Цитаты из книг автора «Юрий Безелянский»

Художник Сергей Шаршун слышал, как Маяковский в 1929 году кричал: «Хорошо вам, что живете в Париже, что вам не нужно, как мне, возвращаться в Москву! Вы здесь свободны и делаете, что хотите, пусть иногда и на пустой желудок, снискивая пропитание раскраской платочков!..» – «Так оставайтесь!..» – «Нельзя! Я Маяковский! Мне невозможно уйти в частную жизнь! Все будут пальцами показывать! Там этого не допустят».

Одному молодому писателю, пожаловавшемуся на то, что кругом слишком много недоброжелателей, Михалков посоветовал: – Ты х-хочешь, чтоб тебя все любили? Очень просто. Нет ничего проще. Издавай одну книгу в 20 лет. Одевайся во что-нибудь рваненькое. Появляйся с такими женщинами, чтобы самому противно было. И болей. Лучше всего – неизлечимо. И все будут тебя обожать…

20 декабря 1956-го – запись из дневника Евгения Шварца: «Вчера я был на выставке Пикассо и позавидовал свободе. Внутренней. Он делает то, что хочет… Выставка вызвала необыкновенный шум в городе. У картин едва не дерутся. Доска, где вывешиваются отзывы, производит впечатление поля боя: “Ах, как хочется после этой выставки в Русский музей”, -пишет один. “Ступай и усни там”, – отвечает другой и т. д.». Когда позднее в Москве впервые проходила выставка Сальвадора Дали, страсти кипели еще сильнее…

«Прекрасный и ужасный» – так определила Фадеева Ольга Берггольц. Командующий литературой при Сталине, причастный к расправам и репрессиям. Близко знавший Фадеева Оренбург отмечал: «Александр Александрович человек крепчайший: много ел, много пил; мог пробежать десятки километров, просиживать ночи на заседаниях… Однако с каждым годом он мрачнел, глаза казались холодными, невидящими… Пил главным образом с людьми, далекими от литературы: хотел забыться…»

Ольга Берггольц признавалась в частном письме: «Надо одеться хорошо, красиво, надо хорошо есть – когда же я расцвету, ведь уже 31 год! У меня могли бы быть прекрасные плечи, а одни кости торчат, а еще года четыре – им уже ничего не поможет. Надо поцвести, покрасоваться, хотя бы последние пять-семь лет, ведь потом старость, морщины, никто не взглянет». Это Берггольц писала в 1941-м, до начала войны. И до этого ее судьба была горькой – гибель любимых, заключение в тюрьму, потеря ребенка, и война добавила бед. И уже после Победы она написала:   Я стала так редко смеяться, так злобно порою шутить, что люди со мною боятся о счастье своем говорить…

Елена Сергеевна Булгакова, последняя жена Булгакова. В интервью театральному журналу (1987 год) она сказала: «Вот я хочу вам сказать, что, несмотря на все, несмотря на то, что бывали моменты черные, совершенно страшные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, но если вы мне скажете, что у нас, у меня, была трагическая жизнь, я вам отвечу: нет! Ни одной секунды. Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбрать: самая счастливая. Счастливее женщины, какой я тогда была, не было…»

Сам Шостакович в письме к Серебряковой писал: «Зло – довольно широкое понятие. Это не только убийство, клевета, ложь. Это и фанаберия, нелюбовь к ближнему и эгоизм».

Распался брак Прокофьева с Линой Ивановной. Он ушел к Мире (к Марии-Сесилии Абрамовне Мендельсон), поэтессе и журналистке. И тут же Лина Ивановна лишилась иммунитета «жены великого композитора» и как иностранка была арестована. Ей вменили в вину «связь с иностранными посольствами государств, настроенных враждебно к СССР». И приговор: 20 лет заключения. Лина Ивановна вышла на волю после смерти Сталина и Прокофьева и подала в суд на Прокофьева, незаконно зарегистрировавшего свой второй брак (на этом настояла Мира Мендельсон). Брак с Мирой был аннулирован, а Лина Ивановна стала законной вдовой композитора, и уже ей полагались все посмертные авторские вознаграждения. Она скончалась в Лондоне, в преклонном возрасте, пережив Сергея Прокофьева и Миру Мендельсон. Так распорядилась Судьба.

В 1937 году Сейфуллина написала пьесу «Наташа» о счастье молодой колхозницы. Всеволод Мейерхольд решил поставить ее в своем театре к Октябрьской годовщине. Премьера не состоялась – театр был закрыт, Мейерхольд арестован. Ну а «Наташа» была откровенно слаба и ходульна. А Сейфуллина тем не менее продолжала упорно писать, переписывала свои ранние произведения в угоду времени, явно их ухудшая… Соответствовать веяньям времени нелегко, и Сейфуллина, судя по дневникам Корнея Чуковского, всю зиму 1932 года «страшно пила и пьяная ходила на заседания». А ранее, в феврале 1928 года, записывал: «Пишет пьесы… Три недели не пьет. Лицо стало свежее, говорит умно и задушевно…» Но прежде чем ставить точку, приведем запись из дневника Вячеслава Полонского: «…Начала писать – быстрая стремительная слава, ее книги расходились тысячными тиражами, статьи сыпали одна другой хвалебней, ее вещи изучались в школах, она провозглашена была советским Толстым. В перерывах новые вещи – слабые художественно, не производили впечатления. Она начинает пить, делается алкоголичкой, напиваясь безобразно, кляла судьбу, и себя, и лит-ру. Лечилась от запоев, временами бросала водку – и вновь начинала. Разуверилась в своем таланте… И жалкая, и умная, и бездарная. Чего-то ей действительно не хватает. Она, конечно, была переоценена. В этом – причина несчастья. Трагедия от незаслуженной славы».

Волынский умер в 1926 году в Ленинграде в возрасте 65 лет, к счастью, не дожив до политических процессов и массовых расстрелов. Владислав Ходасевич в книге «Белый коридор» вспоминает, как тяжко пришлось Акиму Волынскому жить в условиях военного коммунизма: «Центральное отопление в Доме искусств не действовало, а топить индивидуальную буржуйку сырыми дровами не умел. Погибал от стужи. Иногда целыми днями лежал у себя на кровати в шубе, в огромных галошах и в меховой шапке, которой прикрывал стынувшую лысину. Над ним по стенам и потолку, в зорях и облаках, вились, задирая ножки, упитанные амуры со стрелами и гирляндами – эта комната была некогда спальней г-жи Елисеевой. По вечерам, не выдержав, он убегал на кухню вести нескончаемые беседы с жителями, а то и просто с Ефимом, бывшим слугой Елисеевых, умным и добрым человеком…»