Сама тема народного бунта на Руси XVII века – в стране «избитой, обескровленной, разорённой» – как нельзя лучше соответствовала идеологической направленности советской исторической прозы.
Однако Алексею Павловичу Чапыгину, стоявшему у истоков жанра и в молодости учившемуся у таких мастеров, как Д.В. Григорович и В.Г. Короленко, всегда удавалось уходить от привычных советской литературе штампов и агитпропаганды и создавать поистине яркие и самобытные произведения. В этом смысле не стал исключением и роман «Гулящие люди» – последняя и, к сожалению, незаконченная работа автора.
Чувствуется колоссальный труд, работа с источниками, внимание к историческим деталям (несмотря на то что сама документальная основа была слегка изменена в угоду художественной концепции). Поражает не просто стремление автора к максимально широкому и целостному охвату эпохи, но мастерство, с каким он передаёт краски и лики времени. Практически каждая сцена, каждый эпизод – это ожившее полотно из национальной картинной галереи.
С серого неба сеет не то дождь, не то изморось, но крепок хмельной полуголодный народ. Бродят люди с утра по грязи, по слякоти, едят с лотков блины, оладьи, студень глотают, утирают мокрые рты и лица шапками. Ворот у многих распахнут, болтаются наружу медные кресты на гайтанах, иные шутят о крестах наружу: «Крест мой овец пасёт!» Пытошные башни многим знакомы, разговор о них не умолкает. Никон государит немилостиво, при нем еще крепче пытают, а царь на войне с Польшей.
При этом в отдельные моменты проза Чапыгина становится невероятно образной и пронзительной.
Воевать было не с кем. Плоты растащила река. Плот с есаулом Ермилкой несло и крутило в серебре сизых волн. Есаул лежал на плоте, раскинув руки, но волны, как голодные собаки, как бы нюхая его, забирались на плот и скоро стащили труп. Труп недолго чернел в серебре струй, потом исчез, только шапка одиноко плыла; отставая, она цеплялась за кусты и траву.
Но настоящей изюминкой романа можно считать не столько визуальный ряд, сколько звуковой – вроде бы незамысловатые, но в то же время потрясающе аутентичные диалоги. Нужно отметить, что диалоги эти, как и авторская речь в целом, порой включают такие прелюбопытные словечки, как досюльный, емлить, харлужный, юшлан, ярыга и проч. – недаром к тексту помимо внушительного предисловия и примечаний прилагается довольно объёмный список архаизмов. Но «переводить со словарём» от читателя вовсе не требуется, ведь то, что, к примеру, привычным для нас голубцом в ту пору называли «намогильный столбик с кровелькой», вполне понятно из контекста.
– Да вы каменщики, што ль?
– Мы с Ермилкой в нарядчиках были, меру тащили – подьячий стены списывал!
– Воно вы каки, робяты! А я в стенных печурах щелок варил… Идем коли в кабак – угощу!
– Ермилко! Идешь, царь зовет?
– Оно далеко да грязно…
– А ништо! Проберемся.
В этой многоголосице слышны речи как московских стрельцов и бояр, вхожих в покои самих патриарха и государя, так и странствующих нищих, астраханских «поневоле рыбаков» и прочего «лихого» люда. Вынесенное в название понятие «гулящие люди», кстати, вовсе не означает пьяниц или беглых разбойников, как пишут некоторые рецензенты. «Гулящими» в ту пору называли вольных горожан, не облагаемых налогом, не приписанных ни к служилым, ни к посадским, ни к слугам – бывших, таким образом, вправе свободно перемещаться по стране и выбирать себе род занятий. Именно эти люди в основном и становятся выразителями авторских идей.
Кстати, у тех же рецензентов главный герой Сенька почему-то оказывается стрельцом, хотя на самом деле он всего лишь стрелецкий сын, т. е. относится к категории тех самых «гулящих людей», а не служилых. И восстание Степана Разина вовсе не занимает центральное место в книге, хотя и сам атаман, и его соколики в романе так или иначе фигурируют: см. выше цитату про плоты – мы как раз наблюдаем за окончанием битвы казаков со стрельцами под стенами Яика (нынешнего Уральска). Вообще этой серьёзной теме Чапыгин посвятил отдельное произведение, свой ранний роман, который так и называется - «Разин Степан». В «Гулящих людях» же автор ставил своей целью более глубоко и всесторонне показать не просто отдельные события прошлого, какими бы масштабными они ни были, но саму природу их возникновения. И это умение автора проникнуть в саму суть вещей, человеческой природы и социальных отношений и является, на мой взгляд, главным достоинством книги. Удивительно, насколько актуальным кажется роман, написанный в тридцатые годы прошлого века и повествующий о событиях ещё более отдалённого прошлого.
Но каким бы сильным ни было впечатление от книги, всё же не могу поставить ей максимальную оценку. Сложно закрыть глаза на некоторые вещи, хотя и понимаю, что в этих вопросах могу быть чересчур предвзята. Я говорю отчасти о главном герое и в большей степени о поведении женских персонажей.
Наш Сенька, стрелецкий сын – удалой крепкий парень, сам себя сравнивающий с былинным Бовой. Как и положено былинному герою, в процессе странствий он даже добывает себе (получает в дар) «волшебный» панцирь. Но богатырь из него вышел сомнительный. В начале своего жизненного пути он не просто наивен, но откровенно глуп (классическое «сила есть – ума не надо») и в целом для протагониста достаточно пассивен, раз за разом позволяет втянуть себя в неприятности и в основном реагирует на события постфактум, нежели сам инициирует какие-то действия. И если это ещё как-то можно объяснить (в конце концов, роман не был дописан, и задуманная автором трансформация главного героя так или иначе уже просматривается, а ближе к концу мы даже видим тот самый «переломный момент»), то вот чудесное умение выпутываться из любых передряг, не прилагая для этого никаких усилий, объяснить уже сложнее. Не горит, не тонет, и пули его не берут, и всё-то у него легко получается, и девки к нему в очередь выстраиваются – и делать ему для этого ничего не надо, разве что время от времени силищу свою богатырскую применить. То буквально «за красивые глаза» отпустят, то он сам сломает кандалы «мизинцем левой руки» – ну прям классический Марти Сью. Ясно, что в финале его должен ждать такой же трагический конец, как и у других героев романа, но эта «неуязвимость» по ходу сюжета лишает читателя возможности сопереживать персонажу в полную силу.
В женских же образах – несмотря на всё их разнообразие и даже глубину – смущает то, что определяющей чертой так или иначе становится их страсть к Сеньке. Так и вспоминается фраза из старого советского фильма: «А они падают, падают – и сами в штабеля укладываются!» Этих «падких» на Сеньку женщин так много, что их и в самом деле можно укладывать стройными рядами, а если б они ещё не расставались с жизнью (что случается практически со всеми, с кем Сенька по ходу сюжета так или иначе имеет дело), то к концу пути набрался бы целый женский батальон. Причём женщины всех возрастов и сословий не просто «падают» под ноги Сеньке, они его в буквальном смысле преследуют: и сладострастная боярыня, затаскивающая парня в свои покои, и горемычная нищенка, идущая по стопам героя через полстраны, и женщина-терминатор матёрая баба-богатырка на лихом коне, бросающая ради Сеньки детей (тех самых, которых она успела от него родить)… А чего стоит татарская девчушка, бегущая за героем по степи – после того, как он провёл всего одну ночь в палатке. Причём «инициатива», как вы уже поняли, всегда исходит от этих самых женщин, Сенька же в данном вопросе руководствуется лозунгом «по просьбам трудящихся». Кажется, во всём романе (да что в романе – во всей Росии XVII века) нет и не может быть ни одной женщины, которая не видела бы в Сеньке объект страстного влечения. Даже скрюченная старушка из монастыря – и та оказывается сводницей.
Впрочем, такое поведение героинь можно считать своеобразной — и единственно возможной в тех условиях – формой протеста против несправедливых и давящих устоев общества. «Едина твоя бабья доля – у мужа в руках аль в монастыре в черницах, иного пути не ищи!» – «А я в гулящие бабы пойду! А я нищей стану у церкви!» – «И закон тогда тебе будет как собаке – плеть да обух!» И тут можно перейти к теме домашнего насилия. Естественно, направленного исключительно в отношении женщин. На спетые под аккомпанемент домры слова:
Зелено вино пила,
Буду ещё пить.
Била мужа старого,
Буду ещё бить!
– кто-то замечает: «Вот это ладная песня! Только в одном лжёт старой, что баба била мужа». Причём поражает даже не сама обыденность явления (например, в сцене, где солдат чуть не до полусмерти избивает свою жёнку, окружающие – в том числе Сенька, а также хозяин и хозяйка избы – реагируют на происходящее одной фразой: «Ты ба, служилой, в избе бой не чинил, неравно убьешь, волок ба за ворота!»). Больше поражает отношение к проблеме самих женщин. После вот такой сцены: «Протопоп <…> , подступив к жене, ударил её верхом ладони. <...> Он ударил протопопицу снизу в подбородок. У попадьи хлынули из глаз слёзы, а из носа кровь...» – сама протопопица говорит следующее: «За дело поучил… за дело… <...> велик грех – баб поучил мало!»
А вот уже другая героиня: «Улька замечала, что её возлюбленный слушает во всём Таисия, а её, Ульку, не очень и не бьёт даже мало, а не бьёт – то уж известно… худо любит!» И тут же примечание: «Русские женщины XVII века так всегда различали любовь мужа». И если отношение самого писателя к тем же тёмным, дремучим религиозным фанатикам совершенно ясно выражено через судьбу матери главного героя (причём, обратите внимание, и здесь в роли «малоумной» снова выступает женщина), то вот в этом вопросе позиция автора, честно говоря, порой ясна не до конца. Кажется, что писатель так проникся «духом эпохи», что и в его собственном восприятии среднестатистическая женщина стала занимать одно из самых последних мест в обществе – где-то после воров и медведей на цепи. «Побей меня! Стану знать, что любишь...» – настаивает та самая Улька. «Жидка ты! Кого мне бить!» – отвечает ей Сенька… «Побей!… Ох, не любишь ты меня!»
И всё же один из самых запоминающихся и трагических моментов в истории связан как раз с женским персонажем, а именно с гибелью Домки – той самой «могучей девы» и последней возлюбленной Сеньки. Её образ разительно отличается от других женских персонажей в романе не столько физической силой, сколько силой духа и решимостью. При этом она чуть ли не единственная в романе, кто совершает поистине человечный поступок в ту самую минуту, когда её об этом никто не просит: протягивает руку помощи своему врагу, прекрасно сознавая, что слову боярскому верить нельзя. (Интересно сравнить её поведение с поведением персонажей-мужчин, также оказавшихся в ситуации сложного морального выбора, но в итоге поступившихся даже данным обещанием). Такая сложная судьба, такой стойкий характер – и такая несправедливая, подлая плата за доброту! И снова не до конца понятно, «что хотел сказать автор», стоит ли трактовать этот момент в пользу персонажа или же как очередную демонстрацию женской глупости… (ввиду всего вышесказанного берут сомнения).
В итоге – дочитаны последние страницы, Сенька «скрылся в голубом мареве болота», а с читателем остаются только горечь и щемящая тоска. «Ворам служить грех!» и «Правда у нас!» - но «некуда деться от окаянного житья»… А книга всё-таки стоит каждой потраченной минуты.