Запись 4
Дура

Дорогой дневник, терапия не помогает. Я по-прежнему живу, балансируя между желаниями убить или кого-то, или себя. Павел Дмитриевич сегодня утром сказал мне, что это все потому, что я зарылась в воспоминания, в которых мало приятных моментов, и надо бы вспомнить что-то хорошее, но я ему возразила. Сколько можно копаться в прошлом? Сдохнуть-то мне хочется сейчас. Как, вспоминая свою бедную на яркие эмоции жизнь, я смогу вытащить себя из того болота, в котором сижу сейчас по самые уши? Чтоб ты понимал, дорогой дневник, это все не фигура речи и не потому, что я какая-то ранимая натура, любящая поныть. Вовсе нет, я правда так убита горем и раздавлена, что честно не понимаю, для каких таких благих целей все еще просыпаюсь каждый день.

Утро я вообще ненавижу. Говорят, что люди в депрессии плохо спят, я же сплю как убитая, ложусь и отключаюсь прямо в тот момент, когда рыжие волосы касаются подушки в катышках, затем проходит секунда – и я просыпаюсь. Доброе утро, Варвара Эдуардовна, вы проспали десять часов. Вот хоть бы что-то приснилось ради приличия, чтобы как-то обозначить тот момент, что я спала. Мне как-то гланды вырезали, так вот – ощущения похожие. Помню, как я легла на операционный стол, анестезиолог со шрамом через все лицо склонился надо мной и сказал считать от десяти до одного. На восьмерке я отключилась на секунду и проснулась уже без гланд. Сейчас такая же ситуация, только просыпаюсь я без одного дня жизни. Затем час уходит на то, чтобы себя привести в чувство и начать хоть как-то проживать новый день. А еще меня жутко тошнит в душе, ударение в этом слове на «у», а можно и на «е», там меня тоже прилично выворачивает. После тошноты наступает истерика, и когда она утихает, я иду завтракать. У нас в отеле на редкость скучный и депрессивный завтрак, максимально безликая и серая еда. Только листья салата как-то выделяются на этом бледном фоне, все остальное и на вкус, и на вид как картон. Хоть бы яйца пожарили для яркости этого однородного ряда. Хотя, наверное, в моем состоянии я бы даже радугу на небе не рассмотрела, сказала бы: «Фу, что за черно-серая полоса».

Обо всем об этом я рассказала Павлу Дмитриевичу, и он предложил мне завести новые знакомства. Сказал, что выходить из скорлупы надо маленькими шагами, и дал задание поболтать с кем-то, хотя бы пару минут, чтобы отвлечься. Сказал, что начнем с малого. Ничего себе малое! Но, дорогой дневник, забегая вперед, скажу, что я с этим справилась. Я сегодня, можно сказать, перевыполнила план: я поговорила с двумя людьми.

Первым был официант из соседнего кафе. Я вижу его каждое утро, когда иду завтракать, поскольку террасу нашего отеля от террасы ресторана, в котором он работает, отделяют лишь три горшка с фикусами. До этих горшков стоит белая отельная мебель, далее начинается потертая деревянная ресторанная. Вообще этого паренька я давно заметила, он маленького роста, с короткими руками и сутулый, но в целом – приятный на вид, немного напоминает Надиного Игоря, но только тот томный и медленный, а этот очень энергичный и живой. Он приходит в ресторан раньше всех и начинает готовить помещение к открытию: подметает пол, расставляет стулья, натирает столы. И все это он делает в каком-то очень скрюченном виде: спина полусогнута, весь какой-то скукоженный – но зато скорость у него феноменальная, я не успеваю дожевать свой картонный завтрак, как он уже вдыхает жизнь в это пыльное заведение. После чего он поднимает ролл-ставни над баром, включает там свет и ждет клиентов, и как только появляется первый – он буквально на глазах превращается в другого человека. Официант как будто все это время экономит энергию, но в нужный момент отключает режим энергосбережения и делается совершенно другим. Даже ростом становится выше.

Начать исполнять задание Павла Дмитриевича было решено с этого официанта. Я поднялась в номер, снова приняла душ, снова высушила волосы, достала платье – тут должны звучать аплодисменты: до этого я несколько дней ходила в одних и тех же велосипедках и футболке. Далее я это платье погладила, а это я даже у себя в Москве не всегда делаю, нанесла на губы блеск, сбрызнула запястья пробником духов, надела балетки и пошла обратно на террасу. Зачем я все это описала? Затем, чтобы Павел Дмитриевич оценил, что я ответственно и очень серьезно подошла к выполнению его задания.

Я зашла в кафе, села недалеко от стола, за которым размещался официант. Когда не было посетителей, он пристраивался за столик у бара, включал телевизор, который висел под крышей террасы, и что-то смотрел. До этого дня я не могла знать что, так как экрана с отельной стороны не видно, но сейчас поняла, что он смотрит сериал. Официант внимательно, не отрываясь следил за происходящим. В телевизоре очень красивая героиня только что проснулась и нежно потягивалась в постели. Для только что проснувшейся женщины она имела на редкость пышные локоны и яркий макияж. Героиня кулачками терла глаза, зевала, прикрывая рот ладонью, и всячески давала зрителям понять, что, несмотря на идеальный внешний вид, действительно только что проснулась, честно-честно. Далее, как и положено, она встала и резко раздвинула шторы в разные стороны. Я закатила глаза. «Такой избитый штамп», – подумала я. Но кто я такая, чтобы судить эту неизвестную мне героиню. Официант мой весь вжался в кресло, согнулся подковой, и только лицо его было устремлено вверх. Короткие руки он сложил ладонью к ладони и зажал между коленей. Я подождала какое-то время, не решаясь его отвлекать. Началась реклама, он взял пульт, убавил звук, но взгляда не отводил. И в этот момент я вторглась в его жизнь своим: «Гуд монинг!» Он вздрогнул, оглянулся, и вдруг произошли метаморфозы, свидетельницей которых я неоднократно являлась. Буквально на моих глазах этот гадкий утенок расправился пусть не в прекрасного, но все же лебедя, глаза его заблестели, улыбка растянулась от уха до уха. «Да, мадам!» – произнес он на английском. И тут я поняла, что не придумала, о чем с ним говорить! Вот такая я дура. «Зря платье гладила», – отметила я, но потом собралась и поинтересовалась, делает ли он апельсиновый фреш. На это меня натолкнула большая ваза с апельсинами на стойке. Официант кивнул утвердительно и скрылся за баром. Я пересела за стол, который был ближе к телевизору, и через минуту «лебедь» поставил передо мной стакан сока и стакан со льдом. Я помнила, что надо продолжать разговор, пока не кончилась реклама.

– Как вас зовут? – Я себя слышала, как будто со стороны.

– Юсуф, мадам.

– Какое редкое и красивое имя, – голосом Сусанны из «Самой обаятельной и привлекательной» произнесла я. Никакой статистики относительно мужских турецких имен я, естественно, не изучала, но для короткого разговора фраза была подходящей.

– Вовсе нет, мадам, – тем же приятным ровным голосом ответил он.

– Просто раньше я никогда его не слышала, – сказала я, краснея.

Юсуф отодвинул стул и сел ко мне за стол.

– Просто вы в Турции совсем недавно и еще не успели обратить на это внимание. Если вы видите какого-то мужчину на улице, то с очень большой вероятностью его зовут или Юсуф, или Мехмет, или Мустафа. – Английский у него был прекрасный.

– Никогда об этом не знала, – искренне удивилась я.

– Вон тот парень напротив, – он указал на молодого мужчину, который выставлял пластмассовые манекены в блузках от «Гуччи», – тоже Юсуф. А вон тот, – его палец переместился левее, на парикмахера, который развешивал полотенца на сушилке перед входом, – Мехмет. А вот управляющий вашим отелем, – он кивнул подбородком на толстого человека, с трудом выбирающегося из маленькой машины, – его знаете как зовут?

– Мустафа? – робко предположила я.

– Да, мадам. Так что ничего интересного в моем имени нет. Но спасибо за комплимент. Вы иностранка, и для вас оно и правда должно звучать красиво.

– А что означает ваше имя? – не унималась я, хотя человек мне прямым текстом сказал, что это заведомо бесперспективная тема.

– Данный Богом или дар богов. – На этой фразе он на долю секунды посмотрел наверх, словно обращаясь к Всевышнему. – Моя мать родила меня поздно, вот и назвала Юсуфом, считает меня подарком небес.

– Так я не поняла, нравится вам ваше имя или нет? – Тут я уже действительно была заинтересована. – Раз в Турции столько мужчин, которых даровал их матерям Бог, и всех их зовут одинаково, то не потеряли ли они уважения к своему имени? Не стало ли быть подарком небес – обыденностью?

Он пожал плечами.

– Наверное, было бы здорово, если бы меня звали Бурак, – произнес он.

– Почему? – удивилась я.

– Потому что всех известных у нас актеров зовут Бураками, – сказал Юсуф.

– И его? – Я показала на экран, там как раз закончилась реклама и возобновился сериал.

– Нет, это Керем Бюрсин. Он вам нравится?

Я честно ответила, что вижу его впервые. По поведению Юсуфа я поняла, что ему не терпится смотреть сериал, и сказала, что буду не против, если он включит звук. Официант сбегал за пультом, прибавил звук, и мы вместе погрузились в перипетии любовной драмы, которая разворачивалась на экране. В целом, даже без знания турецкого было понятно, что там творится, но Юсуф обрывочно переводил мне короткими фразами суть происходящего. «Это ее тетя», – говорил он, показывая на женщину, которая от силы на два года была старше главной героини. Или: «Это главный герой, он строгий и злой, но в душе добрый», – и так далее.

И вот так, дорогой дневник, я выполнила первое задание, а еще даже полдень не наступил, можно было идти ложиться в кровать и дальше помирать. Но это маленькое общение вдруг придало мне сил, и я решила прогуляться, тем более что в кафе стали заходить люди, в основном пожилые англичане, и Юсуфу стало уже и не до меня, и не до сериала.

Я вышла из кафе и отправилась в сторону моря – господи, какое же оно красивое. Я сделала несколько фотографий, чтобы отправить их Павлу Дмитриевичу, пусть знает, что я не потеряла способности видеть красоту вокруг.

Разговор номер два случился с русской туристкой, сын которой облил мои балетки растаявшим мороженым. Я стояла у аптеки и вспоминала, как сказать на английском «таблетки от вздутия живота» – картонные завтраки не прошли для моего пищеварения даром, – и тут мальчик лет пяти просто взял и бросил бумажный стаканчик с коричневой жижей к моим ногам, и их очень сильно забрызгало. Я не стану скрывать: я хотела его пнуть. И вообще не стесняюсь об этом писать, я считаю, что дети тоже бывают отвратительными людьми. Да простит меня моя коллега Эля, мать двух «мальчиков-зайчиков», и все остальные любящие матери. Ну почему детям должны сходить с рук их мерзкие поступки только потому, что они дети? Человек независимо от возраста обязан соображать, что он делает. Наверное, если я когда-то стану матерью, может начну думать иначе, но пока думаю именно так. Я посмотрела на ребенка злым взглядом и очень жестко сказала:

– Экскьюз ми…

И тут из аптеки выбежала мать, выглядела она еще хуже, чем я по утрам. В руках у нее был целлофановый пакетик, сквозь который я разглядела упаковку таблеток – название мне было неизвестно, но по изображению букетика трав на коробочке я поняла, что это успокоительное. Она схватила малыша и по-русски стала выговаривать ему, что убегать от матери нельзя и даже опасно. Я выставила правую ногу вперед и громко произнесла:

– Ваш сын испортил мне обувь.

И сын, и мать смотрели на коричневые пятна.

– Я прошу прощения, он в таком возрасте, что ему невозможно что-то объяснить, – сказала она, убирая грязные волосы за ухо.

– И сколько же ему?

Мне на самом деле было интересно, в каком возрасте дети вдруг «выходят из берегов» и начинают творить такое с чужой обувью.

– Огнеслав, скажи тете, сколько тебе лет?

Огнеслав! Что я хочу от человека, которого буквально прокляли с рождения. В эту минуту я простила ему всё.

– Пять, – пробубнил Огнеслав.

– Вы понимаете, я так устала и совершенно не могу выспаться, бессонница меня просто замучила, вот бы знать, как с ней справиться, – призналась женщина, глядя на пакетик с успокоительным.

– Все очень просто, – ответила я, – впадите в депрессию.

Она уставилась на меня удивленным взглядом, а через секунду произнесла:

– Дура, – и ушла, в одной руке держа руку Огнеслава, в другой – пакетик успокоительного, которое ей не поможет.

Вот так, дорогой дневник, я узнала, что я дура. Балетки я выбросила в урну около отеля и босиком ушла к себе в номер. Ощущать мусор ступнями было радостно, я уже и забыла, что это такое – ощущать…