Меня разбудил бивший прямо в лицо свет. Но на улице еще не рассвело, комната погружена в сумрак… Откуда же свет? Я подняла голову и обнаружила, что источником его было зеркало. А откуда он появлялся в зеркале?! Приподнявшись на кровати, я поняла, что причиной был ноутбук. Разве я не закрыла его перед тем, как лечь спать? Видимо, показалось. Так и работал часами напрасно. Я поднялась с кровати, чтобы наконец-то его выключить, но взгляд зацепился за пятно на стене. Голубая дверь была там же, где и раньше. Это нормально, ноутбук ведь по-прежнему стоит на столе. И тут я заметила, что голубая дверь приоткрыта. Я замерла. Как такое может быть? Ведь это всего лишь отражение… Подошла ближе… Казалось, дверь изменилась – стала больше, шире. В недоумении я остановилась у двери, а она, скрипнув, открылась шире. Меня охватило сложное, неопределенное чувство. Это не был страх – скорее удивление, смешанное с интересом. Я пыталась рассмотреть, что происходит за дверью, но там было темно – ничего не разобрать. Какой-то загадочный коридор в неизвестность… Не в силах больше терпеть, я толкнула дверь и шагнула вперед.
Когда я сделала первый шаг, мне в лицо пахнуло свежестью, послышался шелест листьев на ветру. Второй шаг вынес меня в сад. Где я? Сад ли это того дома, в котором мы были с отцом? Я не могла понять… Все пространство было освещено серебристым светом. Перед домом, сложенным из саманного кирпича, я увидела выложенный плиткой бассейн. В воде плавала полная луна. Пьянящий запах герани заполнял весь сад, размывая границы реальности и вымысла, истинного и кажущегося. Хотелось встряхнуться, прийти в себя – и я чувствовала, что для этого надо коснуться наваждения руками. Я нагнулась и притронулась к прозрачной луне, от которой серебристый свет разливался на весь бассейн. Луна задрожала, задрожал бассейн, цветы, тополя, ночные птицы – дрожал весь сад. Дрожь перешла ко мне на пальцы, распространилась на все тело, я ощутила себя садом, тихим домом, выложенным плиткой бассейном, окунувшейся в него полной луной… Я словно плавала в серебристой свежести.
И тут я услышала шепот. В нем была мольба, жалоба, просьба. Я осмотрелась вокруг, чтобы найти источник звука. Шепот слышался откуда-то справа. Я пошла туда и между прижимающимися друг к другу высокими тополями увидела какого-то человека. Он сидел на коленях на каменной площадке и что-то бормотал, подняв руки к полной луне в небе. Я не видела его лица, не разбирала слов, однако он казался мне знакомым. Не желая быть замеченной им, я, прячась за стройными стволами тополей, стала искать место, с которого можно было бы разглядеть этого человека. Поймав удобный момент, я проскользнула за увитые плющом кусты, росшие прямо напротив неизвестного. Но луна ушла за тучи, и я снова не смогла увидеть его лица. А голос расслышала – он был мне знаком.
Человек произносил удивительные вещи:
– О создатель неба и земли, о делающий возможным невозможное… Скажи мне, пожалуйста, имя одного из тех, кого ты любишь больше прочих?
Я осмотрелась вокруг, чтобы понять, к кому он обращается, но в саду, кроме нас двоих, никого не было. Вдруг послышался глухой шум, задрожали листья на тополях, тюльпаны, гиацинты, легонько закачались заросли плюща, за которыми пряталась я, и неизвестно откуда донесся могучий голос:
– Скрытый ото всех, прекрасный и безгрешный, сын султана всех улемов Бахаэддина Веледа Мухаммад Джеляледдин – вот тот, о ком ты спрашиваешь.
Я остолбенела от изумления, а мужчина передо мной продолжал, причем делал он это так, будто разговаривал со старинным приятелем:
– О надежда надежд, о святой свет наших жизней, пожалуйста, покажи мне лицо Мухаммада Джеляледдина.
Шум снова заполнил сад, и снова послышался голос:
– Что ты дашь мне в благодарность за это?
Мужчина, ни секунды не раздумывая, показал на горло:
– Свою голову.
Тут же полная луна вышла из-за туч и, словно волшебный фонарь, осветила его лицо. Да, это был он, одетый во все черное мужчина с бородой, отдавший мне кольцо, дервиш у шадырвана, которого я видела с балкона, назвавший меня Кимьей. Но с кем он разговаривал? Пока все это проносилось в моей голове, он вдруг перевел взгляд на меня. Мне показалось, будто он с самого начала знал, что я здесь, и теперь смотрел прямо мне в глаза, хотя нас разделяли заросли плюща. Я вся сжалась, чтобы остаться незамеченной, но луна сияла так ярко, что просвечивала мое укрытие насквозь. Я отвела глаза, по дурацкой детской логике посчитав, что если я не буду на него смотреть, то и он меня не увидит. Немного постояла так. Не было слышно ни звука. Я снова подняла глаза на ту площадку, где он раньше сидел. Там его не было. Ушел? Я огляделась. Никого. Наверное, действительно ушел. Я вышла из зарослей и тихонько пошла в ту сторону, откуда пришла сюда. Осторожно, скрываясь за тополями, продвигалась я вперед. Спокойно дошла до бассейна. Волнение уже улеглось… И вдруг я услышала шум, похожий на тот, что издает упавшая на каменный пол деревяшка. Я обернулась: в доме кто-то двигался, отсвет от зажженной внутри лампы упал во двор и протянулся по земле до самого бассейна. Дверь дома открылась, и в ее проеме появился мужчина в тюрбане. Я не видела его лица, но было понятно, что он смотрит в сад. В страхе я отступила назад, рассчитывая добраться до деревьев, где он меня не заметит. Но тут кто-то крепко схватил меня за запястье: «Кимья, Кимья-ханум!»
Я обернулась – он стоял передо мной, мужчина с бородой и во всем черном. Его суженные глаза смотрели с таким гневом, что я не выдержала и, испугавшись, закричала…
И проснулась от собственного крика. Приподнялась на кровати и оглядела залитую наглым дневным светом комнату. Стараясь унять выпрыгивавшее из грудной клетки сердце, сказала сама себе: «Сон… Это всего лишь сон». Прислонилась к спинке кровати и еще раз пробормотала: «Да, только сон». И когда я вроде бы уже успокоилась, передо мной снова возник образ одетого в черное мужчины с налитыми гневом глазами, и тело мое покрылось мурашками.
На стене кафе при отеле висела картинка, изображавшая дервиша, исполняющего обряд радения [8]. Его правая рука была поднята к небу, а левая опущена к земле. У этого движения был свой смысл, но я его не помнила – помнила только, что отец мне про это рассказывал. На рисунке не было видно ни неба, ни земли, скрыто было и лицо дервиша. Глаза цеплялись только за белый цвет его одежд. Будто все волшебство было заключено в белизне ткани, будто именно эта широкая и длинная, без рукавов и ворота мантия превращала радение в священный процесс, делала всю картинку живой.
– Красивый рисунок, как полагаете?
Ко мне подошел Меннан. В его обращении было что-то панибратское. Я замешкалась, пытаясь сообразить, как лучше ответить на его вопрос: стоит ли только улыбнуться или надо поздороваться. Меннан понял это по-своему и расстроился, что на его душевность не последовало никакой ответной реакции. Вежливо, но с нотками обиды пробурчал:
– Прошу прощения, совсем не хотел вам надоедать.
– Нет, нет, что вы…
Я уже раскаивалась в своей нерешительности.
– Доброе утро, Меннан-бей, присаживайтесь.
С несколько вымученной улыбкой показала ему на стул напротив. Напряжение из его глаз ушло.
– Доброе утро. Как прошла ночь? Хорошо спалось?
Я, конечно, не собиралась ему рассказывать ни о произошедшем ночью, ни о моем сне.
– Да, спасибо, замечательно выспалась.
– Тут хорошее место, – заметил он и показал на изображение дервиша: – Я гляжу, вас заинтересовала картинка.
– Да, мне бросился в глаза его костюм. Это будто не одежда, а часть тела самого танцора, добавляющая ощущение святости.
Его глаза потеплели.
– Теннуре [9].
Я не поняла:
– Что за теннуре?
В его голосе послышалась страсть:
– Теннуре. Так называется одежда.
Я перевела глаза на картину и снова спросила:
– А в этом есть какой-то скрытый смысл? Или это просто одежда для танца?
– Это не просто одежда для танца, – в первый раз с момента нашего знакомства в его словах прозвучало осуждение. – Теннуре – это символический саван…
Он замешкался, очевидно, подумал, что я не знаю слова «саван».
– Саван – это отрез белой материи, в который мы заворачиваем умерших, прежде чем их похоронить. Раб должен явиться к Богу только в таком виде – завернутый в белую ткань, чистый и опрятный.
Я показала на колпак на голове дервиша:
– А это что?
– Сикке… – пробормотал он, – символизирует надгробный камень.
– Надгробный камень? Странно-то как, – сказала я, – почему все связано со смертью? В конце концов, радение – это всего лишь танец, а дервиш – всего лишь танцор…
Меннан совершенно не знал, что мне ответить, и отвел глаза. Но его замешательство длилось недолго, и вскоре он снова заговорил:
– Нет-нет, что вы, разве это простой танец?
Немного замешкался, подбирая подходящие слова.
– Радение – это разновидность богослужения, как намаз…
Опять задумался.
– У вас же есть отпущение грехов… Ну, в церкви, для этого вроде бы нужен монах… Радение похоже на это.
Но его не устроило собственное объяснение, и он продолжил:
– Радение – совсем не про смерть, скорее, про жизнь. То есть про повторное рождение. Очищение от грехов, переход из кажущегося мира в мир истинный… Перед радением дервиши надевают поверх теннуре черную накидку – хырку. Она символизирует могилу.
Все это меня только запутало.
– Я вот чего не могу понять. Хорошо: могила, надгробный камень, саван. А как все это связано с танцем? С жизнью?
Он почесал свою широкую, чисто выбритую челюсть.
– Я не очень хорошо во всем этом разбираюсь, – признался он, – но, насколько мне известно, дервиш сначала сбрасывает черную хырку, то есть поднимается из могилы, а потом начинает радение.
– В смысле – начинает вращение?
Он вздохнул так, будто попал в чрезвычайно сложную ситуацию.
– Это не просто вращение, дервиши-мевлеви так его не называют, это радение… Так вот, сбросив хырку, дервиш как бы восстает из могилы, а начало радения символизирует его шаги на пути к становлению совершенным человеком.
– Кем-кем, простите?
– Человеком, который достиг понимания Господа. То есть слившимся с Ним воедино. Но дойти до конца на этом пути – самая тяжелая на свете задача. Для этого нужно преодолеть четыре ступени. И на протяжении радения дервиш изображает подъем по этим ступеням. Каждой ступени посвящен свой акт радения. Первый акт – акт шариата, в нем объясняется, как сложно преодолеть первую ступень. Второй акт – акт пути, в нем объясняется необходимость прохождения этой ступени. Третий акт – акт мастерства, это тот момент, когда мы понимаем истину божественного. Четвертый акт – акт истины, та ступень, на которой дервиш становится совершенным человеком и начинает передавать свои знания другим. Таким образом, радеющий дервиш правой своей, поднятой к небу рукой как бы берет знания от Всевышнего, а левой, направленной к земле, передает эти знания человечеству. Так происходит его перерождение. Духовное перерождение, конечно…
Меннан вытер ладонью проступившие на лбу капли пота.
– Я уже вам говорил, что не очень разбираюсь во всех этих вещах… Если хотите, могу отвести вас в дервишескую обитель, там об этом знают все.
На самом деле его импровизированная лекция была очень хороша, но я снова поняла не все. А поездка в обитель в мои планы не входила. Если уж отец за двенадцать лет моей сознательной жизни не смог ничего мне объяснить, то как мне это могли объяснить в обители? Да, мы точно обсуждали радения с отцом. Теннуре, сикке, хырка – я слышала уже эти слова раньше. Могила, надгробный камень, саван… Но почему вот этого я не помню? Должно быть, отец не хотел пугать меня маленькую. Наверное, ждал, пока я вырасту. Или просто стеснялся при маме.
Моя мама никогда не была религиозным человеком. О чем уж тут говорить, она себя даже к христианам никогда не причисляла. Она говорила в открытую: «Если бы существовал бог, то это не был бы только христианский бог. Это был бы один бог для всех: христиан, мусульман, евреев, буддистов, зороастрийцев, шаманистов. Да даже для атеистов! Но я не понимаю одну вещь: почему всемогущий бог настолько глух к людским страданиям? Почему допускает существование голода, войн, болезней? Почему закрывает глаза на такое количество горя и ужаса?» Один раз она задала все эти вопросы католическому священнику, случайно встреченному на вечеринке. Она посмотрела прямо в его большие детские голубые глаза и спросила: «Почему бог позволяет существовать всему плохому?» Священник был хорошим человеком. Он спокойно выслушал маму и с легкой искренней улыбкой ответил ей: «Пути Господни неисповедимы». Мама сильно расстроилась: «Ну почему? Почему они не могут быть такими же ясными и прозрачными, как ваши голубые глаза?» Священник не знал, что на это ответить, и просто стоял напротив нее, опустив голову.
– Если хотите, можем этим вечером сходить, – вывел меня из задумчивости голос Меннана.
– Куда?
– В обитель. Не бойтесь, там очень хорошие люди. Они очень любят иностранцев, которые интересуются суфизмом. Расскажут все, что вам будет интересно.
Да, наверное, все так и было, вот только мне не хотелось совершенно ни с кем видеться. Я приготовилась сказать это Меннану в открытую, но меня сбил зазвонивший телефон.
– Прошу прощения!
Я взглянула на экран. Звонила мама. Значит, вспомнила о своей доченьке.
– Алло, мама! Ну наконец-то ты! Ты где сейчас?
Скорбным голосом мама коротко ответила:
– В больнице.
Это меня крайне напугало. Неужели что-то случилось с Найджелом?
– В больнице? Что случилось?
– Он умер!
– Кто?!
Ответа не последовало. Господи, она меня с ума решила свести! Пришлось повторить:
– Мама, кто умер?
– Мэтт. Вчера ближе к вечеру.
Фух… Я успокоилась. Дядя Мэтью болел раком последние три года. Два месяца назад его состояние сильно ухудшилось. Конечно, всем нам хотелось, чтобы ему стало лучше, но…
– Земля ему пухом, – пробормотала я, – отмучился, бедный.
Мама промолчала. Чтобы лучше понять, что с ней происходит, чтобы успокоить, да и просто разговорить ее, я спросила:
– Это тебе его жена сказала?
– Нет, мне позвонили из больницы.
Это было неожиданно.
– Тебе?
– Умирая, он произнес мое имя… – Голос ее задрожал. – Понимаешь, Карен, мое имя! Не жены, не дочери. Мое! Ровно перед смертью он произнес: «Сьюзан».
Она заплакала.
– Мама, ну перестань… Он отмучился же уже… Сколько месяцев он в больнице провел! Ты сама рассказывала, как ему было тяжело.
Телефон молчал, но чувствовалось, какие душевные муки одолевают мою маму. Наконец, похоже, она сумела собраться и продолжила разговор:
– Да, ты права. Главное, что ему теперь не больно, – она высморкалась. – Закончились его мучения. Да и не из-за смерти его я плачу уже, а из-за прошлого нашего. Нашего совместного прошлого, всех шансов, которые мы упустили.
О проекте
О подписке