Глава 2: Проклятая сталь

Несмотря на то, что рана оказалась легкой, Силин долго не мог прийти в себя, не говоря уже о том, чтобы вернуться в строй. Вообще-то, ему повезло, причем несколько раз. После битвы на Кушликовых горах находившиеся в плачевном состоянии полки Хованского встали на постой в Полоцке. Останься они в полевом лагере, Николка бы давно лежал в общей могиле, присыпанный копьями мерзлой земли. Его подвиг, как и проступок, не ускользнул от воеводы. Доброжелатели не упустили повода нашептать про самовольные действия ротмистра первой гусарской роты. Иван Андреевич Тараруй Хованский человек был опытный и взвешенный, и с выводами спешить не стал. С одной стороны, нарушение приказа несомненно было, и ослушника следовало покарать. Но с другой – именно атака Силина спасла положение и не позволила вражеским хоругвям смять пехотные полки и разгромить русских на переправе. Да и геройство сын боярский Николай Порфирич Силин, сын боярский из Егны, проявил немалое. Одолел в поединке польского гусарского ротмистра и добыл вражеское знамя. В Москву воевода отписал следующее: «И учал быть бой жестокий, а неприятельские люди стали наступать на ратных пеших людей, чтобы их разорвать и побить, и пешие люди стали твердо и не уступили неприятелю места, бились, не щадя голов своих, а мы, взяв гусар и что было с нами всяких чинов твоих ратных людей, скочили на польских людей и польских людей сорвали, а пешим людям вспоможенье учинили». Про Силина же вести не подал – ни плохой, ни хорошей. Князь рассудил, что пока тот не мертв, но особо и не жив, решение принимать неслед. Не казнить, но и не миловать. До поры до времени.

В Полоцке Силина поместили на постой в небогатый дом местного купчишки. Затяжная война, называемая поляками Русским потопом, не могла пройти бесследно для приграничного города. Количество жилых дворов уменьшилось вдвое, так что выбирать, куда определить раненого гусарского поручика, особо не приходилось.

Больше месяца Силин лежал на выделенных ему полатях, измученный и исхудалый. Его тело казалось почти прозрачным под тусклым светом, проникающим через запыленные слюдяные оконца. Он заметно похудел за время болезни, плечи и грудь обмякли, а кожа натянулась на костях, как будто сама жизнь медленно ускользала от него. Борода его, отросшая и спутанная, густо обрамляла осунувшееся лицо. Слипшиеся от пота волосы, длинные и неухоженные, падали на лоб, закрывая половину лица.

Небольшая с виду рана на боку, которая на первый взгляд казалась незначительной, теперь была источником невыносимой боли. Она не отпускала Силина ни на мгновение, проникая внутрь, словно раскаленное железо. Она то гудела, то вспыхивала огнем, пульсируя, как пламя в горне. Каждый болезненный толчок заставлял тело Силина вздрагивать. Ночами рана мучила его так сильно, что перед его глазами вспыхивали видения. Он видел странные образы – горящие поля и избы, образы врагов, их лица, искаженные в яростном боевом кличе, образы ушедших товарищей и их страшные предсмертные крики. Иногда ему являлся Фрол Багров Умерший на его руках, от небольшой, почти незаметной раны, нанесённой заговорённой вогульской стрелой. Но врагов было гораздо больше. Часто они были в странных, как будто древних доспехах, в причудливых шлемах. Хотя иногда были это вовсе бездоспешные, одетые в медвежьи шкуры здоровяки с длинными прямыми мечами в руках. Но всех их объединяли налитые кровью, пылающими злобой и ненавистью глаза! Эти кошмарные видения превращали сознание Николки в мучительное блуждание между сном и явью. Он метался в бреду, то корчась от боли, то зовя кого-то невидимого. Его руки порой сжимали пустоту, а губы шептали бессвязные слова.

Но иногда кошмары отступали. В эти моменты Силин видел перед собой зиму. Ее холодный покой остужал горячечный бред. Бой замолкал и погружался в студёное небытие. Все вокруг – сгоревшие избы, замерзшие руины – было укрыто белой пеленой, снежным одеялом, спрятавшим под собой следы прошедших бед. Снег не просто укрыл их. Он словно стер боль утрат, горечь пожара, принеся с собой тишину и забвение. Покрытые белым саваном поля простирались куда хватало взгляда, сливаясь где-то вдали с серым безоблачным небом. Морозный воздух был кристально чист, он щекотал ноздри и наполнял грудь свежестью, словно каждый вздох дарил новую жизнь. Этот зимний мир был тихим, безмолвным, полным особого спокойствия, но в тишине скрывалась непреодолимая сила холода.

Иногда в этом снежном мире появлялась женщина, казалось, сама сотканная из самого снега. Ее лицо было безупречным, словно вырезанным изо льда, с холодными ясными глазами, отражающими белизну зимы. Ее волосы, легкие и прозрачные, словно морозный иней, колыхались на ветру, а легкое платье плавно касалось земли, не оставляя следов на снегу. Но было нечто тревожное в холодной красоте той женщины. Само ее присутствие приносило с собой невыносимый холод. Силин чувствовал, как мороз проникает внутрь его тела, а воздух вокруг становится настолько холодным, что невозможно сделать вздох. Однажды она протянула руку, изящную и белую, словно сделанную изо льда. Когда ее пальцы, легкие и холодные, коснулись его кожи, сердце Силина замерло. Холод пронзил его насквозь, словно само время остановилось, и с каждым ударом тишина становилась все глубже. Ее прикосновение было, как смерть.

– Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна.

Лик свой открыла, снегом все покрыла…

Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Мара! Даже погруженный в видения, Силин понимал, что этот мир, такой красивый и покойный, прячет в себе смертельную опасность. Завораживающая ледяная красота замораживала все живое, и в этом мире вечной зимы даже дыхание застывало в холоде.

Время от времени его навещал Василь. После того как Силин спас его в битве при Кушликовых горах, литвин не мог оставить раненого на произвол судьбы. Настоящих лекарей в Полоцке не осталось, поэтому он нашел еврейского врача из ближайшего местечка. Раз или два в неделю старый еврей осматривал Силина, озабоченно качал головой, шептал какие-то заклинания на неизвестном языке, заваривал отвары и уходил, взяв одну или две мелкие монеты. Приставленный к Силину слуга поил его этим варевом. После таких посещений больной погружался в долгий, изнуряющий сон, полный темноты и беспамятства. Его тело лежало неподвижно, словно затихло в ожидании конца. Грудь еле приподнималась с каждым редким вдохом, а руки безжизненно вытянулись вдоль туловища. Силин словно уходил в себя, прячась от боли и мучений. Его состояние не улучшалось – хотя и не ухудшалось тоже. Часы полубредового бодрствования сменялись беспокойным сном, кровавые кошмары – видениями снежного мира. И так день за днем.

#

В один из вечеров вместе с лекарем Василь привел другого человека. Немолодой мужчина был одет в грубую шерстяную власяницу прямо на голое тело и небольшую шапочку-кипу на седой голове. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять – днем этому старику могло бы очень не поздоровиться на улицах города, занятого православным воинством. Под ревнивым взглядом лекаря пришелец внимательно осмотрел Силина. По спокойному отстраненному лице промелькнула волнение. Он отошел от ложа, где лежал больной, и подошел к Василю.

– На этом человеке печать смерти.

Лекарь за его спиной ехидно хмыкнул, всем своим видом показывая, что это и так понятно, без высокопарных речей и задумчивого вида. Но вместо него ответил литвин:

– Но… это и так ясно.

– Нет, пан не понял, – старик тяжело вздохнул, предчувствуя тяжелый разговор. – Я имею в виду не буквально. Он отмечен этой печатью. Из-за ранения. Но не из-за самой раны, а из-за оружия, что его ранило. Его отметила ваша… – тут он сделал паузу, подбирая слова, – ваша богиня нижнего мира… Я… Я не знаю, как ее зовут. Но от нее веет холодом.

Он замолчал. Обернулся, бросил взгляд на молча лежащего Силина и направился к выходу.

– Стой, жид – голос Василя прозвучал грозно и требовательно. – Мне не нужны твои загадки. Ариэль, – он кивнул в сторону лекаря, – уже месяц не может поставить его на ноги. А ты мне толкуешь про какие-то печати, оружие, рану…

Старик обернулся.

– Я толкую тебе о печати высших сил.

– Каких сил?!

Василь резко вскочил со своего места. Порывисто подошел к небольшому сундуку, стоявшему около ложа больного. Достал оттуда сверток, завернутый в тряпицу. Резко развернул его прямо на полу.

– Вот, смотри. Это просто сабля. Обычная карабела!

Старик отшатнулся. В глазах его промелькнул неподдельный ужас.

– Убери это от меня! Прочь! – он постарался успокоиться и продолжил:

– Его жизнь уходит через сломанный клинок. Соедините лезвие, и все. Он поправится.

– Что?!

Голос Василя сорвался на крик. Он подскочил к старику, схватил его за ворот власяницы так, что затрещали нитки. Тот стоял неподвижно, глядя литвину прямо в лицо:

– Я здесь по воле Господа Иисуса, который оставил меня в этом мире, чтобы я жил, пока Он не придет на землю второй раз. Я жду того Господа, который является источником счастья, и по воле Его живу по ту сторону горы. И я знаю, что говорю!

Василь замолчал, отпустил ворот и опустил голову. Не оборачиваясь, старый еврей толкнул скрипучую дверь. Остановился, еще не перешагнув через порог.

– Найди способ соединить клинок, и твой друг будет жить.

Он бросил взгляд на лежащего под шкурой Силина. Василь внимательней пригляделся к старику. Тот заметил его взгляд и торопливо отвел глдаза.

– Кто ты? Откуда ты все знаешь? И причем здесь Господь наш…– голос Василя дрогнул, – Ты…Judeus immortalis? Ты Вечный Жид?

Старик во власянице ничего не ответил. Он отвернулся и закрыл лицо драным рукавом. Его плечи затряслись, словно он зарыдал, оплакивая свою судьбу. Или судьбу раненного.

– Ему лучше умереть.

Он произнес это очень тихо, так что ни Василь, ни лекарь его не слышали. С неожиданной быстротой старик вышел наружу и пропал в темноте переулка. Как будто его и не было. Василь бросился за ним, но в снаружи уже никого не было.

#

Найти мастера, который взялся бы за перековку сабли, оказалось непросто. Все городские кузнецы и оружейники наотрез отказывались браться за работу. Они считали, что перековывать сломанный клинок не имеет смысла, особенно принимая во внимание лик Богородицы, запечатленный на нем. Ни у одного христианского кузнеца не поднялась бы рука даже случайно ударить по священному изображению. И тогда Василь снова отправился в местечко, откуда до этого приводил лекаря к Силину.

В небольшой кузне, которая стояла на отшибе, за стенами городского посада, горела одинокая толстая свеча. Ее тусклый свет бросал отблески на земляной пол, остывающий багровыми углями кузнечный горн, инструменты, развешанные на стенах.

– Ты Айзенштайн?

Кузнец кивнул и согнулся в поклоне. Выходило это у него не очень хорошо. Привыкшая к тяжелой работе спина гнулась плохо. Василь по-хозяйски прошел внутрь кузни. На деревянном верстаке, под низким закопченным потолком, на чистой тряпице литвин разложил обе половины клинка. Молодой крепкий кузнец в фартуке из грубой кожи внимательно их осмотрел. Взял в руки, повертел с разных сторон, потом положил обратно на место.

– Сиятельный пан! Прошу прощения у вашей милости, я не возьмусь за эту работу.

Василь молчал, ожидая продолжения. Кузнец аккуратно прикрыл клинок тряпицей.

– Это нехороший клинок. Большая удача, что кто-то смог переломить его.

– Почему?

Кузнец посмотрел на литвина исподлобья, стараясь не поднимать головы, чтобы не встретиться взглядом.

– Его… его ковали очень давно. Над ним творили злую магию. Многобожники…

Кузнец подошел к верстаку, с опаской протянул руку к обломкам, так, как если бы перед ним лежала впавшая в зимнюю спячку змея. Он дотронулся до металла кончиками пальцев и тут же отдернул руку. Скривился, как от ожога.

– Я чувствую кровь…

Услышав это, Василь усмехнулся кончиками губ. Еще бы… боевая гусарская карабела. Но то, что он услышал дальше, вмиг стерло улыбку с его лица.

– Его закаляли в крови… человеческой крови.

Последние слова кузнец произнес тихо, чуть слышно.

– И? – ни один мускул не дрогнул на лице Василя. – Я слышал о таких. Их делали в поганьские времена. Язычники.

– Да, да… вельможный пан говорит правду. Значит, пан меня понимает. Пусть клинок останется как есть. Такое оружие живет кровью. Оно само ведет владельца по пути смерти…