Отзывы на книги автора «Андрей Платонов»

На этом экзистенциальном рассказе Платонова, в котором слышится тёмное эхо " Сна смешного человека" Достоевского и "Стены" Сартра, хотелось бы остановиться более подробно.
Где-то у Набокова говорится о самоубийстве в жизнь : что видели и пережили души "там", что порою в отчаянии бросаются в земную жизнь ?
Но если неба не стало, и ад войны, словно ночь жизни сошёл на землю ?
В " 7-м человеке" особенно заметно увлечение Платонова идеями русского философа-космиста Фёдорова, ( которым увлекался и Достоевский), с его идеей "воскрешения". 7 человек - отсылка к семи дням творения. Человек был сотворён в 6 день, и по иронии, именно 6-й человек и погибал в этом рассказе : главного героя, лишившегося жены и детей, приговаривают к изощрённому расстрелу : одной пулей убивают 7 человек, прижавшихся друг к другу головами, и главный герой сам выбирает где ему быть, более того, он сам наводит фашистов на эту идею.
Но в конце рассказа появляется мистический образ 8 -го человека: творение мира вовсе не закончилось, просто, некий ангел придремал вместе с богом на 7-й день, и ему приснился ужас нашего мира, со всем его сладострастием зла, которому люди потому предаются с таким удовлетворением ( гениальная мысль Платонова), чтобы не умереть от ужаса : наслаждением стремятся обнять неизвестность, смерть и ничто, прижаться к ним, дабы не видеть их лиц...
Человека можно довести до такой грани жизни, где горизонт жизни сливается со смертью : из пор жизни, словно из пор звёзд, тепло проступает алый, молитвенный пот и душа.

Да, Сартр волшебно передал ощущение мреяния вещей, сливающихся с существованием, обнимающее душу хладное ощущение "ничто" (комната с умершим человеком наполняется как бы отрицательным ощущением тишины и пустоты, а тут это переживает живой..)
У Платонова же, всё обстоит иначе : мир обращается в стену, которая, словно во сне, отталкивает тебя. Платонов - изумительный и тонкий абсурдист, но он, в отличии от Сартра, не описывает абсурд, наклонившись над бездной, он не украшает абсурд, не кричит о нём, он делает абсурд частью языка, пейзажа повествования и вводит своего героя в его ( абсурда) мрак, оставляя нам лишь содрогающийся словно верёвка ( единственная связь нас и творчества, героя..) язык повествования, передающий малейшее движение души и "пейзажа абсурда".
По существу, герой - это фактически нечто мытарственное, существующее там, где жизнь и смерть, добро и зло смешались. Они стали неким чистилищем - абсурдом, сама жизнь стала стеной. Ибо что есть абсурд и смерть, как не тупики истин, жизни и мысли ? И вот герой творит эти тупики, и переходит границы жизни и смерти так же, как переходил бы границы некой страны. Или перелетал бы часовые пояса иных миров, где живы дети и жена : пленные сидят в тёмном ужасе комнаты, и не знают о времени, спорят о том, день или ночь за окном.. входит человек со знанием этой истины, но эта истина, крошится словно мел в руке, исчерчивая тьму красками ночи и дня.. Он - лишь живое отражение тех, кто несёт смерть ( а в данном случае, война и фашизм- есть овеществление абсурда и отрицание жизни)
И если в "Стене" , главный герой сознавая свою смерть, желает усмехнуться смерти ( тем же фашистам) что оборачивается ответным тёмным и зеркальным смешком , то в "Седьмом человеке", трагедия и "усмешка" мерцают во всём , и желая в очередной раз обмануть смерть и усмехнуться ей, она обманывает его, но..( словно отражение отражения) в этом "зеркальце" на заднем плане, был ещё кто то, кто не только обманул обман смерти, но и продолжил жизнь "седьмого человека" - т.е. данные рассказы закольцовываются. Из тьмы, держась за верёвочку, за которую держимся и мы, выходит совсем другой человек. Но, как пауза в воздухе повисает вопрос : так под каким номером каждый из нас в этом театре абсурда ?

В мире тихий ветхий вечер
Бесконечность замерла.
Пела песни в поле речка,
И звездой земля цвела.
Странник умер очарованный,
На дорогах тишина.
Сердце жалостью разорвано,
И звезда взошла одна.

А. Платонов

Письма [1920-1950 гг.]
Об Андрее Платонове как писателе всегда очень неловко говорить в быту. Это явление, взятое исключительно в литературном аспекте, прошло по касательной ко всему, что происходило до него и после него. Конечно, были подражания, особенно после открытия для массового читателя. Но проза Платонова так и не встала в какие-то определенные ряды – то ли гений, то ли юродивый. Документальное наследие писателя и вовсе отодвигает едва намеченные ориентиры.

Уцелевшие за 30 лет письма Платонова как в флипбуке приводят в движение его биографию – от молодого инженера, входящего в литературу, до профессионального писателя, смертельно больного и раздавленного отсутствием публикаций. Благодаря обширному комментарию перед читателями развертывается суровая панорама общественной жизни 1920-1950-х годов. Письма много могут прояснить в Платонове как литераторе и его месте в той жизни. Но каким же удивительным человеком перед лицом реальности он предстает!

Человек, так эксцентрично выворачивавший слова и смыслы, оказывается, ученый-изобретатель и педант. Он шлет бесконечные, полные механистических шифров телеграммы о своей воронежской оросительной деятельности. Он упорно добивается материальной и идеологической поддержки от властей, сталкиваясь с дремучестью местных жителей. Он сам в себе воплощает того нового человека, о котором грезила советская власть, да и он сам выражал в своих рассказах. Только Платонов не был одержим блеском выдвигаемых лозунгов и честно видел неопрятное нутро человека. И этим уже не вписывался в наводимый пропагандистский глянец.

Платонов не бунтовал, он строил свою семейную жизнь. Ревнивец, какие откровенные и сладострастные письма сочинял своей условной жене Марии. Для этого времени такие эротические тропы не были чем-то экстравагантными, они наводняли бульварную литературу. Но в применении к живому человеку, право, вгоняют в краску. И это то немногое, что в письмах Платонова действительно от художественного слова.

Платонов – проситель. Он пишет своим литературным оппонентам у власти, от которых зависят публикации так, будто нет никаких конфликтов, разгромных рецензий, гласных и негласных запретов на публикации. По давней традиции писательской среды он берет жену в секретари, давая ей наставления, куда отнести рукописи и как поговорить с нужными людьми. Эти долгие и многочисленные записки и обращения вызывают ощущение морока, кошмарного двусмысленного положения, в котором находился Платонов. Вроде бы он получал заказы, командировки, каялся. Но никак не мог заработать заветную индульгенцию. Ему не отказывали в материальной помощи. Платонов хоть и бедствовал временами, предаваясь пороку пьянства, но всё же имел и квартиру (со всеми коммунальными неурядицами), и санаторное лечение. Но не было того, ради чего он существовал – книг.

Платонов – отец. Это самые разрывные, болевые страницы его биографии. Арест и ссылка сына Платона, патетические прошения освободить ребенка с патологиями, страх за его жизнь. И глухое молчание со стороны «органов». Семья Платоновых попала в жернова политической жестокости, которой нет разумного объяснения. Платон пережил лагерь, женился, у него появилась дочь. И тем больнее читать строки, будто написанные умирающим стариком, когда Платонов размышляет даже не о смерти сына, а спустя годы вспоминает совместные прогулки и осознает конечность счастья. Он идеализирует образ Платона как отец и писатель, чем загоняет свою травму глубже в собственную болезнь. Лишь в самом конце своей жизни писатель переключается на дочь Машу. И ненадолго воскресает в нем юмор поучений, трогательная забота о любимых людях, которые вновь вынужденно находятся далеко.

Судьба Платонова, его незлобивый, дипломатичный, местами инфантильный характер как многие другие. Но он часть того лицемерного общества производства, которая тоже составное целой эпохи. Трудно себе представить, в каком зыбком и опасном положении находился каждый, кто проявлял талант – литературный, организаторский, просветительский. Нет, это не какая-то безликая и кровожадная система. Это сами люди, которые ухватились за политический режим, чтобы вести войну друг против друга. И то, что время не поглотило эти письма, оставив по себе укоряющее свидетельство, несомненно, крепкий кирпич в фундаменте человечества.

«Однажды любившие»
Повесть в письмах – всего лишь эскиз, трепещущий штрих неслучившегося произведения. Это совсем не тот Андрей Платонов, что стал явлением литературы. Этот фрагмент прочно привязан к обширному наследию, в котором слышны романтические традиции и бьется дерзкая жилка той степени откровенности, которую позволил XX век. В тексте чувствуется предвкушение эротического всплеска, когда молодой человек вдали от предмета своего обожания готов не скупиться на образы и желания. Особую силу тексту придает то, что это подлинная натура Платонова, его тревоги, укоры, пестуемая страсть к Марии и нежность к сыну Тотику. Классический образец превращения биографической документальности в пронзительную поэзию. Фактура жизни автора ретушируется слогом, предощущением характера героя, с которым писатель хочет сохранить дистанцию. Наверняка, если бы Платонов реализовал этот замысел, в его библиографии появилось бы самое нетипичное сочинение, незамутненное страшным опытом, со всей пламенностью свободы 1920-х годов.

Помните, как в стихотворении Есенина "красногривый жеребёнок" скакал за поездом, "тонкие ноги закидывая к голове"?

Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?

В этом маленьком и грустном рассказе Платонова о первой встрече жизни мальчика со смертью, о двух любовях мальчика, одна из которых, мучительно вытесняет, убивает другую, и чёрной птицей кричит ночь, пролетая над рогом месяца, уткнувшегося в облако, месяца, по которому прозрачно и бледно стекает звезда...
Этот с виду простенький и во многом провокационный рассказ любопытен проникновением в тёмный, мучительный ум животного, коровы, тоскующей по своему ребёнку, который заболел и его разлучили с матерью ( символика человечества и природы).
Известно, что Платонов любил животных, относился к ним как к каким-то падшим, маленьким, юродивым ангелам, с подозрительными рожками ушек, ну, и просто рожек, одичавших и почти забывших о небе..
Так, как Платонов проникает в тёмную душу животных и царства природы, словно бы подняв над ало освещённым лицом мигающий фонарь сердца, ( апокрифический и утраченный круг Дантова Ада), проникал лишь Достоевский, сходивший в тёмные бездны человеческих душ.
Вы думаете, что у животных нет своих трагических бездн в их кротких, мерцательных душах? Мерцательных, ибо их души нестабильны, призрачны, словно бы они стыдятся и себя и мира, и потому не могут полноценно опереться на мир и себя, сбыться.

Маленький мальчик приходит вечером в сарайчик, в котором, рядом с отслужившим свой век и срок, осунувшимися и грустными вещами, грустно дремлет и жуёт "замученную смертью былинку", корова, почти не отзываясь на ласку мальчика, думая о своём теленке, которого у неё отняли.
Рядом, тяжело проходят вагоны, из одного из них доносится голос чужого телёнка... корова в сарае, откликается на этот слепой голос во тьме своим плачущим голосом.
Мальчик живёт возле железной дороге. Любит поезда и жизнь. Живой киноплёнкой, словно в немых фильмах, перед ним проносятся кадры окон несущегося поезда. Вот, поезд замедлил ход. Стало видно человека, который сказал мальчику, помахав рукой : "до свиданья, человек!". Мальчик ему ответил - про себя : "до свиданья! Вырасту, увидимся!!
Ты подожди меня, живи, не умирай!.."
Весь мир открыт перед мальчиком. Смотря в школе на карту мира, ему кажется, что его ждут, открывая свои голубые, тёплые объятия дней, Испания, Восток, Амазонка...Почти райские луга и прерии, на которых свободно пасутся коровы, лошади...
Сердце мальчика жадно поглощает всю цветущую красоту мира, и кажется, что это не сердце бьётся, а словно телёнок, в тёплой темноте тела, жуёт траву солнечных лучей, и колкое, сладкое сено звёзд.
Только бы не спешить, не подавиться счастьем, красотой мира, как телёнок, подавившийся чем-то, словно бы забывший о том, что ест, что существует, и в мыслях, словно в стихотворении Есенина "Корова", радостно несущегося по " белой роще и травянистым лугам".
Как и в любом произведении Платонова, пейзаж повествования, словно тёмным холодком, схвачен, то тут, то там, Эль-Грековыми тенями смерти.
То былинка " замучена смертью", то мальчик боится заходить в свой палисадничек, ибо он похож осенью на "кладбище растений".
Карим, синим, живым блеском, цветут сердца и планеты... словно в ночи, острым, призрачным блеском сияют рельсы орбит.. Жизнь несётся к своей мечте, иногда, пробуксовывает, вязнет на подъёме, и тогда, звёздами, словно песком, для сцепления, устилается путь, млечный путь..
Словно в жуткой русской сказке, мальчик помогает машинисту, посыпает рельсы песком, ещё не зная, что именно этот поезд принесёт ему несчастье.
С удивительной, пронзительной силой Платонов исследует мерцающие бездны души животного, охваченного горем.
Падшее звездою горе, в тёмной душе животного, не может остановиться, погаснуть, словно поезд с уклона, оно набирает фатальную безысходность оборотов, ибо ни сознанием, ни чужим участием, ни переключением на другое счастье ли, горе ли, душа не может его остановить.
Душа животного в печали - ввергается в обнажающую искренность и честность -перед самой собой и жизнью - экзистенциального ужаса, отвергая туманы обмана, могущего облегчить горе.
Если что-то заронилось в душу животного, то останется там на века, со всей оглушающей, бледной скоростью постоянства, словно в чистилище, невыносимо предстоящего перед взорами, уплотняясь до отчаяния и бреда тоски, от которой невозможно заслонить глаза и сердце, ибо веки и даже руки - предательски прозрачны.

Вы когда-нибудь видели, как животные сходят от горя с ума? Вы когда-нибудь слышали, чтобы животные, а не человек, из какого-нибудь романа Толстого или Достоевского, желало покончить с собой?
Боже! В каком же мире мы живём, что мы сделал с жизнью, природой, если даже животные в нём желают покончить с собой, ибо безысходное горе в них не может облегчиться ни словом, ни слезами - животным отказано даже в слезах!- а человек даже и не подозревает какие страсти и бездны полыхают в этих кротких глазах, которыми природа так грустно смотрит на него с земли, словно бы прося о чём-то, моля, о чём-то..
Ладно, люди, чёрт с ними - а чёрт, быть может, и правда с ними, - но какой грех совершили животные, что им досталась эта бессловесная, неизбывная мука?
К людям сходят боги, умирают за них... А кто сойдёт, преклонит колени над этими безмолвными падшими ангелами, не могущими даже плакать?

Однажды Горький спросил у Есенина : "читали ли вы "Рай животных" Клоделя? ( возможно, Горький ошибся, и это был не Клодель, а Франсис Жамм)
Есенин не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать свою "Песнь о собаке". И, когда он произнёс последние строки :

Покатились глаза собачьи
Золотыми звёздами в снег

на его глазах тоже сверкнули слёзы.

Не знаю, есть ли рай для людей... но хочется верить, что рай для животных - существует. Они его заслужили.
И в этом раю, встретятся и корова со своим телёнком, и есенинский жеребёнок пробежит рядом по тёплому блеску травы, и собака под высоким деревом будет там играть с щенятами, изредка, с тихой и смутной тоской, поглядывая на грустную, моргающую звезду,которая вот-вот заплачет, звезду, на которой люди, словно звери, продолжают мучить и жизнь и себя.

Кадр из короткометражки Александра Петрова по мотивам рассказа Платонова, выполненной в технике "живопись по стеклу".

Средняя Азия 30-х годов. В ущелье, привязанные друг к другу, идут девять девушек пленниц. Вечер молится. Свет от взошедшей луны, грустно перебирает тёмный блеск их склонённых головок, словно чётки. Одна маленькая женщина, 14-тняя персиянка Заррин-Тадж, идёт позади всех без верёвки.
Из родной Персии, ещё слышится запах цветов и песня птицы, словно бы грустно поют сами цветы, что-то оплакивая.
Посреди ущелья - чудо : камни парят меж небом и землёй. Притяжения больше нет. Они свободны... Нет, это просто река омывала корни древней чинары, и она обнимала, вбирала в себя то, что должно было её погубить, и поднимала к звёздам. Вот так и я - думает Заррин,- обнимаю и поднимаю к звёздам от бреда земли, своё сердце, своё горе, ребёнка под сердцем.
Достоевский боялся описывать насилие над детьми, но передавал живую боль их судьбы, отражённой в судьбах других героев. Платонов не боится описывать это насилие, но делает это так... чутко, словно бы вечно-юная душа, чувствует на себе живой и тёмный вес тела : они одно мучительное целое. Природа смотрит на это печальным взором лошади, тихих звёзд... Заррин лежит, склонив головку к востоку, пропускает сквозь пальцы песок... И вроде бы просто перебирает холодный песок, но сколько горячего, немого горя в этой фокусировки души на подробностях жизни!
Словно бы душа зарывается в эти подробности, забывается в них, чувствует себя песком, ветром, ночью : Заррин-Тадж уже нет. Делайте с ней что хотите : её уже нет! Она уже так далека от земли, от бледного, крестом простёртого на этой земле тела и тёмного человека, жуткой тенью навалившегося на это тело. Она смотрит на это холодным взором души, покинувшей тело.
Есть понятие "молоко скорби", когда ребёнок впитывает с молоком матери всю тёмную муку горя причинённого матери, впитывает ту самую страшную ночь, те самые страшные звёзды. Да и сам ребёнок в ребёнке, чувствовал тогда эту ночь, эти звёзды...
Такыр - это "горячая Арктика". Высохший Стикс, его горячее, в паутинках трещинок, дно, где мечутся неприкаянными душами - животные, люди. Здесь женщины ведут призрачную, поруганную жизнь.
В этом аду на земле, Заррин стала забывать себя среди рабского труда и бессмыслия судьбы. Бывало, она ложилась посреди Такыра, глядела на грустное небо, на ветер, и думала : вот и всё. И так будет всегда...
Но родилась Джумаль ( изумительный символизм имён-фамилий в рассказе), словно бы душа, покинула умирающее тело. В аду, мотыльком засверкало нечто живое, что впитало с молоком матери не только скорбь, но и память о цветах Хорасана и птицах, как о рае земном.
Девочка-душа росла, грустно повторяя судьбу многих рабынь, не замечая того, что превращалась в прекрасную девушку. Без ласки и воды в этом аду, желая чистоты и тепла, она поднималась на возвышенность, сбрасывала, словно ветхую листву, свою одежду, поднимала к небу веточки рук, и тихо стояла, подставляя свою обнажённую душу и тело, солнцу и ветру.
Жизнь её убивала. И как часто это бывает у Платонова, новую жизнь ей подарила смерть, которую она обняла.
Был некий странник, австриец, работавший когда-то оптиком, но бежавший во время войны, в эту пустыню, где его мучили миражи одиночеств и ада.
Платонову однажды сказали, что на его произведения нужно писать не рецензии, а исследования ( в этом смысле, в закоулочках текста и сомволизма Платонова, так же интересно блуждать, и даже заблудиться, как и в тихих закоулочках текста Набокова). Посему, умолкаю, оставляя дочку Заррин на заре её жизни, с раем в горячем сердце, который она желала бережно пересадить на пустынное место, возделав ад и смерть, дабы и из них проросла жизнь, и на земле не было бы больше насилия, рабства и безумия одиночества.

В чём тайна детства? В ребёнке множество душ - он их легко вырывает воображением, и живёт один, но как с товарищами. Взрослый же одинок. А ребёнок легко и воробьём живет, и былинкой

Андрей Платонов.

У Эдгара По есть грустная баллада "Улялюм" ( свет скорби) : человек, в какой-то печальной осени мира, блуждает по полям со своею душой, от смутного горя глядя странным, неузнавающим взором на мир.
Через 90 лет после создания этой баллады, другой мрачный гений, Андрей Платонов, и в том же возрасте что и По ( 38 лет), написал грустный и странный рассказ "Уля", странный даже среди других его странных рассказов, смутно повествующий не столько о странном ребёнке, брошенном матерью, сколько о сиротливой душе человеческой, брошенной матерью-природой; рассказ, повествующий о мрачной тайне гения и любви, смотрящих на этот безумный мир широко раскрытым сердцем, словно потерявшийся ребёнок.
В некоторой мере, этот рассказ - тайная исповедь музы и гения Платонова.
Какой-нибудь Стивен Кинг, из этого рассказа создал бы жутковатый роман. Эдвард Мунк мог написать по его мотивам кошмарную картину, с кричащими синевой глазами ребёнка среди человечества. А Сталкеру, приснился бы странный, славный сон...
Странную девочку нашли в глухой деревеньке возле почти библейского колодца. В её больших и печальных глазах, в их голубой глубине, люди видели самое главное, любимое на свете. Видели правду о себе и мире. Но девочка моргала, и люди не успевали разглядеть себя и мир.
Но были те, кто склонялся над глазами ребёнка, словно над зачарованными цветами, и зачаровывался сам, и смотрел, смотрел... пока не видел свою душу, подлинный лик своей души, похожий на лики ада. Иные сходили с ума. Иные - уходили от людей, и их больше не видел никто.
Тургенев, в одном из стихотворений в прозе, пишет о том, что Христос похож на всех людей сразу.
Глаза девочки не имели своего цвета, своей души, но были похожи на глаза всех людей, в разное время переливаясь то карим блеском, то синим, то тёмным, если она смотрела на что-то злое.
Но странно : правда человека и мира отражалась в её глазах, но сама она не видела этого, и ей казалось всё наоборот, словно в опрокинутом изображении на хрусталике глаза.
Для неё словно бы мир сошёл с ума, и даже бабочка могла преобразиться в нечто кошмарное, а другом по мечтам, мог стать крупный ворон.
Девочка забивалась в самое тёмное место, где не было видно ни мира, ни себя, и сердечко дышало, ширилось зрачком, отражая неведомый и чёрный мир.
Чёрный цвет - ослепший свет. Экзистенциальный ужас тьмы и печали может внезапно сбыться даже среди прелестного заката, голубых глаз и отражённой в них жёлтой луны, слившихся в душе заглянувшего в эти глаза в трагический чёрный кошмар.
Природа смотрит на себя нашими глазами, и не узнаёт, то пугаясь, то зачаровываясь какой-нибудь сверкнувшей мимолётностью. Что мы знаем о дисперсии света и добра ? Что мы знаем цвете вещей, о душе вещей, если их цвета- иллюзия, если тьма и зло бессознательно влекутся к свету, обнимая, поглощая его, но не насыщаясь им, если зримая красота мира - лишь неприкаянное отражение света ли, добра, любви...
Но "сказка" остаётся сказкой, и выход из этого абсурда, Платонов находит описывая его не то в русских, не то в библейский тонах. Правда, не оставляет чувство чего-то бесконечно-мрачного, страшного, что специально, словно в сказке матери на ночь, не было сказано, но что успело почувствовать сердце.

Работа Маргарет Кин

Сартр однажды заметил, что Экзюпери сделал самолёт органом своих чувств. Самолёт летит, рассекает крылом, словно ласточка, синее течение воздуха, и мы вместе с пилотом чувствуем это напряжение синевы, эту лёгкую изморось звёзд на крыле...
Вот так и Платонов любовно чувствует механизмы, машины, созданные человеком, словно бы расширяющие душу в мир, с её мечтой о полёте, о стремительном движении сквозь кроткие пространства природы, подобно грозе, участвующей в мировой, таинственной, творческой ярости стихий.
Машинист Александр Мальцев, маленький человек, вобравший в своё воображение красоту большого мира.
Движение поезда - темно и сладко тает, и кажется, что обнажённая душа летит над землёй, любовно приминая, разрезая крылом, словно птица, синюю рожь дождя, и вдруг, цветущая вспышка света - удар грозы перед тобой.
Ты чувствуешь тёплое движение мира в душе, чувствуешь в мире себя... зачем смотреть на что-то ещё? Весь мир в тебе... душа несётся над землёй : зелёные вспышки деревьев, синее змеение рек, тучи, пёстрые брызги цветов... я всё это видел. Всё это до боли моё... Стоп! Помощник Мальцева как-то странно смотрит на него. Вот Мальцев не заметил жёлтого сигнала, не заметил сигнала приборов. Впереди - стоит поезд. Кто-то машет, предупреждает, но Мальцев не замечает всего этого... Боже! Да он же ослеп от вспышки грозы!
Весь мир был в нём, он ехал ослепшим, и не замечал этого. Он представлял себе мир, нежно творил этот мир - душа танцевала в темноте...
Разве чтобы что-то увидеть, нужно на это смотреть ? Душа танцует в темноте... и в этом танце, участвуют цветы, деревья, люди, поезда, синие, словно падшие грозы, реки... Они - это он. Разве он не знает, не видит себя ?
Вот помощник Мальцева подводит его к дому, и спрашивает : "ты ослеп? Ты ничего не видишь?"
И Мальцев отвечает : " Что ты, я вижу всё : вот мой дом, вот дерево, а вот моя жена встречает меня у дома... Ведь правда, встречает ? "
Душа танцует в темноте... Мальцева отстраняют от работы, отдают под суд.
Прошло время. Он грустно сидит в какой-то безрассветной, апокалиптической ночи мира, плачет, слыша как мимо несутся поезда.
Душа танцует в темноте... В мире есть много такого, что мы не видим, что порою темно и страшно касается нас, причиняя нам боль и ужас смерти, ибо ревнует нас, быть может, боится нас и нашего проникновения в прекрасный и яростный мир. Но и в душе есть много прекрасного, яростное - тоже есть, порой вырывающееся наружу, к себе подобному, разрывая красоту чувства ли, сердца, взора...
Нужно только уметь, как и Мальцев, жить и чувствовать мир, всей красотой души, не унывать, танцевать, пусть в темноте, пусть над бездной, но сделать мир в душе, частью внешнего, большого мира, озарив его грозою чувства к нему, любовью и доверием к ближнему, чтобы "стало вдруг видно во все концы света", словно бы ты только что сотворил этот прекрасный и яростный мир, тихий, девственный мир, и увидел его таким, каким его не видел ещё никто.

Мы здесь все “пляшем”, “танцуем”, пишем рецки, истории со знанием дела. А в этот момент очередное животное страдает и гибнет ради вскармливания наших литературных амбиций. Давайте приостановим песни и пляски, закроем страницы книг и почтим коров, кур и свиней минутой молчания.

Звери, звери, приидите ко мне
В чашки рук моих злобу выплакать!

( Сергей Есенин. "Кобыльи корабли")

Можно ли взвесить, подобно звезде, такие отдалённые и отвлечённые понятия, как любовь, безумие, война?
Для меня совершенная загадка, почему этому экзистенциальному, камерному шедевру Платонова военных лет не уделено должного внимания.
В известном фильме Стивена Спилберга "Боевой конь", центральный и самый пронзительный эпизод с конём, запутавшимся на поле боя в колючей проволоке, взят прямиком из данного рассказа, правда, в фильме он предельно упрощён.
Что касается экранизаций Платонова, то даже у Кончаловского и Сокурова ( экранизации шедевра Платонова "Река Потудань" - "Возлюбленные Марии" и "Одинокий голос человека") и известного итальянского режиссёра Франческо Рози ( Третий сын), Платонов выглядит одномерным и бескрылым.
Вообще, у меня складывается впечатление, что гений Платонова часто понимается так же упрощённо и нелепо, как в коммунистической России воспринимали Достоевского, видя в нём просто гуманиста и реалиста, абсолютно не замечая его иррациональной судороги сердца, экзистенциальной сорванности фантастических чувств, замерших над бездной: это как погасить тысячу звёзд над миром, и сказать, что так и было: не думаю, что многие заметили бы эту трагедию.

Если бы я был режиссёром артхауса, то начал бы этот рассказ так: огромная, чёрная планета войны несётся в мировом и пустом пространстве, приближаясь к голубой бездне Земли.
Над этой планетой вспыхивают призрачные протуберанцы мрака, похожих на исполинские гривы коней апокалипсиса, с дрожащим на них крупным снегом первых, чуть подтаявших звёзд, срывающихся в сиротливую бездну Земли.
Камера приближается: блеснувший зрачок объектива - иллюминатор затерянного на орбите корабля: к стеклу приникло исказившееся от ужаса и боли - лицо: это ты, зритель, не пугайся так.
Что же увидел такого он, что зрачок объектива каре расширился и его блёсткая тьма отразила безумные звёзды, луну и что-то ещё?

На элипсической орбите, похожей на медленные и тёмные, чуть вытянутые, словно бы порвавшиеся объятия человека, обнимающего простёртую на земле, убитую на его глазах - возлюбленную, вокруг мглистой и косматой планеты, вращаются, на близком и трагически тающем расстоянии друг от друга, медленно и бессмысленно вращаясь, 4 странных существа: два фашиста, с клювами блеснувших ножей в руках: ножи кричат; капельки крови, словно спелые ягодки рябины, повисли в воздухе... русский солдат в развевающимся за его спиной, плаще, похожем на тёмные, простреленные крылья, и... лошадь.
На её шее - спелая полоса алой ранки, из которой грустно растёт синяя веточка боли с округлыми, матовыми от морозца, ягодками крови.
Глаза лошади отвернувшись от безумия людей, бессмысленно и безнадёжно смотрят в голубые глаза Земли.
Один из протуберанцев, исполински и дымно вырастая, напоминает лаокоонов силуэт зверя и человека одновременно

Альбер Камю писал: "осень - это вторая весна, когда каждый лист - цветок!"
У Платонова в рассказе, почти та же мысль, но наизнанку: начало весны, уже ранено в бок: капают алые листья, на белые подснежники первых звёзд..
Платонов описывает начало весны в апокалиптических тонах, похожих на первые мгновения смерти, когда тонкой полоской надрезана тьма, но свет и небо ещё не сочатся душой: всё замерло на голубом выдохе боли и жизни: сердце-зрачок - окаменело, расширилось, словно увидело ужас мира и печальный лик тишины, пустоты, которой стыдно и больно объяснять людям раз за разом, что ничего здесь нет: простите!
Тишина закрывает лицо прозрачными ладонями, превращающихся в листву, уносимую ветром в звёзды.

Вскроем карты; книгу - на стол, лицевой, белой стороной страниц вверх.
Что у вас? - война?. Что ещё? - трагедия Родины? Мучение животного? Хорошие "карты", но это всё не то. Не об этом рассказ.
Робко опускаю свою раскрытую книгу на стол: две грустные карты: Джокер - безумие, и Дама - смерть. Сошедшая с ума женщина... И любовь.

Мне иногда кажется, что человек скоро разучится понимать язык искусства, требуя от него привычных и условных рефлексов факта и внешнего чувства приятности или сладкой тоски.
Язык искусства сначала примет черты странного диалекта странных людей где-то на периферии жизни, потом, черты иностранного языка, а потом, нечто абстрактного, ушедшего в сирень стратосферы музыки и печали.
Искусство засияет прохладной и синей звездой где-то вдалеке, и люди даже не всегда будут его замечать, как не будут замечать и чего-то вечного и звёздного в человеке: с отдалением от искусства, люди отдалятся друг от друга больше чем иностранцы, и это тёмное расстояние и непонимание будет измеряться световыми годами.

Итак, рассказ Платонова - о самом обыкновенном чистилище, островке ада, вспыхнувшем во время войны: время - новозаветно остановилось, окаменело: перелётных птиц - нет, лучи солнца - замерли, словно бы боясь коснуться ужасного, проклятого лика земли: дрожащие персты лучей, отстранились в ужасе от мира...
Здесь должно что-то произойти, что-то искупительное, должен решиться какой-то важный и вечный вопрос о человеке, его конце и начале, о животных милых и любви.
И этот ад обречён повториться снова и снова, день за днём, пока люди не решат эту тайну жизни.

Тональность рассказа напоминает начало из поэмы Байрона "Тьма".

Я видел сон... не всё в нём было сном.
Погасло солнце светлое, и звёзды
Скиталися без цели, без лучей
В пространстве вечном; льдистая Земля
Носилась слепо в воздухе безумном...

В Платонове вообще странным образом сошлись демонический, мрачный гений Байрона и ангелический гений Перси Шелли, с его любовью ко всему человечеству, малейшей былинке и звезде.
Платонов уже обращался к теме чистилища в рассказе "Неодушевлённый враг".
Словно бы звезда упала на землю. Вспышка взрыва и купол сияния... и человек оказался засыпанным землёй.
Он словно умер, он под землёй, в невесомой судороге посверка звёздного пепла и самоцветов.
Вдруг, человек касается рукой кого-то в этой жуткой тьме земли: это фашист, которого тоже засыпало землёй.
Так, безумная вражда людей, перенесена из сферы жизни, в сферу смерти: и в смерти продолжается это безумие...

Платонов начинает рассказ с довольно жуткой символики, говоря с читателем и текстом на каком-то полузабытом, хтоническом языке: русские солдаты заняли немецкие окопы, и выжидают.
Символ прост: окопы - образ могилы.
Русские солдаты, на самом деле, погибли.
Боже, что за безумный и мрачный образ: целые лабиринты могил и посмертных туннелей!
Но и из них можно выбраться, и сделает это, кто понял тайну жизни.
Под хлыстами обстрелов, чёрным криком стонет, ворочается земля.
Люди воюют, а страдает - природа.
Но ангелы её не слышат; для них единственный ангел - бескрылый, падший человек.
Между русскими и немецкими окопами, по израненной и мёртвой земле, похожей на лунный грунт, в янтарной тишине пространства, бредёт почти есенинский жеребёнок, которого задела бессердечная машина войны, прогресса, и он упал на передние колени, обессилив.

Платонов был военным корреспондентом, как и Хемингуэй, и отличался бесстрашием отваги: он был в самом сердце событий, с простыми солдатами, а не в тёплом штабе, и заглянул в глаза ужасу и аду войны.
Поражает его сострадание не столько человеку и миру, но даже и малейшей былинке: словно тростник Паскаля, осталась одна во всём мире, грустно сойдя с ума.
Платонов приложился к пульсу самой раненой природы во время войны.
В лето 1944 г., в год написания рассказа, Платонов находился вблизи Львова.
Тишина и свет воцарились в природе, сверкала небом река, и Платонов предложил одному солдатику, размяться, и на равных переплыть реку.
Во время заплыва, в небе появился немецкий самолёт и прошил пулемётной очередью небо воды.
Солдатик мгновенно пошёл ко дну.
Платонов доплыл до берега, раздался взрыв и сияние разлилось по миру, и он потерял сознание.
Его сильно кантузило.; обострился туберкулёз... После этого здоровье Платонова сильно пошатнулось.
Я не знаю, после этого момента, или до него, был написан рассказ, но его название - не совсем удачное, черновое.

У Платонова иногда проглядывает это мучительное желание нанести вред коже названия ( как в случае с его дивной "Афродитой", названного - и потом отменённого, - "Человек нашего поколения" - прелестное обыгрывание "Героя нашего времени" Лермонтова: даже порезы и шрамы на коже названий произведений Платонова - прекрасны!), подстроиться под язык и норму эпохи и печати: почти крик из литературной ссылки, боязнь вновь оказаться непечатным, но с другой стороны, искреннее и тёплое желание прижаться к телу Родины, хоть и бредящему.

Если вглядеться в семантическую вязь названия, то прослеживается связь между черновым названием рассказа "Возвращение" - "Семья Ивановых", и "Иваном Толокно" ( Следом за сердцем)
Кроме того, это название рассказа связано с рассказом 1941 г. "Великий человек", где также фигурирует лошадь: прелестная есенинская атмосфера: несчастный человек, оставляет по вечерам дома жену, и идёт в конюшню к лошадям, с ними говорить о звёздах и пить вино.
Фактически, в "Иване великом", мы видим одну из этих лошадей, бредящую звёздами среди поля битвы.
Более того, эта лошадь существовала на самом деле, и звали её - Зорька.
В феврале 1937 г. Платонову в Новгороде выдали двух лошадей, Сончика и Зорьку, для поездки в Москву к жене.
Зорька была несчастной и слабой лошадью, о которой Платонов больше заботился, чем о быстрой езде: он даже лечил её, возможно, пил вино с нею, по есенински нежно обнимая ночью её, шепча что-то о звёздах и аде грядущей войны.
Во всех названиях с именем "Иван" - рассказы имели и второе название.
Очень смутный религиозный оттенок названия, уравновешивается земным: почти толстовское упрощение человека, без имени и рода, и Достоевская идея пророчества о России ( о человеке вообще), высказанная не русскими, но другими, из тьмы противостояния ей ( ему - человеку).
Хорошо было бы назвать рассказ "10 круг ада", или же "Ад животных" ( на манер "Рай животных" Клоделя), а ещё лучше, что-то на мотив "Кобыльих кораблей" Есенина.

Бессознательно, Платонов обыгрывает в рассказе сон Раскольникова.
Это вообще отдельная тема: несчастная, замученная лошадь в этом сне, которую пьяные и ржущие люди, избивают: она не может их везти, и они стегают её кнутом по глазам, задевая лицо мальчика, в слезах бегущего за ними.
Эта несчастная лошадь, стала подобием призрака Летучего Голландца; она мелькает в искусстве 20-го века неприкаянным призраком, но Платонов словно бы пожелал избавить снова её от этих мытарства, обречённой умирать снова и снова.
Несчастный Раскольников тоже запутался в своём сне: пожалел лошадь, тактильно почувствовал кровь животного, ощутил тошноту и ужас крови, и перехотел убивать, пока...
А потом просто занял место этих дико ржущих людей, перестав видеть человека в человеке, заезженного жизнью.

Помните как у Сартра? - "любовь к людям? Не смешите меня, сейчас стошнит!"
Но постойте, любить человека, особенно человечество, которое так сладостно-абстрактно мерцает на безопасном расстоянии от нас, и мы словно сквозь синие воды времён и пространств, чувствуем его зло и добро, нежно сливающихся, растушёвывающихся.. очень легко.
А вот когда вы ощутили кровь на своих руках, и даже не вашу кровь, а кровь любимого человека... когда вы скованы немощью расстояния, обстоятельств, и перед вами стоят два человека и насилуют с мерзким смехом вашу любимую... они оборачиваются на вас - на тени прохожих, это не важно: потом этими тенями вы очень даже легко станете, - и смеются ещё более жутко, продолжая насилие...
Вы кричите, вы молите их прекратить, но они не слушают вас, не слышат.
И вот, вы уже сходите с ума, вы закрываете глаза и уши, чтобы не слышать ад, не видеть - ад, но ладони-предатели, становятся прозрачными.
Вы в этот миг переживаете больше, чем за всю свою жизнь.
Проживаете десятилетия, сотни лет... Вы задаёте себе такие вопросы, которые раньше не задали бы себе ни за что, ибо вы пережили не только насилие и гибель любимой, но и насилие и гибель всего мира, и ощущаете немоту поступка - соучастником этой гибели, соучастником гибели детей, произведений искусств и насилия над животными.
Вы в этот миг не щадите себя, и в душе на мгновение от молнии света этих проклятых вопросов, освещаются мгновенные, страшные бездны: мрачный фундамент для тысячи жизней; в этой страшной бездне можно похоронить тысячи людей, несколько звёзд и что-то ещё...

Человек-насильник, словно луч, мучительно расщепляется для вас; вы видите ребёнка в нём, его трагедию и крик; он прижался где-то в тёмном уголке души и судьбы этого человека, закрыв дрожащими ладошками свои уши, тихо раскачиваясь...
Вы много чего видите в этом человеке, что не всегда видят даже святые и сам этот человек.
Это похоже на радугу перевоплощений, мгновенно блеснувшей, хлестнувшей нас по сердцу кнутом, вот только вместо разных жизней: детство, боль, одиночество, крик, тишина и даже то, чем был этот человек 100 лет назад и чем он станет через 1000 лет!
И вот, вам развязали руки. Пространство блаженно развязалось, растаяло... у вас в руке блеснул нож.
Что вы сделаете? Слов - уже нет. Их не слышат. Они умерли, вслед за богом.
По карему древу вечернему пространства вязко течёт алый клей движения рук, губ...
Убить человека? Но ведь убьёшь и ребёнка и детство и тишину о человеке.

Мне однажды приснился сон, как Достоевский идя ночью по словно бы вымершей и гулкой улочке в тумане, наткнулся на свершаемое сексуальное насилие над ребёнком... и вот, этот человеколюбец, пошатнувшись, приблизившись, какой-то судорогой слов, протянув к ним руки, стал говорить им такое, что не часто встретишь в его произведениях, не услышишь на небесах: это были слова высшего человека, с его любовью к людям.
Но это не помогло, и тогда Достоевский, с блеском слёз в глазах, оглянулся перед собой, заметил что-то возле камня, и поднял с бесконечно грустной, исказившейся улыбкой - затупившийся топор, и бросился на насильников с какими-то рваными словами на устах.
Его лицо исказилось судорогой эпилептического припадка...
Очнулся он, лёжа на земле, в луже, отразившей тихие звёзды, от прикосновения заплаканной девочки, робко тянувшейся ручонками к его лицу.
Это невозможно понять, не испытавшим подобное, но иногда в тёмной мысли о человеке, в кричащей и немощной мысли о человеке, мерцает этот порыв Достоевского: обнажённая душа бросается на нож и тьму в человеке, равно желая заслонить от неё и человека, объятого тьмой, и жертву этого человека.
Иногда этот порыв, даже на словах, понимается ложно, губительно для самой природы этого порыва и человека.

Платонов пишет, что умирающая в муке от насилия лошадь, не понимала своей смерти, потому и мучилась.
Насильник - не понимает пустоты своих поступков, несущих смерть, и... мы мучаемся за него: мы с ним в этот миг - одно мучительное целое, а иные из нас, идут до конца, разделяя с ним не только его боль, но и тьму, которые осуждают в нас даже близкие, не понимая трагедии произошедшего.
Вот и солдат отвечает на вопрос о мучении лошади: "мучается, потому что смерти боится, в ней сознания мало.
А без сознания всякое дело страшно.."
Просто поразительно, как Платонов, двумя чеховскими штрихами мысли, сближает в тающем пространстве муки, мученицу, и мучителей: в них уже почти нет сознания себя, они все боятся смерти, но словно с разных сторон.
Сам мучитель, перестающий сознавать человека в себе, ребёнка, не выпадает из орбиты жизни, человечества, но словно бог, обращается в "мыслящий, кричащий тростник", кричащий тьмой и болью.
И вот, наедине с обнажением существования, когда ты заглянул в лицо тьме человеческой, когда уже почти не видишь человека в нём, жизнь, важна твоя любовь к природе, к красоте, к малейшей и святой былинке, паучку даже.. тоже содрогающихся от ужаса бытия.

Солдата Ивана спросили: "что самое важное на войне?" Т.е., что самое главное, как сказал бы Замятин, в искривлённом пространстве, где смерть и насилие полыхают везде, и требуют от нас не только мысли, но и поступка.
Глядя на мучение лошади, солдат ответил старшине очень просто: "нам тут коня стало жалко..."
Понимаете? Эти слова были всегда, в самом воздухе, но мы почему-то не задавали их себе, даже когда радовалась на ветру, былинка, когда лошадь, счастливая, носилась по вечернему вересковому полю.
Себя не жалко, хоть и страдаешь, и не жалко умереть ради того, кто страдает: в нём - ты весь!
И вот, русский солдат отважился рискнуть и подползти к лежащей и стонущей на земле, возле колючей проволоки, лошади.
Приблизившись, он понял, что за лошадью кто-то есть: два фашиста заживо резали лошадь, снимая с неё кожу.

Тут нужно пояснить нечто важное: незадолго до этого наш солдат вспоминает, как вчера он шёл в атаку, была вспышка света, была рукопашная, и он убил двоих фашистов.
На самом деле, он тогда погиб, но забыл об этом, и мир, этот день, вновь повторился.
Два фашиста, "питающиеся" ещё живой лошадью на его глазах - суть образ двух воронов: границы реальности и смерти - размыты.
Даже сражаясь за Родину, за правду, отстаивая добро и жизнь детей, любимых, солдат всё же совершил преступление - убил людей ( многие фригидные сердцем критики военных лет, упрекали Платонова в отсутствии ненависти к врагу и пацифизме. Интересно было бы узнать, что думал бы Толстой об этих рассказах: тихий свет гения и простоты человеческой правды Толстого льётся со страниц рассказов Платонова этих лет).
Теперь солдат должен искупить это, иначе он и завтра, и через год, и через 100 лет - проснётся в могиле окопа и снова увидит бредущую лошадь, повитую тернием колючей проволоки.

Платонов даёт шанс всем: шанс самой жизни ( более того, он гениально опирается на тьму, доверяет ей, даёт ей самой решать не только свою судьбу, но и свою судьбу, судьбу мира).
Происходит вновь рукопашная ( дежа вю зеркальных, тёмных вод смерти), и русский солдат хватает фашиста "за душу" ( прекрасный символизм Платонова: тут и экзистенциальный гуманизм тактильного ощущения того, чего вроде бы нет, и касание смерти), возле шеи.
Что-то тепло оттаивает в людях и в мире...
Весна сверкнула зелёным крылом, птицами вздохнуло небо, и звуки жизни, листвы, тёплым дождём пролились над измученным ликом мира, смыв ужас и грех ( в конце рассказа - смутно-голгофические мотивы примирения, в символике ножей; к слову, незадолго до этого, немецкая пуля попала в Платонова, но угодила прямо в его нож)
Мглистая планета-война, полоснув холодной тенью земле, проносится дальше, к звёздам, отдаляясь всё дальше от жизни, захватив в своё тёмное притяжение - два самолёта, так похожих в высоком небе на кресты, и несколько сверкнувших в тёмном небе пуль, словно бы пригвождающих ночь.

1 часть.

Есть некий мрачный символизм в том, что сюрреалистическая пьеса Платонова ( самая отделанная по Андрею Битову, а как по мне - самая набоковская), написанная в 1930 г. на заре репрессий и ада назначения человека - врагом, демоном революции, была опубликована друзьями Набокова только в 1975 г., в издательстве "Ардис" - аббревиатура "paradis" из романа Набокова "Ада, или радости страсти".
Есть у Набокова прелестная строчка стиха: "Невнятная игра шарманки уходит на луну.."

В скитающихся музыкантах, как бы далёких от всего земного, по вечерам и звёздным утрам надувающих синий шар своих воздушных мелодий, и правда есть что-то лунное: они вечные спутники трагедий человека, его надежд.
Как они оказались на земле? Бог его знает..
Их шарманка - это корзинка воздушного шара, под сине взошедшем месяце мелодии; они уносятся на шарманках к себе на небесную родину.
Луна и правда похожа на прекрасный воздушный шар, плывущий по небу: присмотритесь, под ними, белые, лиловые движения летящих куда-то людей: это вовсе не птицы на заре, это лунные люди, путешественники.
Вот сейчас они приблизятся к таинственной Земле, в предвкушении красоты и открытий, и... попадут в обыкновенный ад, где им, словно на языческом и мрачном островке в средние века, могут причинить - смерть, сломать их прекрасные крылья, сделав из них... что-то полезное, тёплое, для нужд несчастных и вечно озябших сердцем людей.
Сколько дивных курток, одеял неземных, можно сшить из широких, белоснежных крыльев лунных людей!
Ну зачем им такие огромные крылья на одно существо? Не гуманно это, товарищи!

Платонов обыгрывает реальный эпизод: в конце 30-го года в Москву прилетел немецкий Дирижабль.
Социалистическое начальство, загорелось романтической идеей постройки своего небесного корабля: как древние империи, перед гибелью охватывала страсть к разврату, огромным постройкам, о которых многое мог бы сказать Фрейд, учитывая убыль физической жизни и желанием её компенсировать жизнерадостностью и мощью половой жизни, пусть и в фаллически-вавилонских символах, так и новые империи в безысходные времена, стремятся к развратной жестикуляции прогресса, его вакхическим танцам над бездной Земли... подальше от Земли!
А ещё лучше, свалить бы с Земли куда-нибудь подальше...

Так ребёнок, которому причинили насилие, лежит где-то у тёмной стены, и пальчиком играет с какой-то былинкой.
Его слёзы высохли, робкая улыбка порхает на его... не губах, нет, на всём лице, но как-то прозрачно, светло, как солнечный зайчик на полу от разбитого окна.
Итак, дело за малым: убедить народ, по детски наивный, и, чего уж греха таить, изнасилованный революцией и разочаровавшийся в ней, скинуться на постройку этого небесного корабля... дабы он, болезный, отвлёкся от своих бед, увидел пламенные крылья мечты и грядущего... насилия над миром!
Ничего не напоминает? Правильно: роман Замятина - Мы, с его строящимся космическим кораблём, который должен "осчастливить" далёкие звёзды, заразив их - душой человека.

Платонову было поручено написать пьесу для популяризации этой идеи.
Ну... нашли кому поручить. Ещё бы доверили медведю охранять мёд.
Не знаю, как это у Платонова всегда так получалось: он совершенно искренне приступил к пьесе, но... вышло у него уж совсем что-то неприличное, подрывное.
Для кого писал Платонов? Может, для лунных людей? Для нас с вами?
Платонов в русской литературе и правда похож на странного странника с шарманкой, что-то поющего о звёздах, страдании и душе.
Так ангелы в древности переодевались музыкантами, странниками, и ходили среди людей...
Только представьте улыбку крыльев ангела за спиной, которому некий тиран поручил сочинить песню во славу его?
Он споёт... такое споёт..

Ну серьёзно, о чём думал Платонов, как обычно, не в бровь, не в глаз, но в сердце, начиная свою пьесу так: ( Грустный вздох юной девушки)
-Алёша, мне на свете стало скучно жить..

Это в раю социализма то скучно? Ошалевший партийный критик, открывший пьесу Платонова, протирает очки, и читает дальше:

- Скоро всем станет хорошо!
- И мне?
- И тебе...
- А если у меня сердце отчего-то заболит?
- Ну что ж: тогда тебе его вырежут, чтоб оно не мучилось..

Терпение нашего критика лопается. Он в бешенстве отшвыривает рукопись...
Бывают ли у ангелов, павших, забывших, что они - ангелы, свои ангелы-хранители?
Иначе у меня нет ответа, почему Платонов не попал под жернова репрессий.
Что забавно, он искренне недоумевал, пожимая плечиками незримых крыльев за спиной, почему его произведения - отвергаются.

Часть 2.

Пейзаж природы вдалеке смазан радугой слёз.
На ветру трепещет, словно бы робко аплодируя,- оглядываясь украдкой, - навстречу вечеру, звёздам, осенняя листва алых флагов.
Грустный посёлок на отшибе вселенной, словно свернувшийся в позу замученного ребёнка, шепчет что-то в полумрак.
Из солнечной зыби хлебов растущих, как из моря, выходят три странных существа: железный человек, парень с шарманкой за спиной и юная девушка с грустными глазами, как небо в ноябре.
Синие крылья музыки колышутся за спиной молодого человека, цепляясь за острые колоски хлебов.

На первый взгляд может показаться, что это известные многим образы ̶р̶о̶б̶о̶т̶а̶ ̶Б̶е̶н̶д̶е̶р̶а̶ ̶и̶з̶ ̶Ф̶у̶т̶у̶р̶а̶м̶ы̶ Дровосека, Элли... идущих к Гудвину.
Но это не так, точнее, не совсем так: да, железному человеку нужно сердце; да, возле вечернего прибоя хлебов, слышно собачье, мучительное завывание... только это доведённые до отчаяния местные люди.
Так к кому же идут наши странники, ветром революции занесённые сюда?
К богу? Он давно уже умер..
На самом деле, перед читателем разыгрывается трагический гротеск второго пришествия, написанный широкими и мрачными мазками Иеронима Босха, то ли смеющегося, то ли плачущего на земле, пишущего прямо по цветам, простёртым трупам людей и животных...

Присмотримся к картине Босха: дымные тучи саранчи, жаб и мух, и "существа в железной броне с шумом крыльев, как от тысячной конницы", кровь человеческая, обратившаяся в опьяняющее вино для тиранов - это семь казней египетских, суд над миром.
Но посмотрите на обгоревшее небо. Нервно улыбающаяся кисть Босха выводит новозаветного ангела, летящего посреди неба: это Дирижабль.
Он похож не то на гору, вот-вот обрушившуюся в воды морские, не то на давно уже умершего ангела, вспухшего и влекомого по синему течению вечера.

Не пугайся, читатель. От этого звёздного ковчега ангела мёртвого, отделились два голубя... они летят к голубому мысу Земли, они ищут спасения, Мира!
Боже! Босх, Платонов! Что выводит плачущая осенними, алыми красками кисть ваша!
Этих голубей поймали люди, и желают сожрать!
Неужели нам это показалось? Или это красивая, мёртвая женщина, простёртая на земле, дрогнула, от прикосновения к ней плачущего от голода ребёнка?
Вот он прижался к отцветшим ягодам её мёртвых сосков... вот карий ветерок её волос заметался по её плечу и груди, скрыв ребёнка, нежно его приобняв... Наваждение!

Постойте! Слышите? Звёзды ожили, шелестят и приближаются к Земле... вот показались тучи птиц на небе вечернем: своими крыльями они заслоняют и ранят звёзды!
По земле, в ужасе от человека, человеческого, бежат несчастные курицы, петухи, выпучив глаза и расправив крылья!
Кто теперь пропоёт утро и солнце, отречение Петра?
Если и был в мире художник, способный запечатлеть этот гротеск апокалиптики Платонова, то это ты - Босх.
Не плачь, доверься кисти своей, пиши по цветам, глазам и лицам простёртых по земле женщинам!

Не переживайте за человека в этом апокалипсисе... он выживет. Милые звёзды - умрут, природа в муке погибнет.. а человек - выживет. Этот всё стерпит, всех переживёт, даже бога.
Вот так, милый Босх, сотри слёзы с лица, улыбнись, и пиши как человек... стоит перед тучей небесной казней египетских и божьего суда.
Ангелы, звёздным вихрем крыльев качнули тенью синюю нежность Земли... Ангелы приближаются, и человек... палит по ним из пушек, ловит с силки, ловит и сладострастно смеётся! Это новая пища для него! Он теперь не умрёт с голода!!

Бог, что замолчал? Ты удивлён этой экзистенциальной всеядностью человека? Нечем и некем больше его наказать?
Не хочешь сам сойти на землю? или боишься, что и тебя - распнут, сожрут?
Босх, какая неземная до жути картина! Багрово-бледная рябь крыльев на земле, робко содрогающихся... по воде и небу пены крыльев, идёт человек, и добивает ангелов!
Стоп! Хватит!! Босх, Платонов, остановитесь!
Этого не может быть!
Открываю глаза: сквозь радугу дрожащую слёз - вспышка мира, вечернего моря хлебов.
Три странника идут в печальный городок.
Если смотреть издалека, пока они ещё не приблизились к нам, то тёмный силуэт железного человека напомнит любителям Платонова. мрачный образ говорящего медведя-молотобойца, из "Котлована".
Рядом с ним идёт девочка - Настенька, живая, воскресшая!
Наваждение!! Нет, это обычная девочка, безымянная, и у неё болит сердце за человечество и природу.

Улыбнись, родная, смотри: если положить монетку в рот железному человеку, он заговорит презабавные вещи..
Почему ты не улыбаешься? Что? Это напоминает тебе картинки из мифов древней Греции, когда мёртвому человеку в рот клали монетку для Харона, переправляющего души через Стикс?
Поставим на паузу рецензию: на самом деле, очень тонкий символизм Платонова.
Железного человека зовут Кузьма, что отсылает нас к бунтарю медведю-кузнецу из Котлована, и к Космосу.
Жестокий шарманщик - вовсе не Сталин, нет, что-то бесчеловечное в самых законах природы, мышления человека, готово вращать эту "шарманку", играя тёмную мелодию инквизиций, концлагерей, капитализма и социализма, и даже марионеточного бунта "свободной" души: времена меняются, а свободолюбивые революционеры, как были в общей массе несчастными и не очень умными винтиками в шарманке под чей-то властной рукой, так и остались ими.
В этом смысле важны последние слова девочки о Сталине в её груди: эти слова вовсе не о слепой приверженности любви к социализму и вождю, но мрачная и тайная символика Платонова: стальное, железное сердце.. раненое сердце, до которого проникла железная рука, сжав его.
Эти слова юной девушки в театре должны произноситься с трагической тональностью некой безуминки отчаяния, улыбки сквозь слёзы..
Внимательный читатель подметит, как эти слова тонко рифмуются со словами девочки о больном и изъятом сердце в начале пьесы.
Хорошо, что внимательных читателей было мало во времена Платонова, иначе - гулаг.
Отжимаем паузу...

В небе кружатся странные люди... похожие на Валькирий, летающих над полем битвы и выбирающих тех, к кому приблизиться, обняв смертью.
Слышите странную сирену в прибое синевы дня? Или это послышалось?
Нет, это не птицы, а люди: очаровательная девушка с приятной раскосинкой в глазах и коготком револьвера за поясом: Серена,и её престарелый отец, профессор, с диковинным, стервятничьем именем: Валькирия Стервенсон.
Они иностранцы.. а может, и люди с далёкой звезды.

Значит, это апокалипсис? Посмотрите, вон там вдалеке стоит крест на высоком холме.
На нём распят человек.. Под крестом - шумит море людское; карие волны голов, бледная пена запрокинутых лиц...
Боже, боже, для чего ты меня оставил?! - слышится вздох с высоты.
Ужасное зрелище, даже для атеиста, правда?
Приберегите слёзы. Вот раздаётся колокольный звон, и люди с шумом и смехом расходятся кто-куда.
На кресте - странное шевеление. Никого нет, как в пустыне.
Лишь крест и небо пустое, без птиц: воздух и тот словно умер: ах, не каждый ангел долетит до середины страданий людских и добра!
Или как там у Гоголя? Или это из книги Бытия? Быт и я...

Но мы отвлеклись и чуть не упустили самое главное: человек на кресте тоже улыбается.
Он уже освободил левую руку от бутафорского гвоздя... правую... он слезает, потягивается.
Боже, неужели это - Великий Инквизитор Достоевского?
Но что с ним стало? Почему так измождено его лицо? Эта нервическая улыбка..
Люди принесли к его ногам свою свободу, в обмен на сытость и покой...
Неужели устал? Устал придумывать для них новые развлечения?

Вот он надевает пиджак чиновника, садится за столик, берёт трубу, с которыми ангелы в конце времён сойдёт судить людей, осматривает её с глупой улыбкой, и говорит в неё, в природу, мир: товарищи!
Христос, ты хотел в пустыне накормить двумя рыбами и хлебами - тысячи людей... воду превращал в вино...
А это ли нужно людям, Христос? За это сытое счастье тебя и распяли.
Ты их сам искусил на это. Искусил зверя в человеке раньше, чем Зверь искушал тебя в пустыне. И где теперь ты?
Тебя и в новом раю продадут и распнут за это сытое счастье познания, за яблочко какое-нибудь.

Смена декораций в Аду: помните художественную красоту тайной вечери, свадьбы в Кане Галилейской, где вода превратилась в вино?
Мрачный гений Платонова объединил эти два великих образа.
Избежит ли его душа репрессий за это на небесах, или ей муки зачлись досрочно, ещё на земле?
Тут тень мысли, науки, чаяний религий - прозрачно легшая на будущее, на природу и города.
Голод человека вы говорите? Как заглушить его?
У Платонова, люди со звёзд, или из Европы, не важно, достигли чудес цивилизации, роскоши счастья... но голод души - забыли, и нечем было насладиться счастьем, коснуться его: всё стало скучным и бессмысленным в мире...

И вот эти люди со звёзд ( в постановке пьесы просто необходимо обыграть эту двойственность: не совсем ясно, кто эти странные отец с дочкой), прилетели в таинственную Россию, за "душой".
А души в России всегда было много, как и дури, а вот человека и ума - мало, не на каждого хватало.
В постановке пьесы хорошо бы привлечь людей в белых халатах учёных, изготовляющих для Тайной вечери и Каны Галилейской - новую еду, дабы прокормит голодающих.
Еду делают почти из ничего: из земли, дерева, кузнечиков... из всякой дряни, на пользу человеку.
О, эта Тайная вечеря войдёт в историю! Здесь Христа не предадут... не успеют: он просто отравится, или сойдёт с ума.
Жуткий апокриф легенды о Христе, не правда ли?

Платонов создал одну из самых ярких экзистенциальных сцен в театре: пьяные от отчаяния люди, и те, кто стал "богами", убив природу, утолив ею голод души, пожрав её, кружатся в безумном вальсе, кружатся с людьми со звёзд..
Девушка со звезды влюбилась в юношу с шарманкой, в того, у кого на ладони, синей веточкой растёт мелодия... это так неземно и нежно!
Может, он и есть - душа России, Земли?
Похитить бы его, забрать к себе на звезду, и никому не отдавать, а там пусть летят к чёрту все эти смыслы жизни, голода души...

- Папа, давай купим Алёшу?

Вальс кружится... люди, забыв о голоде и страдании, кружатся почти в набоковском изобретении Вальса: это не люди, а марионетки, выполняющие жесты разных чувств, печали, и даже негодования...
В какой-то миг, всех начинает тошнить, не то от того, что они съели, не то от того, что они сделали с природой, с собой.
В постановке на сцене, хорошо было бы увидеть этот вальс абсурда, глазами бредящей девочки: каждая пара вальса, одета в наряды разных времён насилия над человечностью, человеком: времена инквизиции, французской революции, русской, репрессий и даже концлагерей: танцуют в тюремных робах...
В этом театре абсурда, предвосхитившем Сартра, тошнит даже робота!
Ну в какой ещё стране, кроме России, вы найдёте робота...не блюющего даже, нет, но боящегося стать человеком, испытывающего экзистенциальный страх перед его безумием и мукой, его неопределённостью существования, перед человеком, добровольно готового стать винтиком бездушным, хуже робота?

Да, странные роботы в России, с достоевщинкой: они думают... о самоубийстве!
Здесь всё трагедия и фарс. Как там сказано в книге Апокалипсиса? - "Люди будут искать смерти, и не найдут её.."
Всё сбылось... в пространстве пьесы: люди живут, как в кошмарном гротеске ( читатель не раз улыбнётся.. со слезой), живут во сне, разговаривают во сне, и даже умерев - разговаривают по привычке.
Железная, бесчеловечная рука механически вращает шарманку... смерть отменяется! Живите, мучайтесь, существуйте в смерть и жизнь - разом!
Вы же этого хотели, просто боялись вращать эту шарманку, ведь так?
Скучно вам в жизни... не верите в любовь, смысл жизни? День ото дня живёте под уклон, всё механичнее и механичнее?
Постойте, мы из вашей скуки сделаем музыку!
Как там у Христа? Кто душу положит за други своя, то спасёт душу? А если душу не чувствуешь?
Может, продать её к чертям этим людям со звёзд? Всё равно её нет прока на земле...
Ах, русский человек ещё не то впарит людям со звёзд!
А может, любовь, это и есть душа? Вот только она в одиночестве... умирает.

Помните ту девочку-подростка, что шла с железным человеком и Алёшей по полю? Это новые волхвы..
Христос должен был родиться среди зверей и скота в хлеву.
Оскотинившихся людей - видим; но где же Христос?
Или должна просто родиться любовь, среди этого скотства жизни?
А зачем? Алёше не нужна любовь, душа... такие могут изобрести железного человека, чудо цивилизации, даже бога... но вот полюбить они не могут.
А стоит ли всё счастье человечества слезинки влюблённой девушки? Может, в ней то и сокрыто всё чудо и оправдание цивилизации, без которой оно пожрёт себя?
Да, в слезинке ребёнка и влюблённого юного сердца - уязвимое место бога и всякого рая цивилизации.

Знаете, есть очень страшный оттенок насилия: когда человек, добровольно, ради идеи, человечества, бога, готов продать себя, полюбить другого насильно... и ради чего?
Выстрадает человек чудо, красоту... и принесёт их людям, с улыбкой робкой, измученной: всё! теперь страдания кончились! Живите, не страдая!
Я страдал за вас и выстрадал вот это!!
А как жить без страданий? Любить как, без страданий? Разве бывают звёзды без тьмы?
Только если себя любить... пока природа, звёзды, человек - разделены, не слиты в общем чувстве - всё бессмысленно и тщетно, и бог, и человек, и жизнь!

Посмотрите: крест на высокой скале: стихия людская волнуется бледным прибоем, то затопляя крест, превращая его в мачту и рею тонущего корабля, то отступает...корабль в пустыне дня.
Вот человек с неба протягивает в ладонях сияние, похожего на ребёнка...
- Живите, вы свободны, вы прекрасны!
Люди берут, и... разрывают её на части, сотнями рук, жадных глаз!

Девочка, милая, с медовым именем среди этого бессмысленного и безымянного улья людского, почему ты плачешь?
Откуда у тебя в руке пистолет? Ты ведь сама любовь. правда? Боже, что с тобой сделали люди!
Если бог умер и человечность у людях умерла, неужели тебе одной дано право вершить суд над миром?
Но что это, посмотри! Набоковский пейзаж сочится алым светом сквозь поры звёзд, приглашая на казнь все века, всех людей...
Декорации мира стыдливо рушатся... Потолок и стены, прозрачно вспыхивают синевой... яркая мелодия красоты мира вливается в распятый дом, замерший в воздухе, разметав по сторонам бледные ладони стен, с вбитым в них Стальными гвоздями.
Мир умер... любовь, как ласковая мелодия души, свободная, чистая, отлетела к звёздам... идёт по колкому жнивью первых скошенных звёзд.

Гениальный рассказ. Платонов велик и вечен. Каждый раз читаю и рыдаю. Литература с большой буквы. Чтобы потрясти читателя необязательно писать кирпичи на подобие "Войны и мира". Пять. Пять. Пять. Миллиард раз.