

На той неделе я ездила к Ребекке три раза. Я перевязывала ее раны, готовила ей еду и заботилась о ее детях. И все это время я пыталась придумать, что делать по поводу нападения. Айзек был в Бостоне, пытался добиться, чтобы глава его конгрегации принял меры относительно его увольнения с должности пастора в Хэллоуэлле из-за некоторых теологических разногласий.

Салли Пирс, как оказалось, не могла свидетельствовать в пользу Ребекки. В августе она была в Форт-Вестерне, ухаживала за своей старшей сестрой и новорожденной племянницей. Без мужа и без служанки Ребекка осталась одна и была уязвима. Легкая добыча. Но почему? Вот чего я никак не могла понять. Почему Норт и Бёрджес совершили такое чудовищно жестокое преступление? Они же не могли быть уверены в том, что она ничего не расскажет. Или что им это сойдет с рук.

Я перелистываю дневник до 30 сентября, когда Айзек вызвал меня в дом пастора и долго встревоженно расспрашивал о том, что случилось с его женой. А потом, чуть позже в тот же день, был еще разговор с Нортом, в котором он потребовал от меня отчета о каждом моем разговоре с Айзеком и Ребеккой с августа. Я, конечно, отказалась. Это не его дело, и я не была обязана ничего ему рассказывать. Но теперь Джошуа Бёрджес мертв, и хотя Ребекке от этой новости, кажется, стало легче, к правосудию это никакого отношения не имеет. Я невольно думаю об Айзеке, о том, как он сидит у себя в кабинете и пишет письма. Может, он и месть затеял, а не только попытку добиться справедливости в профессиональной сфере? И можно ли ожидать иного от человека, чья жена подверглась столь ужасному насилию?

Я откладываю перо. Убираю дневник. Нет смысла бесконечно переживать это. Пора поговорить с мужем.

* * *

Летом тропа к лесопилке широкая и нахоженная – Балларды ходят по ней туда-сюда уже много лет. Но зимой это всего лишь узкая канава, зажатая снежными берегами, протоптанная ботинками на толстой подошве. Тропа идет через пастбище в лес, потом к ручью. По берегам сосны и сумах, а кое-где лужайки болотной мяты. Ее темные листья давно засохли и опали – жаль, потому что мои запасы почти закончились после того, как я принимала последнюю девочку Прескоттов. Отвар болотной мяты помогает успокаивать возбужденные нервы, а при родах у Прескоттов это очень полезно. Все до единой любительницы покричать. Две из трех девочек будут рожать весной, и я заранее в ужасе. Они у матери научились закатывать истерики.

В лесах сегодня тихо; я скучаю по мелодичному позвякиванию водяного колеса возле лесопилки. Колесо застряло во льду и не сдвинется до ледохода, так что работа Эфраима стала сложнее. Колесо приводит в движение длинные пилы, а без него Эфраиму и нашим сыновьям придется распиливать каждое бревно вручную. К тому же, поскольку река замерзла, мужу с мальчиками придется доставлять доски по суше, что долго и утомительно, и они каждый раз возвращаются измотанными и не в духе.

Вот уж повезло.

Я провожу пальцем по ярко-красной грозди ягод сумаха и вспоминаю, что не зря люблю эту тропу зимой. Зеленые ветки сосен и яркие ягоды потрясающе смотрятся на фоне снега – они наконец-то дождались возможности продемонстрировать свою красоту, заслужив ее тем, что пережили все остальные растения и деревья. Надо будет не забыть попозже сходить набрать ягод сумаха. Когда они спелые, из них выходит отличная приправа к мясу и овощам, вкус у нее слегка похож на лимонный. Думаю, Долли не прочь будет добавить немного к сегодняшнему жаркому. Но все ягоды я брать не буду – зимой их едят кролики и лисы.

Я замираю посреди тропы. Лиса! Надо не забыть рассказать Эфраиму о нашей странной гостье. Неужели это было всего несколько часов назад? Мне кажется, что с тех пор, как я вернулась домой, прошло очень много времени.

Вот что значит стареть, думаю я. Дни долгие, а годы короткие.

Но странная встреча с лисой до сих пор кажется мне каким-то знамением, присутствие ее чувствуется в воздухе, будто туман, который не рассеивается с полуденным солнцем. Эфраим не будет надо мной смеяться и не станет тревожиться. Просто, по своему обыкновению, кивнет и обдумает то, что я ему рассказала. Если дать ему достаточно времени, он, возможно, даже найдет ответ. У некоторых мужчин мысль летит прямо, как стрела, сорвавшаяся с тетивы. Они сразу пускают в ход логику, хватаются за простой вывод, их разуму не свойственно прихотливое течение. Но только не Эфраим. У него в голове сплошь реки и ручьи, и с таким способом думать мысль может завести куда угодно.

Он найдет ответ. Всегда находит.

Наша лесопилка стоит на самом берегу ручья Милл-Брук, на каменном фундаменте, именно там, где течение сильнее всего. Она большая – даже больше нашего сарая. На первом этаже полно места для хранения и сушки заготовленной древесины, плюс дополнительное рабочее пространство для Эфраима. Верхний этаж галереей тянется вдоль всей лесопилки, нависая над основным помещением. Оттуда все хорошо видно, и Эфраим сделал удобную лестницу наверх – она очень кстати, когда у нас собираются гости. Не заставлять же дам в длинных юбках карабкаться по приставной лестнице – трудно представить что-то более неловкое.

Несколько лет назад Эфраим пристроил к зданию широкую прочную платформу, нависающую над водой. Больше не приходится таскать доски вниз к ручью и стоять по колено в грязи, увязывая их в плот. Теперь он прямо с причала сталкивает их в воду. Они падают с ужасным плеском, но быстро выравниваются и начинают свой путь к реке Кеннебек, а потом в Хэллоуэлл, Фармингдейл и дальше на юг, через Бат на верфи в Бостоне и потом Бог знает куда. Мне нравится думать, что по Атлантике плавают корабли, сделанные из досок, распиленных моим мужем и сыновьями. Нравится думать, что мы что-то дали миру.

С другой стороны лесопилки, в укромном углу, находится большая деревянная выгородка; она прикреплена к наружной стене, но зайти туда можно только изнутри. Эфраим построил ее для Перси, сапсана, которого нашел птенцом пять лет назад. Я уже слышу, как Перси требует еды.

Я захожу внутрь, муж поднимает голову и улыбается.

– Здравствуй, милая.

Тремя широкими шагами он подходит ко мне и целует в ямочку между бровями. В молодости у него были черные волосы и глаза цвета летнего неба. Прямой валлийский нос и квадратный подбородок. Глаза и подбородок до сих пор все те же, что в день нашей первой встречи, но волосы поседели, а нос слегка искривился из-за одного подлого удара четырнадцать лет назад.

Он быстрым взглядом окидывает меня с ног до головы, удостоверяясь, что со мной все в порядке, потом говорит:

– Ты наконец пришла рассказать, что стряслось сегодня утром?

– Мозес ничего не сказал, когда приходил за Сайресом?

– Нет, а что?

– Значит, и насчет Ханны он с тобой не говорил?

Эфраим смеется.

– Нет. Но он готовится. Парни обычно сильно мучаются, пока набираются храбрости для такого разговора. Потихоньку созреет. Он задержался поболтать немного и постарался повидать Ханну хоть одним глазком, прежде чем уехать.

Я вспоминаю тело Джошуа Бёрджеса и то, как Мозес с утра мне помогал.

– А больше ни о чем не упоминал, пока был здесь?

– Только то, что ты расскажешь новости, когда вернешься, – с ухмылкой говорит Эфраим. – Я попытался на него поднажать, но он настаивал, что ты захочешь сама мне все подробности изложить. Так что тут может быть только один вывод.

– Какой?

– Чем-то ты заслужила преданность этого парня.

– Я заслужила?

– Чем-то его очаровала, наверное. С тобой бывает.

– Ничего подобного! Вообще-то большинству людей я не нравлюсь.

– Тебя уважают. Иногда, возможно, боятся. Это не одно и то же.

– Но на очарование никак не похоже.

– Ну, я-то считаю тебя очаровательной.

– Ты предвзят, – смеюсь я и испытываю прилив благодарности за то, насколько легче стало у меня на душе.

Эфраим весело щурится, так что из уголков глаз разбегаются морщинки, и я понимаю, что он старался поднять мне настроение. Наверное, когда я вошла в лесопилку, у меня темная туча над головой висела.

– А Мозес хочет ухаживать за Ханной, – добавляю я.

– Ну, это не новость.

– И теперь он смотрит на меня как на ворота, через которые должен пройти.

– А я думал, эта честь принадлежит мне.

Я фыркаю.