Глава 1. Назад в детство

Автобус, скрипя разболтанными дверями, выплюнул Алексея Гордеева на размытую дождем обочину, когда луна висела в мутном небе низко и немигающе – круглая и желтая, как глаз спящего хищника. Не волка, пожалуй, а чего-то более древнего и терпеливого. Дизельный вздох, клуб черного дыма, и рыжая машина, похожая на уставшее животное, рванула с места, не дожидаясь, пока пассажир достанет из багажного отделения свою увесистую сумку.

Водитель, мужик с треснувшим клыком и синеватой татуировкой на шее, уходящей под воротник, на мгновение приоткрыл дверь.

–Тебе точно сюда? – спросил он, прикуривая. Искра от зажигалки осветила на мгновение его обветренное, недоверчивое лицо. Едкий дым дешевых сигарет смешался с сырым туманом, поднимающимся от земли.– Это село у Черной Речки нынче почти не жилое. Одни старухи доживают, да забредшие рыбаки… да и… – Он резко замолчал, будто споткнулся о собственные слова. Его взгляд метнулся в сторону темнеющего леса, а пальцы сами собой сложились в фигуру, и он быстро, почти судорожно, перекрестил себя, а потом, странным жестом, заляпанную грязью форточку над своим сиденьем. – Ладно, счастливо оставаться! – бросил он уже через плечо, резко захлопнул дверь, вжал в пол педаль газа. Автобус с пробуксовкой развернулся на скользкой дороге и, подпрыгивая на ухабах, быстро скрылся за поворотом, оставив после себя гулкую, давящую тишину.

Тишина эта была неполной. Где-то капало с листьев, шуршала в придорожных кустах невидимая живность, и чуть слышно бормотала сама Черная Речка, невидимая за полосой деревьев. Дорогу освещали три редких слепых фонаря, свет которых не столько разгонял тьму, сколько подчеркивал ее густоту, ложась на асфальт блеклыми, большими пятнами.

Алексей взвалил сумку на плечо и зашагал по знакомой, утоптанной тысячами ног, а теперь разбитой и пустынной дороге. Через несколько шагов он замер. Позади раздавалось чавканье – влажное, ритмичное, будто кто-то невысокий неотступно ступал по лужам след в след. Он резко обернулся, сердце на мгновение ушло в пятки. На дороге, в мутных лужах, оставались свежие мокрые следы.

«Не мудрено, ведь только что прошел дождь», – попытался успокоить себя Алексей. Но что-то было не так. Он наклонился, всмотрелся. И ледяная игла пронзила его вдоль позвоночника. Следы были маленькие. Совсем детские. Босые. И они обрывались в двух шагах позади него, будто тот, кто их оставил, просто испарился в сыром воздухе.

Он выпрямился, сглотнув комок в горле. «Воображение, – сурово приказал он себе. – Усталость с дороги. Сквозняк». Он отогнал навязчивые мысли, плотнее перехватил ремень сумки и зашагал быстрее, почти бросился вперед, стараясь не вслушиваться в звенящую тишину, в которой теперь явственно слышалось только его собственное неровное дыхание.

Село, в которое он вошел через несколько минут, за двадцать лет его отсутствия ничуть не изменилось. Оно не просто не изменилось – оно застыло, как фотография в старом альбоме, которую вот-вот тронет желтизна. Только краска на ставнях облезла еще больше, крыши покосились еще сильнее, а палисадники утонули в буйных, никем не сдерживаемых зарослях лебеды и лопуха. Воздух пах мокрой древесиной, дымом из одной-единственной трубы и прелой листвой – знакомым, детским запахом, от которого накатила тоска, острая и невыносимая.

Он шел мимо темных окон, мимо покинутых домов с заколоченными глазами-окнами, и сомнения, дремавшие в нем всю дорогу, поднялись с новой силой, сжимая горло. «Зачем? – спрашивал он себя, сверкая подошвами по мокрой траве. – Зачем я вернулся? Что я надеялся здесь найти?» Он бежал от столичного шума, от бесконечных дедлайнов, от предательства, которое оставило в душе горький осадок, – бежал в единственное место, которое когда-то называл домом. А дом встретил его слепой, равнодушной пустотой и чьими-то босыми мокрыми следами на темной дороге. Может, не стоило сюда ехать. Может, некоторые двери лучше навсегда держать закрытыми. Но было уже поздно. Он стоял на пороге. Осталось только сделать шаг.

Глава 2. Знаки

Дом детства встретил его не молчанием, а целым оркестром запахов. Первой в ноздри ударила горькая полынь, разросшаяся у крыльца буйными, серебристыми куртинами. Затем, словно пробиваясь сквозь нее, просочился едкий, сладковато-гнилостный дух сушеной рыбы. И под всем этим – основа, неизменный аккорд: запах старого дерева, сырой земли из-под пола и пыли, которой не мешали никто все эти годы.

Масляная краска на крыльце, когда-то ярко-синяя, выцвела до блекло-серого, облупилась лепестками, обнажив древесину, почерневшую от влаги. Ступеньки, которые он помнил крепкими и ровными, теперь рассохлись, покосились и предательски заскрипели под его весом, будто жалуясь на нежданную нагрузку.

Дверь не была заперта на замок. Её лишь подпирало изнутри чем-то тяжелым – старым чурбаком, как сразу угадал Алексей. Он дернул за холодную, облупленную ручку. Дверь с сопротивлением поддалась, заскрипев нудно и протяжно, точно стон уставшего за долгие годы одинокой службы существа. Этот звук, знакомый до боли, нагонял тоску, тяжелую и липкую, как болотная тина.

Парень оглянулся. Двор был почти неузнаваем. Там, где раньше был ровный травяной покров и аккуратные грядки с помидорами и баклажанами, теперь буйствовал бурьян в человеческий рост и колючий репейник. Бывший огород захватил камыш, темно-зеленый и непролазный, он шелестел своими сухими метелками, словно перешептываясь о приезде незваного гостя. Плодовые деревья – яблони и вишни – стояли голые, скелетообразные, их ветви черными щупальцами упирались в хмурое небо. Сарай и курятник покосились набок, готовые рухнуть от первого же сильного ветра. Дух запустения и медленного, неумолимого развала витал над всем, давя своей безнадежной тишиной.

Алексей глубоко вздохнул, стараясь отогнать накатившую волну бредовых, как ему казалось, мыслей, и переступил порог.

– Отец! Я приехал… – голос прозвучал неестественно громко в гробовой тишине прихожей, сорвался на фальцет и затих, поглощенный ватой тишины. Ответа не последовало. Только где-то за стеной с тиканьем упала на пол капля воды. Он понял это сразу, с первой же секунды – дом был пуст. И пуст он был не день и не два. Воздух был спертый, застоявшийся, пахнул одиночеством. Если отец ушел на рыбалку, то это была слишком долгая рыбалка. Месяц, не меньше.

Он двинулся дальше, вглубь дома. Полы скрипели под ногами, рассказывая свою многовековую историю каждым стоном половицы. В кухне его ждала первая странность. Над газовой плитой, с крючка, вбитого в потолочную балку, висела связка сушеной воблы – три крупные рыбины, перевязанные крест-накрест старой, выцветшей до розового красной ниткой. Старинный деревенский оберег от дурного глаза. Алексей помнил, что мать всегда такие вешала. Но чтобы отец? Он был человеком сугубо практичным, не суеверным.

Взгляд скользнул по столу. На нем стояла глубокая эмалированная миска, а в ней – холодная, застывшая жиром уха. Рыбные головы, мутные глаза которых смотрели в потолок, куски картофеля. Она выглядела… свежей. Слишком свежей для дома, покинутого неделями. Как будто сварена была накануне, максимум – сегодня утром.

Сердце заколотилось чаще. Он подошел ближе. И тогда увидел. На дне тарелки, под слоем жира, белел уголок бумажки. Рука сама потянулась к ней. Это была записка, промокшая от бульона, но слова, выведенные синими чернилами, читались четко:

"Лёша, не пей воду. Она уже знает твой вкус."

Ледяная волна прокатилась по его коже. Он узнал этот почерк. Твердый, с сильным нажимом, с характерными закорючками – мамин. Боже правый, как такое возможно? Ведь она умерла полгода назад.

С запиской в дрожащих пальцах он отступил от стола, прислонился к косяку двери. В ушах зазвенело. Разум пытался найти логичное объяснение: может, отец подделал почерк? Но зачем? Это было бессмысленно и жутко.

Он почти побежал из кухни, рухнул в спальню отца, ища хоть какой-то признак его недавнего присутствия, хоть каплю нормальности. Постель была заправлена, на тумбочке лежала пачка дешевых сигарет «Беломор» и очки в роговой оправе. И тут его взгляд упал на большое старое зеркало в резной раме, висевшее на стене напротив кровати. Стекло было мутным, в пятнах. Но прямо по центру – четкий круг из мельчайших капелек влаги. Как будто кто-то совсем недавно подошел очень близко и выдохнул на холодное стекло, оставив призрачный, мистический отпечаток.

Алексей замер, не в силах оторвать глаз от этого знака. И в этой звенящей тишине из-под пола, из темного, холодного подпола, донесся звук. Негромкий, методичный, отвратительно знакомый. Скребущий, металлический скрежет. Тот самый звук, который он слышал тысячу раз в детстве – звук ножа, чистящего чешую с рыбы. Раз… пауза… раз… пауза…

«Бред, – отчаянно подумал он. – Это крыса. Или ветер». Но звук был слишком четким, слишком осмысленным.

Он затаил дыхание, вжавшись в стену, и тогда скрежет прекратился. Воцарилась тишина, еще более зловещая. И из-под половиц, сквозь щели, прорвался голос. Тихий, сиплый, липкий и мокрый, будто проходящий сквозь толщу воды:

– Гордее-еев… – он растягивал слова, медленно, нехотя, как рыбачий невод таща их со дна. – Ты опоздал на три дня… на три дня… на три…

Слова повторились эхом, затихая, растворяясь в гулкой пустоте подпола.

Стало жутко до тошноты. Воздух в спальне внезапно изменился. Теперь он густо пах речкой. Но не свежей, летней, а той, из далекого детства – той особой, удушающей смесью цветущей тины, протухшей на солнце рыбы и чего-то древнего, илистого, что тысячелетиями лежало на дне.

Алексей отшатнулся к двери, судорожно хватая ртом этот тяжелый, мертвый воздух. Его рука на ощупь нашла выключатель. Он щелкнул им.

Ничего. Он щелкнул снова, снова, отчаянно, безнадежно.

Свет погас. Во всем доме. И за окном, в кромешной тьме, завыл ветер, будто отвечая тому голосу из-под пола. Он остался один в абсолютной черноте, в доме, полном необъяснимых знаков, с запиской от мертвой матери в руке и с леденящим душу ощущением, что он здесь не один, и его ждали. С опозданием в три дня.