Долгое время дни Сянь-е проходили в трудах и заботах. Рано утром он просыпался и шел к деревенскому колодцу отжимать тюфяк, затем возвращался на поле завтракать, а после завтрака садился выбирать крысиный помет из зерен. Сянь-е складывал помет в отдельную чашку, и когда она наполнялась до половины, закапывал ее содержимое под кукурузой. После обеда обязательно было поспать, и хотя солнечные лучи прорывались сквозь навес, деревянная лежанка спасала от жара, которым дышала земля. В иные дни лежанку обдувало прохладным ветерком, и старик крепко засыпал, а когда просыпался, алое солнце уже уходило за горы. Сянь-е снова шел к деревенскому колодцу, отжимал с тюфяка полведра воды, и наступала темнота. Поужинав, старик и пес подсаживались к кукурузе, слушали тишину и дышали прохладой. Сянь-е задавал псу и кукурузе вопросы, которые занимали его больше других, например, почему пшеница и кукуруза всегда выпускают только по одному листу? Пес и кукуруза беспомощно молчали, не зная ответа, а старик закуривал трубку, крепко затягивался и говорил: ну, давайте я вам растолкую. Кукуруза с пшеницей растут в поле, потому и листья выпускают по одному. Они же злаки. А коли ты не злак, а дерево, то и листья, будь добр, выпускай по две штуки за раз. В иные ночи, когда в поле шелестел ветерок, вопросы старика становились еще мудреней. Говорит однажды: вот послушайте, в деревне нашей как-то гостил один ученый – староста покойник тогда еще жив был. Ученый этот рассказывал, будто земля наша вертится, сделает круг – и день проходит. Вот и скажите, разве не глупости? Если она вертится, отчего же мы по ночам с кроватей не валимся? И отчего вода из чанов да из колодцев не выплескивается? И отчего люди ходят головами к небу и не падают? Говорит: ученый тот объяснял, будто бы земля нас притягивает, потому мы и не валимся с кроватей, но сами посудите, если бы земля нас притягивала, мы бы и шагу ступить не могли – ноги-то к дороге притянуты! За этими мудреными рассуждениями старик сделался торжественным и серьезным, даже о трубке позабыл. А в конце, растолковав псу и кукурузе все загадки, огорченно повалился навзничь, подставил лицо лунному свету и проговорил: я не стал выводить его на чистую воду. Тот ученый прожил в деревне три дня, а я ни разу не подошел к нему с вопросом. Боялся, что он не сможет ответить, опозорит себя перед всей деревней. Ученостью он зарабатывал себе на жизнь, не мог же я пустить его по миру.

Кукуруза подрастала, не зная забот, листья поднимались от самой земли, качались над забором, каждый лист шириной с ладонь. И макушка кукурузного стебля на две головы переросла циновку, а кукурузное дыхание по ночам стало грубым и скрипучим. Сянь-е снял с ограды одну циновку, чтобы не мешала подходить к кукурузе и мериться ростом: семь дней назад стебель был ему по плечо, спустя еще два дня дотянулся до виска. А сегодня старик увидел, что верхушка стебля уже выше его головы. Еще две недели, думал Сянь-е, и кукуруза выбросит метелки, через месяц даст початок. А через три месяца початок созреет. Старик представлял, как собирает свой урожай на обезлюдевшем хребте: из одного початка наберется целая чашка зерна, крупного, будто жемчуг. Засуха кончится, пройдут дожди, и люди вернутся на хребет, посадят его зерна в землю. Осень сменится зимой, зима весной, а по горам снова разольется безбрежное море кукурузной зелени. Сянь-е помрет, а над его могилой поставят надгробие, напишут: его заслуги были велики, а добродетели неизмеримы.

Мои заслуги и впрямь велики, а добродетели неизмеримы, говорил сам себе старик. Говорил так и с удовольствием засыпал. Но случалось, что Сянь-е продолжал бормотать и во сне, а потом вставал с лежанки, шел к кукурузному стеблю и аккуратно рыхлил и без того рыхлую землю. В ночной тишине мотыга звенела так заунывно и чисто, будто старик наигрывал народную песню, и ее вольная печальная мелодия растекалась дальше и дальше по хребту. Закончив рыхлить, старик закидывал мотыгу на плечо и уходил на соседние поля искать крысиные норы. Проснувшись наутро, Сянь-е подолгу таращился на чашку, до краев полную зернами вперемешку с крысиным пометом: он ясно помнил, что вечером чашка была пуста.

Полотняный мешок, который Сянь-е вешал на столбе у лежанки, был уже наполовину полон зерном, и чем сильнее он набивался, тем дальше уходила тревога старика. А три дня назад Сянь-е прилег вздремнуть после обеда, но скоро проснулся от ворчливого лая – Слепыш тянул его зубами за рубаху. Старик поднялся с лежанки и пошел за ним, и пес привел его на чужое поле в паре десятков шагов от их участка, а на краю того поля нашлась крысиная нора с целой пригоршней кукурузных зерен. Вернувшись к навесу, старик взвесил зерна – получилось четыре ляна и пять цяней^[9]. Оказалось, Слепыш умеет искать крысиные норы: он бестолково кружил по полю, шарил носом по земле, а учуяв нору, закидывал морду к небу и радостно лаял.

Мешок быстро наполнялся, старику больше не приходилось среди ночи красться по чужим полям и, затаив дыхание, слушать крысиный писк. Теперь он вел Слепыша на поле, тот отыскивал норы, и Сянь-е преспокойно раскапывал их мотыгой (правда, в половине нор лежал один помет). Так что зерна у старика было в избытке, за считаные дни мешок наполнился до самых краев. Однако, позабыв о тревогах и тяготах, Сянь-е забыл и о том, что надо поскорее раскопать все остальные норы на хребте. Он не знал, что крысы больше не прячут найденные на полях зерна за щеки, не тащат их в норы, а съедают на месте. И, едва заслышав лай пса и звон мотыги, пожирают все запасы в норах, чтобы не оставлять зерно старику. Однажды днем Сянь-е заметил, что солнце подошло к хребту еще ближе обычного, земля на склоне дымилась, словно раскаленное железо, Сянь-е не мог заснуть и решил взвесить зерно в мешке. Он достал весы, встал в теньке, проверил, сколько весит чаша, оказалось – ровно один лян. Но когда старик вынес чашу на солнце, она весила уже лян и два цяня. Не веря своим глазам, Сянь-е отнес весы на соседний склон, где солнце палило еще пуще, там чаша весила лян, два цяня и пять фэней.

Сянь-е как громом поразило. Оказывается, в дни самого отчаянного зноя солнечные лучи становятся такими тяжелыми, что их можно взвесить на весах. Старик добежал до гребня горы, там весы показали лян, три цяня и один фэнь. Если отнять вес самой чаши, выходит, что лучи весят три цяня и один фэнь. Сянь-е обежал четыре горы на хребте, и на самом высоком гребне лучи тянули уже на пять цяней и три фэня.

С того дня Сянь-е постоянно взвешивал солнечный свет. Восходящее солнце на склоне горы Балибань весило два цяня, к полудню оно тянуло уже на четыре цяня, а вечером весы снова показывали два цяня.

Сянь-е взвешивал все, что попадалось под руку: и чашки, и ведра с коромыслом. Однажды решил взвесить ухо Слепыша, но тот дернул головой, отлетевшая гирька ударила старика по лбу, в ответ он со всей силы стукнул Слепыша промеж глаз.

На пятый день измерений Сянь-е вспомнил, что неплохо бы взвесить и запасы в мешке. Они со Слепышом подъели уже порядочно зерна, Сянь-е зачерпывал кукурузу из мешка и ссыпал в чашу, а когда посчитал общий вес своих припасов, так и застыл на месте. Оказалось, кукурузы в мешке им со Слепышом хватит самое большее на две недели. И старик вспомнил, что они много дней не выходили грабить крысиные норы.

Но кто же знал, что норы грабить уже поздно. За эти дни крысы, будто по команде, сожрали все свои припасы. До самого вечера Сянь-е водил слепого пса по горам, они обошли семь склонов, раскопали тридцать одну нору, у старика от усталости ломило кости, но ему удалось накопать всего восемь лянов кукурузы. На закате вдоль западной гряды тлело кроваво-алое зарево, а стебель кукурузы с протяжным вздохом расправил свернувшиеся за день листья, Сянь-е оглядел неполную чашку зерен вперемешку с пометом и понял, что крысы на хребте объявили им со Слепышом войну.

Куда же они перепрятали свои запасы, гадал Сянь-е.

Будь вы хоть семи пядей во лбу, думал старик, все равно Сянь-е вам не обхитрить.

Той ночью старик со Слепышом отправились на дальние поля, надеясь услышать там крысиную возню. За ночь они обошли три склона, но все это время в ушах звенела одна пустота: ни писка, ни шороха. С рассветом Сянь-е и Слепыш повернули назад. Слепыш, спрашивал старик, может, крысы ушли с хребта? И куда они ушли? Там, куда они ушли, должно быть зерно, так что нам нужно их разыскать. Настырное солнце лезло псу прямо в пустые глазницы, и Слепыш отвернул морду, укрываясь от его лучей. Он не слышал слов старика.

Сянь-е не унимался: может, крысы спрятались и замышляют недоброе?

Пес остановился и повел мордой, ловя шаги хозяина.

Они вернулись к навесу, осмотрели кукурузный стебель, который был толщиной уже с детскую ручку, и Сянь-е собрался в деревню отжимать тюфяк. Вскинул на плечо коромысло и свистнул Слепыша, но пес улегся возле лежанки и не двинулся с места. Эй, пошли, сказал старик, сходим в деревню, посмотрим, у кого поселились деревенские крысы. Где они поселились, там и надо искать зерно. Тогда только Слепыш встал и пошел за хозяином. Но кроме двух дохлых крысят, которых старик выловил из колодца, во всей деревне им не встретилось даже крысиной тени, крыс не было ни на улицах, ни в переулках, ни во дворах за взломанными воротами. Отжав с тюфяка едва ли полведра воды, Сянь-е возвращался на поле, когда небо и земля содрогнулись. До навеса оставалось чуть больше одного ли, как вдруг Слепыш забеспокоился, заскулил, его вой расплывался по воздуху неровными зеленовато-лиловыми пятнами с запахом застоявшейся крови. Сянь-е ускорил шаг. Вот они одолели подъем, впереди раскинулся склон горы Балибань, и вдруг пес замолчал. Словно полоумный, Слепыш стрелой бросился к полю, несколько раз его лапы опускались так близко к краю тропы, что он едва не сорвался в пропасть. Солнечный свет трескался под тяжелыми ударами его лап и бледно звенел, как звенит лопнувшая от жара стеклянная бутылка. И бешеный лай пса летел, едва поспевая за сбивчивыми шагами, и расплескивался по полям алыми брызгами.

Сянь-е стоял на месте как вкопанный.

В просветах между собачьим лаем до него донесся крысиный писк, старик отыскал глазами навес и увидел, что мешок с зерном больше не висит на столбе, а катается по спекшейся в корку земле. Под навесом копошилась огромная стая темно-серых крыс, их было триста, пятьсот, а то и вся тысяча, крысы грызлись между собой за рассыпанные кукурузные зерна, огромная кишащая масса перекатывалась то влево, то вправо, топчась по зернам, хватая их зубами, и неумолчный хруст крысиных челюстей барабанил по земле затяжным дождем, сливаясь с торжествующим визгом и затапливая склон, будто на хребет Балоу пришла гроза. Сянь-е стоял как вкопанный. Ведро вдруг соскользнуло с коромысла и с лязгом покатилось на дно оврага. Солнце серо-голубыми бликами ложилось на спины столпившихся под навесом крыс, превращая стаю в дымящуюся груду хвороста, на дне которой занимался жадный огонь. Старик стоял на краю поля и растерянно глядел, как Слепыш несется в самую гущу крысиной стаи, – добежав до навеса, он стукнулся головой о столб, брызнула кровь – стая испуганно застыла, погрузившись в тошнотворное безмолвие. Придя в себя, Слепыш с истошным лаем закрутился на месте, он не видел крыс и кидался во все стороны сразу, то и дело натыкаясь на столбы навеса. Крысы не знали, что им попался незрячий противник, а его бешеный лай привел их в такой трепет, что вся земля на склоне покрылась черно-зеленым визгом. Целых два месяца хребет Балоу был погружен в тишину, а теперь клокотал воплями ярости и страха. Сянь-е бежал к кукурузе прямо по крысам, его подошва опустилась на чью-то жирную спину, под ногой раздался пронзительный визг, и в тот же миг другую ступню оросило горячей кровью, обжигавшей не хуже кипящего масла. Сянь-е бросился к стеблю, торопливо протиснулся в щель между циновками – так и есть, две крысы уже грызли сочную зеленую мякоть. Услышав грохот шагов старика, они на мгновение замерли и тут же юркнули в щель под оградой. Стебель стоял по-прежнему прямо, будто пущенная в небо стрела, и от сердца старика с гулом отлегло. Вернувшись к навесу, он увидел, как в мешке из-под кукурузы копошатся озверевшие от голода черные крысы, подхватил мотыгу, стукнул по мешку, и оттуда во все стороны брызнули алые бусины крови. Старик снова и снова бил по мешку, мотыга глухо опускалась на полотно, в небе летали клочья крысиной шерсти, по земле разливалась кровь, несколько десятков уцелевших крыс с истошными воплями бросились врассыпную и спустя мгновение скрылись из виду.

Слепыш больше не лаял.

Сянь-е оперся на мотыгу, стараясь отдышаться.

Повсюду разливалась вязкая алая вонь.

Хребет Балоу снова затих, безмолвие так сгустилось, что стало еще тяжелее прежнего. Сянь-е понимал, что где-то неподалеку прячется огромное полчище крыс, и стоит ему отлучиться, как они снова бросятся в атаку. Старик окинул взглядом залитые золотом горы, уселся на рукоять мотыги, подобрал с земли горсть кукурузных зерен и сказал: Слепыш, как же нам быть? Останешься в поле за сторожа? Слепой пес лежал на обугленной земле, свесив длинный язык, и глядел на старика пустыми глазницами. У нас больше нет воды, сказал Сянь-е, нам с тобой и кукурузой нечего пить.

В тот день старик не варил похлебку. Они со Слепышом ничего не ели и целую ночь не смыкали глаз, ведь крысам не нужно собираться стаей, чтобы погубить кукурузный стебель, достаточно несколько раз впиться в него зубами. Сянь-е и Слепыш просидели у стебля до самого рассвета, но крысы не объявились. К полудню, когда кукуруза свернула листья от сухости, Сянь-е взял коромысло и собрался в деревню.

Говорит: Слепыш, стереги кукурузу.

Говорит: ложись в теньке, а ухо прижми к земле. Услышишь шорох – сразу начинай лаять.

Говорит: я пойду за водой, а ты смотри, не зевай.

Сянь-е отжал с тюфяка полведра воды и вернулся на поле без приключений. Разве что снял с тюфяка четырех дохлых крыс, опившихся воды: шерсть на тушках стояла торчком, а блохи остались целые и невредимые. Вернувшись на поле, старик наелся похлебки, уселся готовить толокно из оставшихся зерен, и его одолела тоска. После крысиного нашествия мешок наполовину опустел. Старик взвесил припасы, вышло шесть цзиней^[10] и два ляна – если они со Слепышом будут сидеть впроголодь, в день им все равно нужен хотя бы цзинь кукурузы. А что делать через шесть дней?

Солнце снова клонилось к закату, и горы на западе будто окрасило кровью. Сянь-е глядел, как переливаются багряные отсветы, и думал, что совсем скоро у них закончится зерно, а там еще пара дней, и вода в колодце иссякнет. Он обернулся к кукурузному стеблю, из верхушки которого уже показалась красно-белая метелка, и решил сосчитать, когда кукуруза выбросит рыльца и даст початок, но вдруг понял, что уже много, много дней не следил за календарем и давно не помнит, какое сейчас число и какой по счету лунный месяц. Он замечал только, как день сменяется ночью, утро – вечером, солнце – луной, но давно потерял счет числам, неделям и месяцам. В голове звенела пустота. Слепыш, сказал старик, сезон лицю уже прошел? Не дожидаясь ответа, пробормотал себе под нос: наверное, сейчас чушу^[11]. Кукуруза выбрасывает метелки аккурат на чушу.

Сянь-е, прищурившись, толок камнями кукурузные зерна. Слепыш водил носом по земле, потом схватил тушку издохшей третьего дня крысы и понес ее к оврагу, остановился в нескольких чи от обрыва, махнул головой и швырнул крысу в овраг.

На Сянь-е повеяло блеклой горячей вонью.

Пес вернулся за второй тушкой и понес ее к обрыву.

Нужно раздобыть календарь, думал старик, разглядывая Слепыша, без календаря у человека нет ни дней, ни месяцев, а без дней и месяцев как узнать, когда кукуруза созреет? Может, через месяц, а может, через сорок дней, но что же они будут есть все это время, долгое, как тысяча, как десять тысяч ли? Крысы сожрали подчистую все зерна на полях. Сянь-е медленно поднял голову и услышал далеко на западе надрывный вопль – западная гряда заглотила солнце, оставив на его месте сверкающее кровавое пятно, оно разливалось с гребня хребта до самого подножия и дальше, до склона, на котором сидел старик. В тот же миг весь мир обратился в безмолвие. Наступило самое тихое время дня – несколько минут между закатом и сумерками, когда куры рассаживаются по насестам, а воробьи возвращаются в гнезда, и их щебет летит на землю проливным дождем. Но сейчас на хребте не осталось ни скотины, ни воробьев, даже вороны улетели, спасаясь от засухи. Осталась только мертвая тишина. Старик смотрел, как кровавое зарево мало-помалу истончается, слушал шорох, с которым красные лучи отступают все дальше и дальше, словно полотно алого шелка, которое расстелили по хребту, а теперь медленно тянут за дальний конец. Старик собрал кукурузное толокно и подумал: вот еще один день прошел, и новое утро топчется на пороге, но как же мы встретим завтрашний день?

Прошло целых три дня, и как ни берег старик кукурузное толокно, его стало наполовину меньше. Куда же ушли все крысы, гадал Сянь-е. И чем они питаются?

На четвертую ночь он подозвал Слепыша к кукурузному стеблю и сказал: карауль кукурузу, если что услышишь, вставай мордой к северу и начинай лаять. Сказав так, Сянь-е закинул на плечо мотыгу, забрался на гребень горы и двинулся на север. Пришел на самое дальнее от деревни поле, уселся на рукоять мотыги и сидел так, пока небо на востоке не посветлело, но за все это время не услышал ни писка, ни шороха. Днем старик вернулся туда вместе со Слепышом, они отыскали на поле семь крысиных нор, но все норы были пустые: ни крыс, ни кукурузы. Только рисовые зернышки помета да обжигающая руки каменная земля. По следам от мотыги, оставшимся на поле еще с осеннего сева, Сянь-е раскопал несколько десятков лунок, но кукурузы нигде не нашел.

Стало ясно: на всем хребте нет больше ни одного зернышка.

Ну что, Слепыш, спросил Сянь-е, придется нам от голода помирать?

Вместо ответа слепой пес уставил в небо пустые колодцы своих глазниц.

Значит, и кукуруза наша не вырастет, говорил Сянь-е, не даст початка.