Ну, – ответила она, – во всем виновата твоя знаменитая трезвость. Ты забавен, старина, ты так боишься обмануть сам себя, что скорее откажешься от самого прекрасного приключения на свете, чем рискнешь солгать себе.
Он смотрел на все эти покрасневшие лица, на эти рыжие луны, скользящие на подушечках из облаков: «У них есть жизнь. У всех. У каждого своя. Эти жизни тянутся сквозь стены танцзала, сквозь парижские улицы, они пересекаются, перекрещиваются и остаются такими же строго индивидуальными, как зубная щетка, как бритва, как предметы туалета, которые не берут взаймы. Я знал, что у каждого есть своя жизнь. Но я не знал, что она есть и у меня.
«Это здесь». В этом чреве маленькая кровавая земляника с невинной поспешностью торопилась жить, маленькая кровавая земляничина, совсем бессмысленная, которая даже не стала еще животным и которую скоро выскребут кончиком ножа. «В этот час многие другие тоже смотрят на свой живот и думают так же: «Это здесь». Но они-то гордятся».
Лола положила ладонь ему на голову. – Я все думаю: что там внутри? – проговорила она. – Это меня пугает.– Почему? Клянусь, мысли мои вполне безобидны, – смеясь, возразил Борис.– Да, но… это приходит само собой, я ни при чем, каждая из твоих мыслей – это маленькое бегство от меня. Она взъерошила ему волосы.
Мне противна близость с женщиной. А если быть точным, мне не столько противно, сколько я боюсь впадать в беспамятство. Уже сам не знаешь, что делаешь, чувствуешь себя подчиненным, и потом, какой смысл выбирать себе любовницу, со всеми будет одно и то же. Это просто физиология».