Покров

Владимир Сотников и его роман «Покров» стали для меня открытием в современной литературе.
Причем открытие совершилось в поезде: плацкарт, ужасный шум, я пытаюсь спастись, заныривая в книгу. И через какое-то время ничего уже не слышу и не замечаю. А теперь вспоминаю этот поезд с теплотой )))
Проза Сотникова уникальна. Попадая в ее силовое поле, сначала не веришь глазам и радуешься тому, что, оказывается, традиция классической литературы не только жива, а органично развивается; всплывают имена: Алексей Толстой — «Детство Никиты», Шмелев — «Лето Господне». Потом имена и сравнения всплывать перестают, просто хочется читать и читать дальше.
Разве что назову еще Андрея Белого с его «Котиком Летаевым», поскольку там также предпринята попытка воссоздать самосознание ребенка. Не описать детство через события, а увидеть мир изнутри пока бессловесного, формирующегося сознания.
Владимир Сотников взялся, как мне кажется, за еще более сложную задачу — показать пробуждение творческой личности, начиная буквально с младенчества, с глубинных состояний. Он проникает в этот тонкий мир и рисует щемящие, пронзительные картины, напоминающие тончайшую акварель.

Только закрытые глаза были его собственностью — никто не вмешивался в эту жизнь, которая, как за занавесом, скрывалась в этом мраке с особенным освещением. Словно под луной, ходили фигуры людей, мерцали деревья, и странно: небо в том мире с самого начала смешалось с воздухом, став, наверное, этим светом, похожим на лунный. Попадая под этот свет, все становилось понятным, и уже не было потребности связывать слова с предметами, мучаясь несовпадением. Это несовпадение похоже было на то, как стекло впитывало в себя, не пропуская, живую тяжесть птиц на ветках яблони, и от их покачиваний и перелетаний оставались только похожие на книжные страницы картинки.

Словно оживала и начинала двигаться окраска одного из его карандашей в перламутровых разводах, которые всегда привлекали больше, чем скромная линия, ради которой жил этот карандаш.

Маленький Ваня, герой романа, вызывает не просто сочувствие, сопереживание — буквально замираешь, видя, насколько хрупка и уязвима детская душа.

Он с удивлением понял, что, кроме него, никто не видит этого мира, сплетенного из снов и воспоминаний, и никто не может вмешаться, не став лишь частью, лучиком или пятном в этом свете…

Читать его учили, но в какой-то миг он понял, что все получается совсем иначе, чем объясняют, но в этом никому не признался, а только показал, что умеет произносить слова так, как от него и хотят.

Если он пытался вспомнить сон от начала до конца, заставляя его стать обыкновенным воспоминанием, то все каменело, тяжелело на глазах и падало ненужным предметом. Страшно вспоминать сны – они сразу исчезают, оставляя ничего не значащие обрывки, и только иногда вспыхивают своей необъяснимостью, улетая в будущую жизнь, как подпрыгивающий над водой камешек – размытые по краям картинки, совершенные в своей естественности.

Он словно боялся, что его заполнит до отказа умение делать всё так, как надо, и новой его игре не останется места, но с радостью замечал, что всё понятное уменьшалось в размерах, освобождая место, и он, как когда-то из кубиков, старался построить в пустом пространстве что-то незнакомое и ни разу не существовавшее.

Вокруг мальчика любящие родители, брат, сестра; он ходит в школу и играет с другими детьми — и в то же время видит, как его непохожесть отделяет его от всех остальных. И ему надо освоить эту многомерность, научиться жить во внешней реальности, сберегая реальность внутреннюю. Причем видят его необычность и взрослые, но понимают по-своему и ведут к старушке-целительнице лечить «от испуга». Как хорошо, что не вылечили )))
Мое любимое место в романе: маленький герой проходит мимо станции, где останавливаются автобусы, проезжающие через их деревню в город.

Иногда автобусы стояли подолгу, пассажиры смотрели через окна тихими горюющими глазами, и чье-нибудь лицо запоминалось — казалось, навсегда.

И вот мальчик внезапно садится в этот автобус — и вырывается за пределы знакомого пространства, едет вперед и вперед, через чужие места, незнакомые деревни, одновременно и боясь заплакать, и радуясь, и остерегаясь расспросов.
Когда сама я была маленькой, то по пути в школу тоже проходила мимо остановки и автобуса с трехзначным номером, который отправлялся в другой мир — в другой город, но я ни разу так и не отважилась сесть в него и поехать.
И вдруг в этой книге я снова увидела этот автобус! Эту возможность вырваться из круга привычности, обусловленности, монотонности! Я так испугалась, что сейчас Ваня дрогнет, отступит, послушно вернется домой. Что и на этот раз ничего не произойдет. А потом торжествовала, как будто сама сумела перешагнуть из одного измерения в другое.
День, в который Ваня совершил свое путешествие, был днем его рождения, и он стал границей в его жизни, разделив ее на «до» и «после»; и эту границу, когда он впервые уехал из дома, он так потом и называл — день рождения.
А я всё смотрю на мальчика, который уезжает от одного себя — к себе другому, настоящему, и мысленно желаю ему, чтобы всё получилось.