Когда людям не о чем говорить, они говорят о погоде. Или обсуждают планы на день – только не совместные, а каждого в отдельности.

– Снова дождь, – констатировала Катрин, мельком глянув в окно.

– Дождь, – согласился Сергей. – На дорогах – гололед.

На этом тема погоды была исчерпана, и за столом воцарилось молчание. Катрин демонстративно пила кофе – вторую чашку за утро. Несмотря на увещевания Сержа и настоятельные рекомендации ведущего ее беременность врача, она пила, а вернее, хлестала кофе – по пять чашек в день – без молока и без сахара.

– Чем сегодня займешься? – намазывая маслом тост, поинтересовался Булгаков у жены.

– Пройдусь по магазинам, – услышал он привычный ответ. Но если раньше его недовольство вызывал сам факт ее хождения по магазинам, то теперь на смену ему пришел страх – почти осязаемый, плотный, густой, с душком, словно от прокисшей сметаны. Этот страх впервые накатил, когда придя однажды домой и не застав Катрин, он нашел записку от нее: «Ушла за покупками». Он ждал, с периодичностью в пять минут набирая ее номер – недоступный, как Северный полюс, а в десять вечера, взвинченный до предела, выскочил на улицу, в панике оглядываясь по сторонам, не представляя, куда бежать и где искать ее… И тут он увидел Катрин, бредущую по тротуару, опустив голову. Ее живот уже отчетливо угадывался под синим дафлкотом^[22], голову покрывала алая шаль, на носу сидели неизменные солнечные очки – что там она видела в сгустившихся сумерках? И вот она споткнулась, и раскинула руки, пытаясь сохранить равновесие, но ей это не удалось, и она стала заваливаться на тротуар – неловко, боком. Сергей рванулся было к ней, но, к счастью рядом оказалась молодая девушка с фиолетовым ирокезом. Она еле успела удержать Катрин под руку: «Осторожнее, мэм!» Сергей уже был рядом и, подхватывая жену, воскликнул:

– Какого черта тебя носит неизвестно где?!

– Поставь меня на ноги, – потребовала она, но он с ней спорить не стал, донес до подъезда и только там опустил на ступеньку крыльца. Ни слова не сказав, Катрин зашла в дом.

Отстраненность. Отчуждение. Оторванность друг от друга. С каждым днем они становились все ощутимее, все острее. С того дня, как Булгаковы вернулись в Лондон после бойни в Серебряном бору и нескольких недель, проведенных Сергеем в больнице, между ними возникло тягостное безучастие, которое становилось день ото дня все мучительнее и невыносимее. Горделивая радость, согревшая его заледеневшее сердце в то мгновение, когда Сергей узнал, что Катрин носит мальчика, безнадежно угасала, когда он видел ее неживые глаза и слышал ровный холодный голос. Эти равнодушные интонации разжигали в нем раздражение и злость, но он старался гасить их в себе, повторяя мантру: «Она просто устала. И беременна. Все образуется и будет по-прежнему»

И теперь, услышав ее традиционное «Пройдусь по магазинам», он пробормотал: «Понятно».

– И что ж тебе понятно? – в ее невинном вопросе Сергей поздно распознал шипение и трещотку гремучей змеи, а когда распознал, то было уже поздно – Катрин взорвалась. Она орала на него минут десять, а он старался не вслушиваться в то, что она кричит, отвлекаясь на мысли о пациентах. Айрон Тревис, сорок четыре года, фиброзная менингиома первой степени злокачественности. На МРТ ясно видно образование на три миллиметра ниже коры… Прогноз благоприятный при условии срочной операции.…

– Катрин, чего ты хочешь? – Булгаков поднял на нее усталые глаза, когда она, наконец, замолчала. – Ты хочешь развода?

Ну, наконец-то! Она с торжеством перевела дух. Наконец-то он выплюнул это горькое полынное слово «Развод»! Наконец-то он, ее терпеливый, выдержанный муж, сбросил маску невозмутимости. Долго ж ей пришлось ждать!

Последние полгода, проведенные в ватной тишине и выматывающих недомолвках, приучили ее к определенному распорядку: Сергей просыпается, молча, стараясь не разбудить жену, встает, двигаясь максимально бесшумно, принимает душ в гостевой комнате, завтракает на кухне, под надзором неодобрительно громыхающей посудой Тересы. А Катрин, только когда слышит, как за ним захлопывается входная дверь, завязывая пояс шелкового халата, с облегчением подходит к окну, чтобы посмотреть, как муж садится в машину. Несколько раз он поднимал голову, видел жену за кружевной занавеской, но даже не трудился помахать ей на прощание. И она просто провожала его остывшим взглядом, а когда его хайлендер отъезжал от тротуара – поворачивалась, и шла заниматься рутинными делами. Так лондонская дождливая осень сменилась промозглой зимой, на смену мокрому снегу пришло первое весеннее тепло, а она замечала только, что ее живот рос, ребенок толкался, не давая ей спать, а на сердце глыбой льда лежала звериная, лютая тоска. Когда Сергей, забывшись, тянулся к ней ночью, она принимала его, стараясь быть нежной. Но после того, как муж засыпал, тяжело вставала с кровати, плелась в ванную, и сидела на крышке унитаза, уставившись в одну точку, зябко кутаясь в шаль с длинными кистями…

И вот, наконец, он решился бросить ее, бросить их нерожденного сына – совсем как когда-то ее бросил отец – предательски и равнодушно. А чего, собственно, она ждала – что он будет и дальше мириться с ее душевными терзаниями и невыносимым чувством вины? Между тем, Булгаков мрачно следил за тем, как Катрин меняется в лице.

– Я думаю, тебе лучше уехать в Москву, – тусклым голосом заявил он. – А там посмотрим.

– На что посмотрим? – слова застревали у нее в горле. Вот оно! Наконец-то он понял, что такая жена, как она, ему вовсе ни к чему. Наконец-то он понял, что свою страстную любовь к ней он всего лишь придумал. А то и того проще – его тяга к ней была проявлением примитивного инстинкта альфа-самца. Разве она способна пробудить истинную нежность? Даже родной отец – первый мужчина в жизни девочки – покинул ее без колебаний. Она, Катрин, обречена вызывать лишь низкое, похотливое любопытство. Что до недавних пор двигало мужчинами, клявшимися ей в любви? Либо азарт обладания ею как вещью – за пятнадцать лет связи с Орловым она совершенно к этому привыкла. Либо острое, испепеляющее влечение, которое свело в могилу Олега Рыкова – и едва ее саму не затянуло в пылающую бездну. Так почему она решила, что Сергей станет исключением в списке трагических разочарований? Для него она – просто приз, полученный в жестокой схватке и потерявший ценность за отсутствием конкурентов. А теперь он еще и отсылает ее в Москву.

– Решено, я уеду, – Катрин пыталась говорить спокойно, но губы ее предательски дрожали.

– Завтра я возьму тебе билет, – пообещал он. – Собирайся.

– Ты приедешь к родам? – спросила она чуть слышно.

– Не знаю. Постараюсь, – уклончиво ответил он так, что она поняла – не приедет.

– Лучше б ты бросил меня там, в Репино, – голос ее сорвался на рыдание – она сама едва понимала, что говорит. – Лучше б Рыков меня убил.

– Я не хочу с тобой спорить, – Булгаков устало дернул головой. – Это бесполезно.

Он решительно поднялся и стал сгребать со стола всякую мелочевку – из той, которую мужчины имеют обыкновение таскать в карманах – ключи от машины, бумажник, телефон и зарядка к нему, наушники и что-то еще…

– Конечно. Что толку спорить с тем, кто тебя предал.

– Я – тебя – предал? – Булгаков резко повернулся к жене. – Да как ты смеешь?!

Она не отрывала от него усталого и равнодушного взгляда: – Смею, – пожала она плечами. – Чем еще ты меня испугаешь?

– Катрин, это бессовестно, – выдохнул Сергей. – Ты не замечаешь меня, я словно мебель… да нет, я словно грязь у тебя под ногами, а ты еще осмеливаешься упрекать меня?

– Это ты совсем меня не замечаешь, – прошептала она. – Я совершенно тебе не нужна.

– Катрин, опомнись, опомнись! – он схватил ее за плечи. – Ты скользишь по мне взглядом, как по стенке, я для тебя пустое место, и я…

– Я, я, я! – горько усмехнулась она. – Есть ли место для меня в твоих терзаниях?

Он не дал ей закончить:

– Да если б не твой живот, я бы…

– Что? – глаза Катрин щипало, она сдерживалась из последних сил, чтобы не разрыдаться. – Что б ты со мной сделал? Ударил бы?

Опомнившись, он отпустил ее так же резко.

– Иногда мне кажется… Впрочем, довольно. Не бойся. Это я так… Хорохорюсь…

Она опустилась на стул и спрятала лицо, отгородившись от него ладонями:

– Мне действительно лучше уехать. Все, хватит, оставь меня. Проваливай на свою работу…

Он повернулся и ушел, а Катрин, не доев завтрак, и оставив недопитый кофе на кухонном столе, отправилась обратно в спальню. Она услышала звук заведенного мотора за окном, но не подошла, а, вновь завернувшись в шаль, улеглась на край кровати. Сон, вязкий и мутный, как бульон мироздания, затопил ее, она плакала в этом сне, не переставая – бессильно и жалобно.

– Катрин, Катрин, проснись! – голос Булгакова вырвал ее из этого гиблого болота. – Катрин, проснись.

– Чего тебе? – сонно пробормотала она.

– Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.

– Ты меня бросил, – пробормотала она сонно.

– Я попытался представить себе, что мы развелись, вернее нет – просто разошлись, и до меня вдруг дошло, что я просто умру без тебя. Родная, если у тебя осталось хоть что-то ко мне…

– Осталось, – она продолжала всхлипывать. – Просто мне очень больно и одиноко…

– Прости меня, – он коснулся губами ее опухших от слез губ. – Я постараюсь справиться, Катрин… Я постараюсь за нас двоих.

Чуть позже, Венеция

– Синьора, вас ожидают, – лакей поклонился почтительно и посторонился, пропуская Изабель во внутренние покои палаццо. Она пошла на серебряные звуки, доносившиеся откуда-то из глубины – голоса скрипок сплетались в прекрасный венок, им вторила виолончель. Изабель оказалась в просторном зале, увешанном картинами старых мастеров, благородно мерцавшими лаком – Дюрер^[23], Рейнолдс^[24], Брюллов^[25]. Над консолью восемнадцатого века скромно примостился Вермеер^[26] – «Ого! – мелькнуло в голове Изабель. – Его в лучших пинакотеках – наперечет».

– Тебе нравится Канон Пахельбеля, carissima? – услышала она и обернулась на старческий голос. – В нем совершенство гармонии и красоты мира.

– Красота и гармония так обманчивы, – отозвалась Изабель.

– О нет, дитя мое! Единственное, что никогда не обманет – это гармония и красота, при условии, конечно, что они истинны.

– Экселенца^[27], – она чуть кивнула.

– Графиня, – старик сделал приветственный жест морщинистой кистью. – Желаете, я покажу вам мою коллекцию?

– Не сочтите меня грубой, – качнула Изабель головой. – У меня не так много времени. Я вняла вашему настойчивому приглашению, но откровенно говоря, не понимаю…

– Сейчас вы все поймете, моя дорогая. Для начала присядьте! – приглашение прозвучало как приказ и Изабель, едва помедлив, опустилась в изящное кресло с черепаховым левкасом^[28], обитое шелковым гобеленом – очевидное творение Буля^[29].

– Итак, экселенца?

– Итак, нетерпеливое дитя мое, – улыбнулся Винченцо Росси. – Я хочу рассказать вам одну историю… семейное предание, если хотите…

– Чужие семейные тайны? – подняла бровь Изабель. – Стоит ли мне, экселенца?..

– Поверьте мне – стоит, – проскрипел он. – Тем более что это вплотную касается вас, моя принцесса… и организации, в которой вы занимаете столь высокий пост.

– И при чем здесь мой Фонд? – голос молодой дамы стал звонким и льдисто хрустким.

– Фонд, ты права, совершенно не при чем, – старик перешел на «ты» и Изабель не успела даже возразить. – Итак, помолчи, моя принцесса, и просто слушай!

…Это было давным-давно, когда я впервые посетил Париж. Мой давний друг Реджи Скотт стал моим «cicerone»^[30]. Реджи жил в Париже уже достаточно долгое время, его с удовольствием принимали везде.

– Реджи Скотт? Английское имя.

– Я познакомился с ним во времена Освобождения. В то время он был лейтенантом британских ВВС. Когда же я приехал во Францию, он уже носил майорские погоны, а его часть квартировала в окрестностях Парижа. Реджи пользовался успехом у женщин – твоя крестная мадам Перейра была в него влюблена, une ragazzina stupida!^[31]

– Жики? – оживилась Изабель. – Она никогда мне не рассказывала.

– Не уверен, что она с удовольствием вспоминает о том периоде жизни, – заметил старик. – Но я узнал Жики немного позже, при весьма жестоких обстоятельствах. Но вернемся к твоей бабушке Моник…

– Ты приехал к ней?

– Я даже знаком с ней не был. Но у меня имелось рекомендательное письмо.

– Рекомендательное письмо? От кого?

– Так ли это важно? Но, чтоб произвести на тебя впечатление, признаюсь – от мессира Ронкалли.^[32]

Изабель насторожилась – она часто слышала имя его Святейшества, беатифицированного^[33] не так давно. Поговаривали, что его даже собираются причислить к лику святых^[34]. Моник часто рассказывала о нем с искренним восхищением, но Изабель ни разу в голову не пришло спросить, откуда та его знает.

– Иоанн XXIII написал рекомендательное письмо к моей бабушке?

– Что?! О нет! Моник Гризар тогда еще только начинала свою блестящую карьеру. Письмо было адресовано тогдашнему Магистру Ордена. Папа рекомендовал меня на пост вице-командора итальянского отделения Паллады.

Изабель вздрогнула. – О чем вы, экселенца? Какая еще Паллада?

– Не стоит ломать комедию, дитя мое, – посоветовал старик. – Я полностью в курсе существования Ордена палладинов и даже некоторое время был его активным рыцарем. И именно в этом качестве прибыл в Париж в начале шестидесятого года, посетив твою бабушку в особняке близ парка Монсо. Я был, без ложной скромности, хорош собой, пылок, красноречив и умел произвести впечатление на женщин, и в частности – на гордячку Моник Моар – в то время занимавшую пост вице-командора. Мы понравились друг другу.

– Что вы имеете в виду, экселенца?

– Невинное дитя! – дребезжаще рассмеялся старик. – Тебе и правда нужно пояснить? Я хранил это в тайне, пока Моник была жива, но теперь, когда ее не стало – мои руки развязаны. Очень быстро после нашего знакомства мы стали любовниками.

– Но… но… – растерялась мадам де Бофор. – Но ведь Моник была замужем!

– Кому и когда мешали мужья, carissima? – подмигнул ей Росси. – Более того, наши отношения имели последствия. Необратимые.

– То есть, вы хотите сказать…

– Именно. Моник родила дочь Женни – от меня, а вовсе не от этого falotico^[35] Огюста Моара! Следовательно, ты – моя внучка. Уж не знаю, разочарует тебя это или обрадует.

– Вы уверены, экселенца? Как вы можете утверждать?..

– Я подкупил одну из твоих горничных и вот результаты ДНК-теста, – он протянул молодой женщине листок бумаги. Она пробежала его глазами – документ был выдан лабораторией Hôtel-Dieu de Paris^[36] – у нее нет причин не верить ему. Нет, ну какова Моник!

– Я тебя убедил? – старик поднял седую бровь – глаза его, несмотря на возраст, черные и живые, с любопытством рассматривали Изабель. Та очевидно была шокирована.

– Я не знаю, – она попыталась вернуть ему листок.

– Оставь себе, – он отклонил ее руку. – У меня есть копия. Она понадобится, чтобы изменить завещание.

– Завещание, экселенца? – поразилась Изабель.

– Зови меня «дедушка», – мило попросил Росси.

– Ну уж нет, – фыркнула Изабель. – Так что там насчет завещания?

– Как ты оживилась! – хохотнул он. – Я решил включить тебя в завещание наряду с тремя моими законными сыновьями и шестью внуками. Я чрезвычайно богат – никто не будет обижен – если только налоги все не сожрут. Хочешь, оставлю тебе Вермеера?

С лица Изабель уже исчезла чуть снисходительная гримаска, с которой она слушала Винченцо еще минуту назад.

– Я давно наблюдаю за тобой, дитя. Ты решительна, хладнокровна и умна. Но что-то тебя беспокоит.

– С какой стати я буду это с вами обсуждать? – пожала плечиком Изабель. – Лучше расскажите, что вас связывает с Палладой?

– Ничего. Я порвал с вашим Орденом много лет назад. Практически во время моего романа с Моник. Тогдашний Магистр Ордена – Селена де Бофор…

– Бабушка моего мужа, – прошептала Изабель.

– Она самая. Редкая была стерва, dio l’abbia in gloria!^[37] Так вот, Селена категорически отвергла мою кандидатуру.

– Почему?

– Потому что во время войны мой отец был министром в правительстве Муссолини – большинство знатных семей Рима и Венеции, l'élite del paese,^[38] поддерживало дуче. До меня донесли слова Селены «Фашистам нет места в Ордене». Ей было безразлично, что в семнадцать лет я сбежал из дома и воевал в «Стелла роса»^[39], и сам лейтенант Джованни сделал меня адъютантом! Sono stato un eroe!^[40] Ей было плевать! И я избавил Орден от своей нежелательной персоны. И от своих средств, разумеется. Я был молод, горяч, и, не буду скрывать, оскорблен. Да как она посмела!

– Меня она тоже не любила, – пробормотала Изабель. – В конечном итоге она обвинила меня в смерти моего мужа. Сказала, что я довела ее внука до самоубийства.

– Я слышал эту печальную историю. Конечно же, ты не при чем.

– У него был нервный срыв! А она обвинила меня в измене.

– Разумеется, безосновательно, – покивал старик.

– Bien sûr!^[41] – воскликнула молодая женщина возмущенно.

– Видимо, она ненавидела тебя на генетическом уровне, – ухмыльнулся Росси. – Vecchia disfatta!^[42] Она оскорбила меня публично! Я бросил все и вернулся в Венецию.

– Бросили все? – поджала губы Изабель. – И мою бабушку в том числе?

– Как ты верно подметила, Моник была в то время замужем. Не думаю, что скандал пошел бы ей на пользу.

– И вам, экселенца.

– И мне, – легко согласился Росси. – Кому вообще нужны скандалы, mamma mia!

– Как же вам удалось порвать с Орденом?

– Как? – усмехнулся он. – Да очень просто. Я основал собственный.

– Собственный Орден? – поразилась Изабель. – Какого рода?

– «Il Vettore». Когда-нибудь слышала?

– Нет, никогда. Кого вы защищаете?

– Защищаем? Diemeneguardi!^[43] Мы работаем для собственного удовольствия и процветания. Строго говоря, это не совсем Орден. Скорее научное историческое общество. Обожаю древние артефакты. Я их коллекционирую.

– Успешно?

– Ну, не буду врать, Копья Судьбы^[44] в моей коллекции еще нет, но зато много других великолепных экземпляров. Как-нибудь, если захочешь, я тебе покажу. Иногда нам мешают. И это очень меня расстраивает.

У Изабель появилось чувство, что старик подобрался к сути их встречи.

– Дорогая моя, – продолжал он, – пару лет назад мы пытались завладеть прекрасным артефактом дома Альба. Нашей целью был знаменитый гребень, известный как пейнета Беренгарии.

– Это какая Беренгария? – лениво поинтересовалась Изабель.

– Беренгария – жена английского короля Ричарда Львиное Сердце^[45] и внучка короля Кастилии Альфонсо Седьмого^[46].

– Не поверю, экселенца, что вы всерьез принимаете подобную чепуху. Ричард Львиное Сердце… короли, королевы! Детские сказки.

– Да нет, девочка, вовсе не сказки! Это исторические факты, которым есть документальное подтверждение. Пейнета Беренгарии – несомненный исторический артефакт.

– Не тот ли это гребень, в котором танцует мадам Королева? – тут ее голос, обычно звонкий и властный, стал звучать приглушенно – словно ей что-то мешало в горле. Изабель даже чуть кашлянула.

– Именно он.

– Меня приводит в недоумение, почему Франсуа… то есть герцог Альба, до сих пор не потребовал его обратно, – злым голосом заявила Изабель. – Если он такой ценный. Каким точно годом он датируется?