Отзывы на книги автора «Владимир Сотников»

О Чернобыле написано немало. О Холочье ничего.

Многих волнует, как все случалось. Мало кто задумывается, что случилось.

А произошло вот что - потеря, утрата. У многих не стало дома, родины. Хотя место на карте все еще существует. Но именно только и осталось, что одно место, название. Чернобыль отсек целый мир, отсек часть тебя. В небытие ушел исток, родник. Как без него течь реке твоей жизни?

На Западе сказали бы: «Холочье» - книга о травме. Может так тоже верно. Но если это травма, то вызревавшая в книгу долгие годы.

Где травма, там и тема памяти. Да, все это модно нынче.

Обычно так. Девушка ли женщина, чаще именно она, а не он, находит письма расстрелянного генерала и заверте. Нормальное чувство, тиражируемое коммерческой прозой, стало пошлостью и избитостью. Читатель открывает такие романы, уже позевывая, зная, что будет и чердак, и бабушкин комод с архивами, и дожившие с тех лет старики со старухами, вспоминающие теперь как все было на самом деле. А за всем этим странствия по миру преуспевающего глобального человека, которому не хватает в жизни какой-то мелочи, какой-то истории, чаще тайны.

В «Холочье» истории в общепринятом придуманном смысле нет. Какой может быть сюжет у жизни, у личности? Она просто есть. Их не перескажешь, то есть на словах не передашь, не превзойдешь. Остается писать акварельные картинки людей и состояний. Тайна-секрет отсутствует в «Холочье» тем более. Все проще и возвышеннее. Вместо нее таинство - деревня детства. Место, с которого все начиналось, когда в словах не чувствовалось необходимости, потому что все было и все были живы – от дедушки, до соседских теток и старух.

Основная проблема литературы памяти, однако, даже не в сочиненном от скуки прошлом и нудном психотерапевтическом напоминании «не бойся, ты не одинок», а в том, что она субъективна и слишком оптимистична. Я вспомнил – этого достаточно. Можно положить в архив и бежать дальше, проставив галочки. Прошлое - как фотоальбом, в котором уже нет недостающих фотокарточек. Достал, заполнил пустующие места. Занавес. Можно забыть?

В большинстве книг вспоминают о себе и для себя. Лечатся. Как раньше у телевизоров.

Многие современные романы, кажется, исключительно по привычке называют семейными сагами или историями. Ведь они по большей части об индивиде, о его самоидентификации. Семья, былой мир в них лишь средство. Они неизбежно отходят в финале на второй план. Я узнаю все это для себя. Знание о прошлом не важно, не слишком значимо. Нечасто ускользнувшая жизнь становится теперь целью.

Память – воплощение человеческой борьбы со временем и пространством. Но лишь в литературе человек становится настоящим победителем. Увы, не абсолютным. Роман - не нокаут, это не чистая победа, скорее по очкам.

Конечно, Я никуда не денешь. Да и не надо никуда его девать. Без Я мир неполный.

Особенность романа Владимира Сотникова в том, что он предлагает диалог между Я и тем ушедшим миром. Более того диалог этот сменяется во второй части абсолютным доминированием той, ушедшей жизни (воспоминания деда, записи матери). Погибло не только детство героя, вырван не только его корень. Исчезла вся та старая жизнь, те ручейки ее, которые вливались в Холочье. Погибло целое сосредоточие жизненных сил. То, с чем герой впервые встретился и позже опознал в других явлениях мира: любовь, дружба, выбор, предопределивший будущее героя.

Нет, «Холочье» не книга памяти. Литература памяти почти всегда бедна, минималистична, статична, как надгробный памятник. Герой берет в прошлом только свое, родное. А если родное все? «Холочье» при не слишком большом объеме, книга удивительно многолюдная. И она трещит по швам от распирающего ее множества ушедших, промелькнувших людей и судеб.

Но она не только о них.

В первых двух абзацах сразу очерчено проблемное поле книги: соотношение литературы – памяти и реальности.

Это больше и важнее актуального романа про то, как что-то взорвалось. «Холочье» уходит от значимой, но все же лежащей на поверхности узкой чернобыльской темы в сферу более обширной тематики. Роман противостоит нашей нездоровой тяге к публицистике, к сиюминутности, спешке, верхоглядству, к прозе момента, понимаемой теперь как проза документа.

Публицистика плачет-хоронит или зовет-предупреждает. Литература спасает, возрождает, стремится сохранить в вечности.

Роман Сотникова - попытка апокастасиса, того самого чаемого воскрешения всех мертвых. Но полного воскрешения не получается. Потому что идея Федорова абсурдна и противоестественна, а силы литературы здесь слабы, и она просто неспособна. Если добиться иллюзии, запечатленной вечности мгновения еще удается, то в остальном закономерный крах и неудача. Литература не сильнее бытия. Поэтому «Холочье» не столь литература травмы, сколько живой опыт литературной травмы. То есть дело не только в потери частички себя, в сознании того сколько осталось, погибло там в чернобыльской зоне, но и в принципиальном осознании неспособности собрать, склеить тот мир воедино при помощи слов преодолев утрату («Иногда я думаю, что Холочье не должно быть книгой и даже словами»). Литературное Холочье неизбежно оказывается несовершенным, механистичным: «а помнишь», «а было», «а вот, еще толика меня, детства, ушедшего, ускользнувшего».

Автор-герой пытается ухватить Холочье - «библейскую слитность» своего детства. А получается почти бессвязное, неловкое перечисление. Вместо живой, целостной картины - сменяющие друг друга очерки воспитания чувств, очередное «С чего начинается родина…». Литература не справляется с возложенной на нее задачей.

Иной автор постеснялся бы признать это бессилье и пустился бы на уловки, заглаживать, зализывать, прятать провал петляя и запутывая следы писательской техникой. Но Сотников честен с читателем. И именно это подкупает в книге.

Настоящее Холочье принадлежит тому, иному миру. Вернуть его оттуда литературе не в силах. Но, может, Холочье не погибло? Может, дело не в смерти. Может, оно сокрылось, подобно граду Китежу?

Русская литература, наверное, не только про «воскресение». Тут задача узка и оттого не задался может последний роман Толстого, увязнувший в моральном и индивидуальном. Русская литература - попытка отыскать тропинку к граду Китежу. «Холочье» Владимира Сотникова совершенно в этой традиции.

Говоря же о нынешней отечественной литературе в целом, следует честно признаться. Если уж какая литература лежит ныне как мертвая царевна, так это русская. С российской вроде все в порядке, дрыгается. Может быть, даже еще будет процветать: «Я на свете всех милее, всех румяней и белее». А вот с русской – проблема.

Георгий Семенов, о котором я недавно вспоминал, задавался в своих записных книжках вопросом: в чем сущность русской прозы (не поэзии). Есть одна ведущая черта – очарование. Владимир Сотников – один из немногих авторов, этой черты не утративший.

В 2020 году у меня, как и у многих из нас, внезапно образовался длительный отпуск. Я уже не помню причин, но в этот период я читала все, что так или иначе было связано с Чернобыльской катастрофой. И именно в тот период времени эта книга оказалась в моем списке “Хочу прочитать”. Прочитала я ее спустя четыре года. И хорошо, что все сложилось именно так.

Эта книга не имеет прямого отношения к Чернобылю. Но это не значит, что его в сюжете нет. Это как с радиацией. Ты ее не видишь, но она тебя убивает.

Автор рассказывает нам о жителях деревни в которой он вырос. Сейчас деревни не существует. И вероятнее всего она была эвакуирована после трагедии на АЭС. По данным 2004 года в ней проживало 14 человек. И это последние цифры, которые мне удалось найти.

И целью автора было сохранить память о Холочье. Он написал эту книгу просто потому что не мог не написать. После первой части он пытается оправдать себя перед читателем за этот порыв. Он понимает, что не все поймут его мысли, его чувства. У книги даже четкой аннотации нет. Но он должен был закончить историю. И вторая часть рассказывает нам биографию его деда. С рождения до самой смерти.

И эта история получилась слишком личной. А тут уже как повезет. Читатель или примет всю твою боль, либо отмахнется от нее, как от чего-то лишнего. Я смогу понять и тех, и других. Сама все еще не определилась оставила ли книга меня равнодушной.

Недалеко от места где я жила раньше была деревня. Петуховка. Она находилась глубоко в лесу. Вдали от благ цивилизации, но у подножья красивейшего камня в нашем регионе. Сейчас Петуховки нет. Но память о ней сохранилась, благодаря снятому в ней сериалу “Тени исчезают в полдень”. А память о Холочье сберег Владимир Сотников. Сберег и не побоялся этой памятью поделиться.

Вот знаете, что я думаю про книги, в которых очень большая проблема уже содержится в названии. Ведь напиши Холочье и никто не вспомнит о таком месте и не возникнет ни у кого интерес к этой истории, но стоит дописать слово Чернобыль, и внимание читателей получено. Что я ожидала от этого романа? Я ожидала то, что читателю покажут историю того что произошло когда случилась ситуация в Чернобыле и как расселяли людей, но здесь даже слово об этом сказано не было, просто идёт рассказ – ностальгия о прошлом. И только лёгкие намёки показывают, что люди в Холочье не смогут больше вернуться. Поэтому, если вы были подкуплены названием – то можете смело проходить мимо, потому что это однозначно не о трагедии. Но, если вы хотите прочитать семейную сагу, то это достаточно хороший вариант.

Насколько я поняла, за основу взята реальная история жизни и детства автора и события, развивающиеся в прошлом его родных. Поэтому чем быстрее вы это станете воспринимать как семейную сагу, тем проще вам в итоге будет. А вот как произведение семейная деревенская проза – очень даже интересно. Например, я люблю подобные рассказы, потому что мне нравится описание жизни до Революции и после. А здесь как раз этого будет более достаточно, потому что здесь постоянно идёт описание судеб.

Мне кажется, такое место было в детстве у каждого из нас, и тем более у автора, поэтому однозначно вы увидите здесь любовь к своим родным местам и описаны они действительно сочно и красочно, сразу чувствуется , что человек родился не в 21-м веке и у него совершенно иной склад ума.

Очень типичная книга для Берсеневой: неплохая семейная история, но совершенно не прописанная и не продуманная, с обрубленными концами и незаконченными линиями. А иногда и просто с пропавшими героями или резко возникшими новыми.
Вот это мне не нравится.
Не могу сказать, что теряется сюжетная линия. Вроде бы все понятно. Но как-то странно, когда сюжет идет линейно и вдруг скачок на десятилетия, а там герои уже совершенно другие, а те, которые были в предыдущей части или уже состарились лет на 20-30, или умерли непонятной смертью (хотя недавно ещё были несмышленными детьми), или просто испарились (как Наталья, жена Степана).
Читать было интересно. И фильм бы я посмотрела по этому сценарию. Но вот как роман — слабовато. Не советую.

Рассказы от современных писателей, которые вспоминают реальные истории, случившиеся с ними в новогодние праздники.
Как всегда, сложно оценить весь сборник — есть рассказы удачные, а есть не слишком. Но, в целом, впечатление приятное.
Александр Староверов "Крылатая Сибирь" — это, конечно, вне конкуренции!
Уж сколько писали про наших за границей в 90-е годы, но до сих пор смешно, стыдно и немного горько.
Советую читать перед праздником или сразу после него, дабы лучше прочувствовать атмосферу!

Книга "Вангелия" повествует нам о самой знаменитой болгарской ясновидящей - Вангелии Гуштеровой. Собственно говоря, этот роман был написан по сценарию одноименного фильма - поэтому он кинематографичен, эпизодичен, отрывист и неглубок. Книга даже не дает нам до конца почувствовать масштаб этой личности, а ведь Ванга прожила очень интересную жизнь в непростое время. Родившись еще в Османской империи на стыке трех порабощенных государств, умерла она в итоге в Софии - столице уже независимой Болгарии. И кто бы как не относился к Ванге и ее дару (а ведь даже те, кто в него верит, затрудняются сказать, светлые ли силы приходили к Ванге), отрицать тот факт, что это была удивительная и интересная личность никто не станет.

Лично я верю в то, что дар у Ванги действительно был. Я читала другие книги о ней и смотрела документальные фильмы. Правда меня возмущают момент, в которых утверждается, что Ванга была шарлатанкой и чуть ли не сотрудницей болгарских спецслужб или что она вовсе не была слепой/ослепла не в результате смерча, засыпавшего ей глаза землей и песком, а в результате стресса после жестокого изнасилования в двенадцатилетнем возрасте. И как только родственники Ванги такое выдерживают?

В любом случае, я думаю Ванга еще долго будет оставаться самой знаменитой жительницей Болгарии. О ней еще снимут немало фильмов и напишут книг. Что касается конкретно этого романа - читается он легко и быстро, но вообще-то, такое больше предназначено для экрана. Поэтому лучше посмотрите сериал "Вангелия". Если же вам интересна действительно глубокая биография Ванги, лучше прочитать книгу "Ванга. Новый взгляд".

Было интересно, но вот не хватило глубины. Очень поверхностно написано, как статьи газетные. Вот они — герои, вот они — события, а вот чувств, анализа, проникновения не случилось. Газетам-то это простительно, а вот книгам — нет. Объём позволяет, зачем же пренебрегать?
Ванга — личность интригующая и неоднозначная. Человеку трудно поверить в то, что он не в силах объяснить. Вот и болгарской предсказательнице и верили, и не верили. Кто она: избранная Богом? обыкновенная шарлатанка? ведьма? Наверное, каждый, кто сталкивался с ней на жизненном пути, для себя это решал сам. А эта книга — лишь художественная обработка биографии интересного человека. Никаких тайн она не откроет. Но, может быть, немного удивит.
Советовать не буду, но вдруг кого-то и заинтересует.

Проза Сотникова появилась на границе двух миров, когда уходило в прошлое СССР и зарождалась современная Россия. По этой причине книга очень близка по стилю и глубине классическим произведениям, что меня больше всего покорило. Читать быстро совершенно не получается, образы настолько масштабные, что необходимо время для их создания у себя в голове.

Автор рассказывает сразу две истории. Во-первых, историю мальчика Вани, будущего писателя. Во-вторых, перед нами история дома Вани, его родной белорусской деревни Холочье, а вместе с ней история многих деревень как России, так и других родственных нам стран.

Жизнь Вани описана полностью изнутри. Даже когда читаешь создаётся ощущение, что ты видишь описанное в прозе не со стороны, как зритель, а именно через внутренний мир мальчика, хотя повествование ведётся от третьего лица. Мир маленького мальчика, это не мир слов или действий, это в первую очередь мир чувств, ощущений, несформировавшихся мыслей. Образы, которые рисует автор, знакомы нам всем, но часто позабыты в потоке "взрослой" жизни. Ну что нам вспоминать про сокровища детства, когда надо работать и постоянно куда-то бежать. Сотников словно возвращает нас в самое начало. Возвращает нас в то время, когда мы ещё не приобрели тот арсенал масок, которыми пользуемся каждодневно. Вот вы помните как чувствовали себя, когда были маленькими? Не события, не воспоминания я имею в виду, где вы себя видите как бы со стороны. Что вы чувствовали, когда ещё не играли свои роли? Кем вы были без багажа обязательств и шаблонных привычек поведения? Я, к примеру, не могу вспомнить. Я помню свои чувства уже с того времени, когда научилась врать себе и окружающим по поводу своего истинного лица. В "Покрове" есть место и этому преображению. Ваня тоже учится говорить не то, что чувствует, а то, что ожидают от него окружающие, и все же он ещё помнит и знает кто он и какой он. Мир изнутри, мир через призму внутреннего зрения -- вот, чем для меня стала проза Сотникова. И мир этот крайне одинок и изолирован, потому что внутри мы все рождаемся и умираем в одиночестве.

На более глубоком уровне автор повествует о деревенской жизни, которая уходит в прошлое вместе с разваливающейся страной. Деревня Сотникова -- это не полное романтики место. Да, тут ещё как будто не потеряна связь с природой, но люди уже не могут жить как раньше. Теперь деревня это по большей части место ненужных стране людей. И чувствуя свою ненужность и неприкаянность, эти люди потихоньку спиваются.

Завораживает как автор проследил жизнь родимого дома Вани, который был построен в год его рождения. Деревенский дом, красивый и новый, важный и полный сил появляется на страницах книги будто на вторых ролях, пусть и в то же время, что и мальчик. Разве по первым строкам можно сказать, что дом тоже персонаж книги, когда тут человечек на свет родился? Нет, человек ведь важнее. По мере движения времени дом все больше оживает на страницах повести и вот он уже в финале древний старец, привязавший к себе нити жизней своих поселенцев. Оборви эти нити и дом рухнет, словно соломенный.

Любопытно, что "Покров" как начинался, так и завершается, на описании Вани и дома. Изменилось лишь то, что сперва Ваня был внутри своего жилища, а в финале смотрит на дом снаружи. Не кажется ли вам, что это аллегория нашего взросления? Сперва мы видим мир вокруг изнутри, словно подглядывая в трещину наших скорлупок. Наш мир состоит исключительно из наших мыслей и ощущений, а то, что снаружи чужое, не близкое нам. Мир детства -- это мир субъективный. Потом мы взрослеем, становимся частью семьи, народа, и наш мир превращается в объективный. Мы смотрим на все со стороны, в том числе на себя. Смотрим и оцениваем. Разве это не печально?

Владимир Сотников и его роман «Покров» стали для меня открытием в современной литературе.
Причем открытие совершилось в поезде: плацкарт, ужасный шум, я пытаюсь спастись, заныривая в книгу. И через какое-то время ничего уже не слышу и не замечаю. А теперь вспоминаю этот поезд с теплотой )))
Проза Сотникова уникальна. Попадая в ее силовое поле, сначала не веришь глазам и радуешься тому, что, оказывается, традиция классической литературы не только жива, а органично развивается; всплывают имена: Алексей Толстой — «Детство Никиты», Шмелев — «Лето Господне». Потом имена и сравнения всплывать перестают, просто хочется читать и читать дальше.
Разве что назову еще Андрея Белого с его «Котиком Летаевым», поскольку там также предпринята попытка воссоздать самосознание ребенка. Не описать детство через события, а увидеть мир изнутри пока бессловесного, формирующегося сознания.
Владимир Сотников взялся, как мне кажется, за еще более сложную задачу — показать пробуждение творческой личности, начиная буквально с младенчества, с глубинных состояний. Он проникает в этот тонкий мир и рисует щемящие, пронзительные картины, напоминающие тончайшую акварель.

Только закрытые глаза были его собственностью — никто не вмешивался в эту жизнь, которая, как за занавесом, скрывалась в этом мраке с особенным освещением. Словно под луной, ходили фигуры людей, мерцали деревья, и странно: небо в том мире с самого начала смешалось с воздухом, став, наверное, этим светом, похожим на лунный. Попадая под этот свет, все становилось понятным, и уже не было потребности связывать слова с предметами, мучаясь несовпадением. Это несовпадение похоже было на то, как стекло впитывало в себя, не пропуская, живую тяжесть птиц на ветках яблони, и от их покачиваний и перелетаний оставались только похожие на книжные страницы картинки.

Словно оживала и начинала двигаться окраска одного из его карандашей в перламутровых разводах, которые всегда привлекали больше, чем скромная линия, ради которой жил этот карандаш.

Маленький Ваня, герой романа, вызывает не просто сочувствие, сопереживание — буквально замираешь, видя, насколько хрупка и уязвима детская душа.

Он с удивлением понял, что, кроме него, никто не видит этого мира, сплетенного из снов и воспоминаний, и никто не может вмешаться, не став лишь частью, лучиком или пятном в этом свете…

Читать его учили, но в какой-то миг он понял, что все получается совсем иначе, чем объясняют, но в этом никому не признался, а только показал, что умеет произносить слова так, как от него и хотят.

Если он пытался вспомнить сон от начала до конца, заставляя его стать обыкновенным воспоминанием, то все каменело, тяжелело на глазах и падало ненужным предметом. Страшно вспоминать сны – они сразу исчезают, оставляя ничего не значащие обрывки, и только иногда вспыхивают своей необъяснимостью, улетая в будущую жизнь, как подпрыгивающий над водой камешек – размытые по краям картинки, совершенные в своей естественности.

Он словно боялся, что его заполнит до отказа умение делать всё так, как надо, и новой его игре не останется места, но с радостью замечал, что всё понятное уменьшалось в размерах, освобождая место, и он, как когда-то из кубиков, старался построить в пустом пространстве что-то незнакомое и ни разу не существовавшее.

Вокруг мальчика любящие родители, брат, сестра; он ходит в школу и играет с другими детьми — и в то же время видит, как его непохожесть отделяет его от всех остальных. И ему надо освоить эту многомерность, научиться жить во внешней реальности, сберегая реальность внутреннюю. Причем видят его необычность и взрослые, но понимают по-своему и ведут к старушке-целительнице лечить «от испуга». Как хорошо, что не вылечили )))
Мое любимое место в романе: маленький герой проходит мимо станции, где останавливаются автобусы, проезжающие через их деревню в город.

Иногда автобусы стояли подолгу, пассажиры смотрели через окна тихими горюющими глазами, и чье-нибудь лицо запоминалось — казалось, навсегда.

И вот мальчик внезапно садится в этот автобус — и вырывается за пределы знакомого пространства, едет вперед и вперед, через чужие места, незнакомые деревни, одновременно и боясь заплакать, и радуясь, и остерегаясь расспросов.
Когда сама я была маленькой, то по пути в школу тоже проходила мимо остановки и автобуса с трехзначным номером, который отправлялся в другой мир — в другой город, но я ни разу так и не отважилась сесть в него и поехать.
И вдруг в этой книге я снова увидела этот автобус! Эту возможность вырваться из круга привычности, обусловленности, монотонности! Я так испугалась, что сейчас Ваня дрогнет, отступит, послушно вернется домой. Что и на этот раз ничего не произойдет. А потом торжествовала, как будто сама сумела перешагнуть из одного измерения в другое.
День, в который Ваня совершил свое путешествие, был днем его рождения, и он стал границей в его жизни, разделив ее на «до» и «после»; и эту границу, когда он впервые уехал из дома, он так потом и называл — день рождения.
А я всё смотрю на мальчика, который уезжает от одного себя — к себе другому, настоящему, и мысленно желаю ему, чтобы всё получилось.

Есть люди, которые становятся легендами задолго до того, как подойдет к концу их земной путь. Еще при жизни Вангелии Сурчевой скептики и почитатели самозабвенно ломали копья в тщетных попытках объяснить природу ее таинственного дара или хотя бы поймать слепую болгарскую провидицу на лжи. Впрочем, Анна Берсенева и Владимир Сотников такими благоглупостями не занимаются. В книге, конечно, не обошлось без упоминаний о самых нашумевших пророчествах Ванги, но “Вангелия” — это книга о женщине, которая всю свою долгую жизнь несла на своих плечах бремя, которое многие сочли бы невыносимым. Эта женщина любила и была любимой, заменила мать своим братьям и сестре и стала настоящим ангелом-хранителем для своей подруги.

Несмотря на то, что книга представляет собой беллетризованную биографию ясновидящей, главных героинь здесь две - сама Вангелия Сурчева и Ольга Васильцова, воспитательница Дома слепых, куда в 1925 году попала четырнадцатилетняя Ванга. Три года юная девушка и молодая женщина были добрыми подругами, пока Панде Сурчев не вспомнил о том, что дочь хоть и слепая, а все-таки не безрукая. Но, вопреки ожиданиям, долгая разлука не повлияла на нежную привязанность между воспитательницей и воспитанницей. Именно к Ванге Ольга шла за поддержкой и утешением, когда жизнь начинала казаться беспросветной. Нет, Ванга Сурчева не могла воскрешать мертвых и поднимать на ноги неизлечимо больных. Но кое-что она все-таки умела.

Никогда мне не понять тех, кто жаждет знать то, чему еще только предстоит случиться. Страшно уметь видеть будущее, но еще страшнее понимать, что даже знание не сможет помочь тебе повлиять на ход событий. Провожать младшего брата на войну и знать, что он не вернется живым. Обнимать дорогую подругу и предчувствовать, что жизнь не приготовила ей и ее избраннику легких путей. Говорить правду и осознавать, что за свои слова ты расплатишься тюремным сроком. И пусть когда-то новорожденная девочка получила имя той, что несет благую весть, часто ли ей приходилось радовать благими вестями тех, кто просил у нее совета?

Мне сложно судить о том, сколько правды в легенде о Ванге, но биография ее так невероятна, что могла бы послужить основой для отличной книги. Но Берсенева и Сотников не стали усложнять себе жизнь, решив, что подробного пересказа одноименного сериала читателю хватит с головой. Интересно, не спорю, но вряд ли это можно назвать литературой. Кому нужна вариация на тему, когда есть отличный первоисточник? Вот к нему я, пожалуй, и обращусь.