А чем виноват перед казаками староста, по сути, так и не объяснилось. Но крайний должен быть, вот его и назначили. А в Листвянке, что уже на берегу Байкала, мужика повесили. Сказывали, позвали дядьку местного бывалого дорогу показать через Байкал, а тот не просто отказался, а повел себя дерзко, − послал ожесточившихся в отступе солдат по непотребному адресу. Казаки в гневе за подлое равнодушие к судьбе российского воинства и беженцев тут же нашли вожжи во дворе и повесили бедолагу у дороги на кряжистой сосенке. Повесили в отместку и назидание у родной избы, на ремнях которыми долгие годы правил своим конем повешенный.

Когда война лютует, ‒ жизнь человеческая истончается до полушки.

Много смертей и покойников видели жители деревни Тальцы в эти февральские дни.

Не раз мальчишки наблюдали, как отворачивали с пути, от основного потока беженцев санки и направились к кладбищу и скоро уже от дома старосты подходили деревенские и священник. Тела, завернутые в саван, укладывали на другие возки и, чадя кадилом священник под рыдания близких отпевал умерших. Санки с телами отправляли потом к сараю на территории церкви, а священник, приняв скорбный дар, успокаивал родных, заверяя, что все сделают, как положено, когда земля несколько оттает.

− А когда, батюшка? – запричитала заплаканная барышня в шубке, утирая слезы черным платочком, приподняв черную же вуаль под мятой истерзанной в дороге меховой шапкой.

− Уже в марте-апреле, милая. Предадут земле рабов божиих на сельском кладбище и справят молитву за упокой, а имена непременно укажут на крестах и метки в церковную летопись внесут.

Да, в феврале землица изрядно промерзала и для тех, кто почил в эту пору, готовили могилку загодя: приходилось прогревать землю кострами и тлеющим под листом железа углем сутки, не менее. А наспех схоронить зимой не выходило. А если не удавалось предать земле, как полагалось на третий день от кончины, то оставляли в селах по пути беженцы своих покойников, спеша за колонной отступающих, ибо отстать, казалось, было смерти подобно. А оставляя покойников, надеялись вернуться, а возвратившись, знать, где захоронен родимый человек, праху которого можно было бы поклониться.

Мальчишки знали, что в сарае при церкви уже забиты полки телами умерших из числа беженцев. Сказывали, обсуждая, что по весне потребуются землекопы, а еще гробы и гробики да кресты значительным числом.

А сколько было и таких, кто пал на тяжком пути, кого и прибрать было не кому. Многие от усталости и хвори садились на снег у древесного ствола, столба ли придорожного и засыпали вечным сном. Кто вспомнит о них, как лихолетье пройдет?

Силантий, сосед Астаховых рассказывал, что не всех вот так оставляют на погребение. Везут, сказывали тело важного генерала с собой солдаты аж от самого Нижнеудинска, – это уже почитай пятьсот верст. Везут не просто так, − берегут: ни в прорубь его не опускают, ни в землю не кладут. Желают отслужить молебен как дóлжно и с воинскими почестями схоронить, чтобы красные не поглумились над телом дорогого им командира. А фамилия генерала нерусская – Каппель, но видимо герой и любили его российские солдаты за смелость и доброе к ним отношение.

− Вот ведь как бывает! Даром, что генерал, а народ его признал! – подивился Силантий, ‒ ветеран, ‒ с японской вернулся инвалидом.

Оценив интерес слушателей, Силантий достал самосад и взялся крутить цигарку, продолжив рассуждать:

– Значит дело не в генеральском сословии, а в человеческой его натуре. И революция эта – пустая затея. Людей надобно правильных и верных на власть ставить. И вся недолга! Тогда и государство будет расти, и народ безбедно плодиться! Вот Александр Третий, смотри, железную дорогу через всю Сибирь до моря отстроил, ни с кем не воевал, народу давал дышать. Опять же Сибирь взялся заселять людями из мест, где густо с народцем-то русским, а землицы недостает. Давеча был в Иркутске: вокзал-то, какой отстроили! Любо-дорого-богато! А еще сказывали, что и в Слюдянке вокзал из мрамора белого подняли – красота! Такого вот правителя иметь – без бед можно жить! Не зря ж ему памятник в Иркутске большой сурьезный поставили.

− Ой, Сила, мелешь! Большаки уж снесли сей монумент! Сказывают, закопали батюшку-царя в чаще лесной, чтоб никто не нашел. Знать поперек горла встал им Александр Миротворец, − с недоверием к сказанному вставил слово въедливый Кондратий с дальней улицы, поглядывая с прищуром через махорочный дым на беседующих.

− Прям ты Цицерон! Все знашь!

− Че, это ты меня обозвал цикатухой какой, что ли?

– Ой, уймись! Откуда знашь-то про генерала? – с раздражением высказался и отец Якова Мартын Астахов и зыркнул на Кондратия, чтобы тот угомонился.

– Дак под вечер к кузне подъехало на конях до десятка казаков, многие в чинах. Даже генерал был среди них в очечках, а с ними санки с гробом. Домовина укрыта рогожкой и флагом российским. Давай офицерá пытать кузнеца Ивана Стрельцова, чтобы починил санки: что-то там надломилось в крепеже. Так пока чинили, я с казаками выкурил цигарку, да и потолковал. Так мне порассказали много чего служивые, ‒ правда и табачок почти весь из меня вытянули.

– И что тебе старому они порассказали-то?

– Генерал Каппель, – главный у них командир, провалился под лед на реке, когда в отступе шли от Красноярска, да ноги то и обморозил, – пришлось обрезать: гангрена пошла, а проще сказать, − гнить зачинает тело.

Силантий хлопнул по деревянной культе вместо ноги, потерянной под Мукденом:

– Я-то знаю, каково это попасть под нож эскулапа-изверга в полевом-то лазарете, когда пилой наживую режут плоть. Эта мука такова, что сам просишься побыстрее помереть, чтобы хоть так от боли адовой избавиться. Многие солдатики только от вида этакой операции падали без чувства. Належался я в лазарете…, ‒ такого братцы насмотрелся.

Голос у Силантия дрогнул и было заметно, что не забыл по прошествии полутора десятка лет и теперь уж точно не забудет тот страх и ту боль, пережитые на чужбине.

– Так че, там с генералом-то? – поторопил снова Силантия Мартын.

– Помер генерал от ран и гангрены после того, как ног лишился, но до последнего вел и командовал войском. А генерал был боевой, дело знал и солдат берег, − делил с ними невзгоду. Вот везут тело с большим почтением, чтобы достойно отпеть героя в церкви и схоронить достойного воина земли русской, − включив возвышенный пафос, задрав голову, словно собирался затянуть песню, Силантий всхлипнул, расчувствовавшись.

Отметив, что его слушают со вниманием, старый солдат, успокоившись, продолжил:

− А еще сказывали сельские, что так вот идут по тайге и льдам рек уже с самой осени многие тысячи верст от самого Омска, а главного у них – Колчака, расстреляли в Иркутске, и что на этом власть царя закончилась теперь окончательно.

– А как так, его расстреляли? А солдаты, казаки чего не вступились-то? Вон их сколько! Армия! – встрял в разговор опять Кондратий.

– Сказывают, ехал Колчак барином в поезде в теплом вагоне с полюбовницей и вез золота немерено. Хотел видать сбежать с золотом в Америку, да попался. Тут-то его и прихлопнули.

– Не, Силантьюшка! – возразил Кондратий, − свояк сказывал, когда на базар я ездил в город, что утопили его живого в проруби у Знаменского монастыря. Да не одного, а еще народ с ним был. Так всех гурьбой и спустили в реку, а сверху прикладами по головам, − так и забили вусмерть.

По весне, когда снег сошел на южном склоне, и земля взялась забирать влагу, закипела работа на кладбище деревни, и за неделю разросся столетний погост на треть, углубившись в тайгу, под кроны строевых сосен. И отмечен этот угол погоста особо оградкой: имена подселенных в подземное хранилище все не здешние, да знатных часто родов.

Яков помнил, как прошлись отступающие солдаты по улицам села, нагрянув с поборами: собирали еду, какую можно было найти по дворам, сено и овес для лошадей, одежонку теплую. Запомнилось Якову, как чертыхался отец, выглядывая за забор, готовый и дать отпор настырным побирушкам, и спрятаться, если возникнет угроза жизни ему и домочадцам.

Яшку мамка все норовила спрятать в погреб, − опасалась, что заберут долговязого не по возрасту сынка в солдаты. Но обошлось: и скотинку сберегли, попрятали, и все живы остались, откупившись от раскосого солдата в худой шинелишке и обмотках, что ввалился во двор и требовал дать еды. Мамка сунула ему пару караваев свежего хлеба и шмат сала. Потом долго еще сокрушалась маманя, поминая того солдата, − мол зря отдала сало, хватило бы голодранцу и двух увесистых булок.

Скотинку, что удалось схоронить от отступающих войск белогвардейцев, правда, через полгода забрали большевики, объясняя изъятие революционной необходимостью для пропитания голодающего пролетариата.

Взялись судачить сельские о том, что раньше царя, банкиров и чиновников да купцов кормили, а теперь и пролетариат сел им на шею.

Было это уже весной, и тогда выжили, согретые солнцем, поддерживаемые молодой крапивой да черемшей и открывшейся рыбалкой на Ангаре и Байкале.

К рыбалке все в деревне были приспособлены, и как только очищался исток Ангары ото льда, смолили и спускали на воду баркасы, лодчонки, самые разные суденки и гребли на стремнину, где играл хариус, резвились ленки. А чуток позже уходили на Байкал, правили сети и таскали омулей на заготовку полные берестяные короба. Рыбу солили, а кадки опускали в погреб, где к зиме привычно собирались бочонки квашенной капусты, брусники и клюквы, соленое сало в туесах. А излишки рыбы, – свежей да соленой, везли в Иркутск на рынок. Ближе и просторнее был Центральный рынок среди Иркутских церквей, но наведывались и на Глазковский, что на левом берегу Ангары. Там за понтонным мостом новый вокзал железнодорожный разместился, и было выгодно торговаться с проезжающими и прибывшими. Глазковский рынок был удобен и тем, что рядом стояла ладно рубленная из сосны большая Лагерная церковь, куда водили на молитву солдат здешнего гарнизона. Вечно голодные солдатики активно раскупали орехи, рыбку, стряпню – пирожки да пряники. А как грянула гражданская и в Иркутск вошли по-хозяйски чехословацкие легионеры, приспособили Лагерную, поименованную Петропавловской, иностранцы под себя и справляли молебны на свой манер. Обряды вершили со своим капелланом, но рыбку, орехи да стряпню скупали также охотно. Галдели солдатики, заполнив ряды, на наречии, как бы знакомом, но все же непонятном. Но на рынке оно все просто: ткнет пальцем в товар покупатель, денежку отвалит, – вот и весь торг.

Японцы также наведывались на рынок. Батальон басурман разместился в предместье Глазково за высоким забором купеческого подворья, и солдатики бегали на рынок, раскосо выглядывали товар, частенько принюхивались, морща плоские свои носы, прикупали охотно и рыбку, и самогон, галдя: «Сакэ, сакэ…».

Рядышком с Астаховым сопел в обнимку с винтовкой, забравшись весь под кошму, его сотоварищ Колька Радичев.

Лицо Кольки, укрытое солдатской папахой до глаз, едва виднелось из-под рогожки, и было заметно, как блаженен его утренний сон: розовые губы сложились бесформенным вареником и нет-нет расползались в улыбке.

– Вот спит, зараза, всю дорогу и ночью его не добудишься, − подумал добродушно Яшка и поправил ровнее папаху на голове приятеля.

За спиной Яшки на облучке восседал укутанный в тулуп ездовой Ерема – мужик из Качуга с берега Лены, где начался долгий путь санного каравана вдоль реки. Ерема, нанятый с конем сопроводить боевой отряд Красной Армии в Якутск по призыву Иркутского Ревкома, был человек не армейский. Служил когда-то, был контужен еще на войне с германцем, и хотел было отсидеться от очередного призыва, но из сельского совета затребовали коня, и чтобы сохранить живность и вернуться с ним назад до наступления ледохода, Ерема сам вызвался ехать. Так было вернее, и конь сохранится, не пропадет в чужих руках, и есть гарантия, что вернутся вместе домой.

Ехать было уже и привычно, и тошно. Дорога от Иркутска по тракту до Качуга и уже по зимней дороге вдоль Лены-реки занимала скоро два месяца. Если бы не дни отдыха в придорожных поселках, то можно было сойти с ума от однообразия таежно-речного пейзажа, укрытых снегом полей и перелесков, от беспокойства и суеты дороги и бесконечного холода, от которого, как не кутайся, спрятаться не удавалось и промерзали насквозь, до нервного озноба, колотуна и стука зубами.

Из Техтюра, – старинного ямщицкого села на берегу Лены с вековой историей, вышли раненько, еще в полной темноте, чтобы до окончания дня войти в столицу края. Скорое окончание долгого перехода с несколькими днями отдыха оживило бойцов отряда, заиграло настроение, чаще стали слышны шутки и смешки: народ повеселел. Утром, еще в сумерках, вышли дружно, ожидая, наконец, окончания дороги, обещанной баньки с веничком. Говаривали мужики, что командир обещал и водки поставить.

Оптимизма, правда, не добавляло то, что последнее время все чаще говорили о возможной впереди засаде. Поговаривали, что активизировались банды: то там, то в другом месте в селах вдоль реки случались набеги и убивали активистов и сельсоветчиков. Об этом сообщали в поселках и станциях, через которые проходил обоз, оживляя на сутки, утопающие в снегах жилища. Но теперь в конце перехода все было тихо и показалось, что обернется дело без боевого столкновения, к которому мысленно готовился всякий боец отряда по приказу воинского начальства.

Санный поезд пошел по склону вниз и стал втягиваться в пологую ложбину. На пути за ложбиной подо льдом и снегом отметилась протока могучей реки Лена, что раскинулась бесконечным заснеженным полем, справа. Протока едва выделялась на фоне снежной равнины, и только деревья, тесно сбившиеся на противоположном более возвышенном берегу да чернеющие кусты вокруг ложбины, подчеркивали рельеф.

Впереди обоза метрах в трехстах от основной группы шли двое санок с вооруженными людьми. В косматых папахах и тулупах, полулежа, приготовив пулемет и винтовки, бородатые мужчины всматривались вдаль и кратко переговаривались гортанно, не по-русски. Это был авангард из отчаянных черкесов боевого отряда командующего войсками Якутской области и Северного края Нестора Каландаришвили.

Где этот Северный край заканчивался, было не совсем ясно, и все посмеивались:

− «Ты, Нестор Александрович командир всего «От моря и до моря».

В авангарде командовал Мезхан Бенжанов по прозвищу Лис и с ним в санках несли службу трое молодых черкесов. Вся компания кавказцев служила с Нестором с того самого дня, когда бедовым наскоком захватил отряд анархистов Александровский централ. В тот удачный рейд удалось разгромить обитель царского насилия и освободить из тюрьмы несколько сотен заключенных. Все трое из авангарда попались на грабежах и отбывали уже третий год в тюрьмах и на пересылках, дважды попадались при побегах. А тут в одночасье оказались на свободе, и попали в боевой интернациональный отряд анархистов Нестора. С тех пор держались за атамана, перековавшись из бандитов в красных анархистов, а теперь уже бойцов Красной Армии.

Сформированный отряд выдвигался в Якутск для укрепления большевистской власти в столице северного края и активных действий против поднявших голову контрреволюционных сил. Это уже был четвертый эшелон за зиму: три предыдущих успешно добрались до столицы республики.

Разбитые под Иркутском и отошедшие по всему Прибайкалью части армии Колчака ушли в Забайкалье и были вытеснены за пределы России в Китай, в Монголию. Немногочисленные отряды, часто из местных, ушли на север, где до поры затаились, а когда начались волнения в ответ на притеснения новой власти, включились в борьбу, − как могли, огрызались, лелея надежду скинуть ненавистную власть большевиков. Повсеместно происходили акты неповиновения, боевые стычки, убийства активистов продразверстки, учрежденной большевиками. Прибытие командующего с интернациональным отрядом в центр борьбы с контрреволюцией должно было привести к укреплению советской власти и ее политики.

Сам Дед, как называли Нестора его сподвижники-подчиненные, занимал санки с оборудованной кибиткой, где с ним делила ложе, устланное шкурой медведя и ковром, жена витимского еврея-подрядчика, у которого умыкнули даму за сутки пребывания в городке.

Проезжая Витим, по пути из Иркутска через Качуг, Нестор отметил молодую грузинку среди прислуги трактира для заезжих путников. Такой случай Нестор не мог пропустить, – землячка среди дальних сибирских снегов была для него дорогой редкостью. Нестор отвел в сторонку молодую горбоносую особу с глазами оливами, и легко без предисловий взялся расспрашивать степенно по-грузински, разглядывая в упор свежее лицо и грудь, что вздымалась от волнения. Заканчивая тихое в полголоса соблазнение, перешел на русский и, продолжая «раздевать» женщину взглядом горячих глаз, позвал за собой, давая понять, что интересна ему красота землячки. Та, уже полыхала огнем, щеки разрумянились, а в глазах забегали искорки-бесята. Намаявшись в навязанном замужестве и теперь среди кавказцев, которых в окружении Деда было достаточно, вдруг зацвела. Ощутив в себе женские ресурсы, ни слова не говоря опостылевшему супругу, вышла утром с котомкой, и, не мешкая, уселась в санки к вожаку. Тот ждал женщину по уговору и, как только все устроилось, закрыл кибитку от любопытных глаз накидкой.

Софью, − Софико, как тут же назвал новую знакомую, Нестор забрал с собой, пообещав пристроить к штабу на время службы в Якутске. Иметь рядом красивую женщину и соотечественницу показалось Нестору вполне удобным и приятным делом.

Нестор, еще недавно осужденный по ряду статей «Уложения о наказаниях» Российской Империи, колоритный мужчина, весь в кожаном одеянии, − и штаны, и безрукавка поверх кителя, перетянутый ремнями, с неизменным ножом горца на поясе, − атаман банды анархистов, ныне значился коммунистом и красным командиром. Отмечен был Дед за боевые заслуги встречей в Москве с Лениным и Троцким, но не растерял еще повадок хулиганистых, и без сомнений увез замужнюю даму, наобещав многое. Это для него было делом простым – сыграть новую роль, вскружить голову даме, наобещать горы златые.

Ярким был мужчиной Нестор Александрович Каландаришвили.

И теперь в кибитке, в тепле под мехом и мерное покачивание санок тешил самолюбие Нестор, в который раз удивляясь невероятным размерам Сибирского края и нежданно свалившейся приятности.

Нестор

Нестор подремывал в своем возке, рядом ютилась, уткнувшись в плечо красного командира Софико. Поначалу испуганная, неуверенная, после первых ночевок в отдельном, выделенном Каландаришвили доме, на широкой кровати, утопая в жаркой пуховой перине и в объятиях вожака, раскрепостилась и проявила себя, как сноровистая дама способная ублажить мужчину.

Смотрела Софико на Нестора с любовью и думала уже о том, как обустроит их жилье по приезду в Якутск.

В постели Нестор был настойчив, долго ласкал женщину, а она, истомившись без проявления чувств рядом с постылым мужем от новизны ощущений млела, от удовольствия в крепких мужских руках стонала, покрикивала, смеялась от щекотки пышной бородой Нестора и скоро совершенно преобразилась. Словно кошка, подобранная на улице в мороз, ластилась к новому хозяину и в глазах с обворожительной поволокою, гулял шальной огонек. На второй уже день, после первой бурной ночи, забыла Софико своего мужа так быстро, как забывается оставленная второпях малозначимая безделушка из гардероба.