При том, что каждая из двух работ, включенных в данное издание, составлена как это ныне принято из отдельных статей и интервью, все издание в целом имеет логику построения почти классическую. Несмотря на то, что Бодрийяр – мыслитель нетривиальный, провокативный, шагает он в данном томике своих работ дорогой вполне традиционной – от абстрактного к конкретному, от онтологической проблематики к социальной философии, культурологии, антропологии, к вопросам эстетики. В конспективном и схематичном духе представлены все моменты его философского мировоззрения от учения о реальности (симулякры само собой прилагаются) до разговора о сексуальности (если Бадьи интересует угроза исчезновения мужчин, то здесь проблема изживания женского), насилии, искусстве и т.д.
Само собой Бодрийяр не устает твердить на каждой странице об имитационном характере современного общества (тот факт, что перед нами реалии середины 90-х в сущности мало что меняет). Не придерживаясь строгой терминологии в целом его позицию можно охарактеризовать также как протестную. Долой позитивизм во всех смыслах этого слова, - и как самодовольство, и как самоослепление, и как самооскопление, лишение себя чувства бездны, забвение о зыбкости, шевелящемся хаосе. Главная проблема состоит не в подмене реальности, а выстраивании псевдореальности, порождающей жизнь в декорациях и забвение о том, что за ними пустота. Мы забыли о животворности постоянного мерцания очевидного и иллюзорного. В итоге у нас началась разруха. Но не от нехватки, а от избытка, не от промахов и ошибок, а от их отсутствия.
На мой взгляд, в определенной степени рассуждения Бодрийяра представляет развитие и переосмысление старых добрых идей Ницше, с его критикой исторического, злой мудростью, рассказами о манипулятивности страдания и сострадания, темой нигилизма и всем таким прочим. Усложненное, учитывающее современную действительность. И хотя принципиально нового в абстрактной схеме не так уж много, все это работает и до некоторой степени верно описывает окружающее. Что же до манеры вброса мыслей и суждений, то философствование молотом все также эффектно.
Пересказывать содержание книги совершенно бесполезно, потому что всякая попытка переложения оказывается ущербной в сравнении с афористичностью выписываемых Бодрийяром диагнозов:
«Любые отбросы могут выполнять функцию произведения искусства, вследствие чего любое произведение искусства может выполнять функцию отбросов»
«Повсюду несчастье, нищета, страдания других становятся основным сырьем и первичной сценой. Виктимальность идет рука об руку [assortir] с Правами человека как единая заупокойная [funèbre] идеология… Нужда [déficit] и несчастье торгуются и перепродаются точно так же, как международный долг на спекулятивном рынке, — в данном случае политико-интеллектуальном рынке, который по объему вполне сопоставим с рынком
приснопамятного военно-промышленного комплекса. Теперь всякое сострадание вписывается в логику несчастья. Ссылаться на несчастье, пусть даже для того, чтобы с ним бороться, это означает давать основание для его неограниченного объективного воспроизводства».
«Ни один человек не заслуживает быть убитым за что бы то ни было вообще. Это окончательная констатация незначимости: как идей, так и людей. Это кредо, которое стремится засвидетельствовать наивысшее уважение к жизни, на самом деле свидетельствует лишь о презрении и безразличии к идеям и жизни вообще. Хуже, чем желание погубить жизнь, — отказ рискнуть ею [mettre en jeu]. Ничто теперь не заслуживает того, чтобы пожертвовать жизнью. И это воистину самое худшее преступление, самое страшное оскорбление, которое можно нанести. Это — фундаментальная пропозиция нигилизма».
Все узнаваемо в работах Бодрийяра, несмотря на разделяющие нас четверть века. Поэтому ни «Совершенное преступление», ни «Заговор искусства» не смотрятся архивными, музейными текстами. Ничего не изменилось. Скорее усугубилось. Однородность и однотонность мира. Сглаживание противоречий, «высокая точность, низкая четкость», неразличие, переходящее в безразличие, потерю Другого, и порождающее конструирование псевдоинаковости в искусственной нежизнеспособной системе, которая становится предметом ожесточенных дискуссий и обсуждений симулирующих отсутствие симуляции.
Но и тот посыл, с которым они написаны – «абсолютное правило мышления заключается в том, чтобы вернуть мир таким, каким он был дан, — непостижимым [inintelligible] — и, если возможно, немного более непостижимым», не теряет своей значимости. Эта книга – интеллектуальная провокация, вирус, призванный привести в себя больное общество, отчего-то возомнившее себя как никогда здоровым