Дом пастора

Мне, конечно, надо было купить толстую ленивую лошадь, которая любит яблоки, сахар и дремать на солнышке. А я купила Брута, шестилетнего буланого жеребца, такого же симпатичного, как его имя, у одного из бостонских ополченцев, которые стояли в Хэллоуэлле в прошлом году. Ополченец больше не мог ездить верхом из-за сломанной ноги, я же догадалась спросить, как он эту ногу сломал, только уже заплатив за коня. Оказалось, Брут его сбросил за неделю до продажи. С тех пор он и меня сбросил трижды – два раза в терновые заросли и один раз в реку.

– Видит бог, – бормочу я себе под нос, пока мы отъезжаем от сарая, – если ты меня сбросишь на лед, я тебя на клей пущу.

Брут отвечает ржанием, и по тому, как его мышцы ходят ходуном под моими бедрами, я чувствую, что он сейчас сорвется или взбрыкнет. Предупреждающе дергаю удила, конь презрительно фыркает и успокаивается. Я отвечаю негромким рычанием, и мы сходимся на ничьей.

Наверное, его сложно винить. Если б меня оторвали от еды, я бы тоже рассердилась. Но у Брута только одна работа – возить меня туда, куда мне надо, и я не собираюсь подчиняться капризам коня, по сути подростка. Мне подобные уже попадались.

Но сегодня дело у нас с ним нерадостное. Ненавижу приносить дурные вести. Хотя «дурные», пожалуй, неподходящее слово. Тяжелые. Гнусные. Дикие. Бестактные. Любое из этих слов может подойти лучше, поскольку новости, с которыми я приехала, не совсем плохие. Я сама ощутила лишь облегчение, увидев сегодня утром Джошуа Бёрджеса на столе таверны. Однако Ребекка Фостер вполне может испытывать другие чувства, и я заранее готовлюсь к любой ее реакции.

Дом Айзека и Ребекки Фостер – простой каменный коттедж возле Уотер-стрит; к нему ведет узкий проезд, по сторонам которого растут рододендроны. За домом небольшой сарай и сад. Но Фостерам ничего из этого не принадлежит. Дом пастора и пристройки к нему принадлежат городу и предоставляются семье пастора в аренду за символическую плату, как часть содержания пастора. Поскольку Айзека уволили с этой должности пять месяцев назад, недоброжелателей семейства Фостер очень злит, что те до сих пор в городе.

Я стучу в дверь три раза, мне открывает высокая молодая женщина с карими глазами и привлекательной пышной фигурой и приглашает войти в дом.

– Доброе утро, Салли. Ребекка дома?

– Да, мистрис Баллард. Я скажу ей, что вы пришли.

Она разворачивается и уходит, шелестя платьем, а я вешаю свой плащ на крюк у двери.

Салли возвращается меньше чем через минуту, и я невольно изумляюсь тому, как она умудряется смотреть прямо на меня и при этом не встречаться со мной взглядом. Каким-то образом ее взгляд парит над моим плечом, будто ищет что-то вдали.

– Сюда, мистрис Баллард. Она пьет чай в гостиной.

Комнат в доме пастора немного, так что гостиной условно обозначается единственное место в доме, где можно посидеть. Но там есть уютный камин, окно и дверь, которую можно закрыть. Салли проводит меня внутрь и уходит, чтобы закончить кормить сыновей Фостеров обедом. Я слышу, как они в кухне спорят, кому достанется последний кусочек тоста.

Ребекка не из тех женщин, которым нравится иметь прислугу, но это от нее требуется как от жены пастора. Салли досталась пастору вместе с домом, и она не первая из дочерей Пирсов на этой должности. До нее тут успели поработать две ее старшие сестры. Салли терпят, но не то чтобы любят. Во многом потому, что всем известно – она частенько прячется за углом, а потом пересказывает матери подслушанное. Бонни Пирс гордится тем, что знает обо всем, что творится в Хэллоуэлле. В каждом городке есть своя сплетница, и у нас это Бонни.

Ребекка сидит у огня в кресле-качалке, в руках у нее чашка с чаем, таким горячим, что от него идет пар. На плечо спускается длинная густая золотистая коса. Когда я вхожу, Ребекка снимает с колен вязанье и кладет в корзину у очага.

Я легонько целую ее в лоб и сажусь в кресло-качалку напротив.

– Рада тебя видеть.

– Взаимно.

Ребекка склоняет голову набок и прислушивается к негромким шагам – ее дети вместе с Салли Пирс поднимаются наверх, потом раздается взрыв смеха.

– Как хорошо, что эта девушка приходит только на несколько часов с утра.

– Большинство женщин радовались бы помощнице по дому, – поддразниваю ее я.

– Мне не следует так недобро о ней говорить. – Ребекка вздыхает. – Салли кому-нибудь это да перескажет. Если не Айзеку, то своей матери, а меня и так уже полгорода считает неблагодарной.

Я отвечаю не сразу – мне не хочется лгать. На самом деле половина Хэллоуэлла думает о ней гораздо хуже.

– Скоро они тебя поймут, – говорю я, – и им придется извиниться.

Мы пока ходим вокруг да около, но Ребекка мрачнеет. Хотелось бы мне прийти сюда не по такому поводу! Но надо соблюдать правила приличия.

– Не хочешь чаю? – Ребекка наклоняется к столику между креслами. Там все накрыто для чая, из чайника идет пар.

– Было бы чудесно.

– Я принесу еще чашку.

Ребекка грациозно выскальзывает из комнаты – совсем не так, как она двигалась три месяца назад, когда я нашла ее в этой самой гостиной через несколько дней после нападения Джошуа Бёрджеса и Джозефа Норта. Я прогоняю из памяти эту картину и поднимаюсь на ноги, чтобы погреть руки перед камином. На каминной полке маленькая жестяная коробка, и я беру ее, любуясь нарисованными на ней чайными розами. Крышка снята, изнутри пахнет чем-то горьким. Я наклоняюсь понюхать, но едкий запах заставляет отдернуться. Эту неприятную, почти скипидарную вонь ни с чем не спутаешь. Виргинский можжевельник. Я еще раз втягиваю воздух носом и различаю еще один запах, более чистый и сладкий, почти цветочный, с капелькой камфары. Пижма.

Я ставлю коробочку на место, возвращаюсь к креслу и подношу чайник к носу, просто чтобы убедиться. Обычный черный чай.

– Он довольно слабый, – говорит Ребекка, стоя в дверях. Тон у нее слегка извиняющийся. – У меня в последнее время желудок не выдерживает ничего крепкого.

– Все в порядке, не беспокойся.

Пока Ребекка наливает чай, мы погружаемся в дружелюбное молчание. Один кусок сахара, чуть-чуть молока. Два раза помешать ложкой. Ребекка протягивает мне чашку, и ее тепло приятно согревает мои замерзшие пальцы. С формальностями покончено, наконец-то можно перейти к настоящей цели визита.

Держа в руках чашку, Ребекка поворачивается ко мне. Она явно не решается спросить прямо.

– Ты сегодня с раннего утра в Крюке.

Я киваю.

– Меня вызвали в таверну по делу, и у меня кое-какие новости, которые касаются тебя.

– Хорошие или плохие? Не пойму по твоему тону.

– И то и другое, если честно.

Я поворачиваюсь к двери гостиной, отмечая, что Ребекка оставила ее полуоткрытой. Салли все еще занята с мальчиками. Я слышу шаги в комнате наверху и скрип качалки.

– Где Айзек?

– У себя в кабинете. Пишет очередное письмо руководству Конгрегационалистской церкви в Бостоне, оспаривает увольнение.

– Но ведь после предыдущих двух писем его так и не восстановили в должности?

Ребекка улыбается краешком губ.

– Мой муж неизменно оптимистичен.

Если б спросили меня, я бы сказала «неизменно упрямый осел». Айзек сейчас судится с Хэллоуэллом за двести долларов. Он заключил с городом контракт на исполнение обязанностей проповедника на пять лет. Теперь он заявляет, что увольнение представляет собой нарушение этого контракта и ему причитается остаток обещанных денег. В итоге ситуация сложилась, мягко говоря, напряженная. Он отказывается уезжать из города и даже из дома пастора, пока не будет рассмотрен его иск. Айзек Фостер человек книги. Человек веры. Веры в правила и справедливость. На мгновение задумываюсь, не позвать ли и его выслушать новости, но решаю этого не делать. Ни к чему Ребекке учитывать его реакцию, выказывая свою собственную.

Несмотря на случившееся в августе, в теплых карих глазах Ребекки остается нечто – некое веселое любопытство, – напоминающее мне о дочерях, которых я потеряла столько лет назад. Именно это и привлекло меня к ней в свое время. Каждый раз, когда я общаюсь с Ребеккой, невольно гадаю, какими бы сейчас были мои дочери, если бы пережили то долгое жуткое лето.

Она берет чашку обеими ладонями, подносит к губам, и пар успевает подняться к ее щекам, прежде чем она делает глоток.

– Так что у тебя за новости?

Вместо ответа я снова оглядываюсь на дверь, молчу пару секунд и задаю еще вопрос:

– А ты знаешь, где Айзек был ночью?

– Не знаю. Наверное, у себя в кабинете. Но я плохо себя чувствовала и рано легла. А что?

Помню, когда мои сыновья были младше, они любили кидать с моста камни в реку. Им нравились брызги и шум. Мальчишкам вообще нравится нарушать покой. Я гляжу на Ребекку, и меня ничуть не радует перспектива взбаламутить тихие воды ее души.

– Джошуа Бёрджес мертв. Его тело нашли в реке сегодня утром.

Ребекка встряхивает головой, будто не понимает, что я ей говорю.

– Что, он… Его?..

Какие бы вопросы она ни хотела задать, ей их не выговорить.

– Это не был несчастный случай. Он не утонул, – говорю я ей. – Его повесили.

Ребекка замирает, и только руки у нее начинают лихорадочно дрожать. Я смотрю, как колышется янтарная жидкость в ее изящной чашке, и забираю чашку, пока она не вылила чай себе на колени. И жду, когда она заговорит.

Я верю ее рассказу о том, что случилось в августе, не только из-за мелких мучительных деталей, из которых состоит ее история, но и из-за нашей долгой дружбы.

– У Джошуа Бёрджеса был хриплый голос. Ты слышала? – наконец спрашивает она, потом смотрит на меня. Но взгляд у нее отсутствующий, глаза остекленели, и ясно, что она не здесь, а где-то в прошлом.

Я вспоминаю белую, восковую на вид трахею.

– Был. Но теперь уже нет.

Ребекка крепко жмурится, прогоняя какое-то воспоминание. Когда она снова начинает говорить, голос у нее дрожит.

– Прежде чем начать, он оторвал кружево с моей рубашки и завязал им волосы. Почему я так четко это помню?

– Теперь он мертв, Ребекка, вот что я пришла тебе сказать. Он больше не сможет сделать тебе больно.

– А Норт сможет.

Мне хочется возразить, но мы обе знаем, что Джозеф Норт может причинять Ребекке боль бесконечным количеством способов, даже к ней не прикасаясь, – например, продолжать все отрицать и потихоньку подрывать ее репутацию и доброе имя. Это тянется уже два месяца.

– Я этого не допущу. В следующем месяце я поеду в Вассалборо. Я буду с тобой в суде и дам показания. Все узнают, что он сделал. И ты добьешься справедливости.

Когда я пришла к Ребекке после нападения, ей потребовалось почти два часа, чтобы объяснить, почему у нее все лицо и руки в синяках, которые только-только начали бледнеть, и как именно она разбила губу. Но сейчас она не колеблется, а быстро выпаливает:

– Я рада, что Бёрджес мертв.

– Я тоже.

– И я надеюсь, что его правда Айзек убил.

Теперь уже меня застали врасплох, и чуть-чуть теплого чая выплескивается из моей чашки, течет по большому пальцу и затекает под манжету.

– Тсс, не надо так.

– Разве я не имеют права желать мести?

– Конечно, имеешь. Но его тело до сих пор в таверне. Будет расследование. Представляешь, что будет, если Айзека обвинят? И потом, за тебя ведь уже отомстили, по крайней мере наполовину.

– Нет, – говорит она. – Я никогда не буду свободна от того, что они со мной сделали.

С этим я поспорить не могу. Даже не пытаюсь. Вместо этого я беру ее за руку, а потом мы молча допиваем чай, глядя на завораживающий танец пламени в камине. Потом, когда тени становятся длиннее, а кучка угольков оседает в очаге, я ставлю на стол пустую чашку, снова целую Ребекку в лоб и шепотом прощаюсь.

В следующий раз она открывает рот, только когда я подхожу к двери гостиной.

– Марта?

Я оглядываюсь.

– Что?

– У меня не было месячных с июля.

Невольно открыв рот от удивления, я снова подхожу к ней и кладу руки ей на плечи. Я чувствую ладонями, как у нее выступают ключицы.

– Ты хочешь сказать, что беременна?

– У меня же были сыновья. Я знаю, как это.

– А есть шанс, что это ребенок Айзека?

Ребекка качает головой.

– Последний раз мы были вместе еще до того, как он уехал в Бостон. А с тех пор он ко мне не прикасался. Нет шансов, что это его ребенок.

– А когда у тебя в последний раз были месячные?

– В конце июля. Уже после отъезда Айзека.

Четыре месяца. Достаточно долго для того, чтобы удостовериться в беременности.

– Ты ему сказала?

– Нет. Но думаю, он догадался.

– Мне так жаль, – шепчу я, прижимая Ребекку к груди. На этот раз нет ни слез, ни печали, только тишина и пустота. Бездна там, где раньше был живой и храбрый дух моей подруги. Я отодвигаюсь и опускаю руку на живот Ребекки. Маленький плотный выступ несложно нащупать. Я легонько нажимаю на него с разных сторон, просто чтобы убедиться, но сомнений никаких. Ребекка Фостер стройная женщина. Скоро это будет не скрыть.

– Я не знаю, что делать, – шепчет она. Широко распахнутые глаза – карие, цвета чая, – полны слез.

– Ничего. Пока ничего.