Отзывы на книги автора «Владимир Сорокин»

Действующие лица:
Сорокин – прозаик;
Мамлеев – философ;
Елизаров – народоволец;
Пелевин – студент;
Акунин – дворецкий;
Липскеров – купец;
Проханов – офицер царской охранки;
жандармы.

Действие происходит в Москве в особняке Мамлеева.
Сцена 1: вечер, гостиная, за столом Мамлеев, Сорокин и Елизаров, играют в преферанс.

Мамлеев: А что, Владимир Георгиевич, не боитесь ли цензуры царской? Нынче, слыхивал я, за пасквили да за сатиру к ссылке приговаривают, да к запрету публикаций.

Сорокин: Помилуйте, Юрий Витальевич, я человек пожилой и мне бояться вредно – совсем нервы расстроятся. А ежели в ссылку меня – так и хорошо, надоела мне Москва, сил нет: грязь, навоз, помои везде. А в ссылке хоть воздухом подышу, по лесам нахожусь.

Елизаров, сдавая карты: Ах, Сорокин, будь я императором, я бы из вас сотворил всенародного мученика. Держал бы вас в застенках, распустил бы слухи, что самолично вас калёным железом пытаю. И вы бы несметное полчище сюзников обрели.

Сорокин: Но вы, Мишенька, не император, а банальнейший анархист, за что купили, за то и продадите. Лучше и дальше мной восхищайтесь или на гитаре нам спойте.

Мамлеев: Увольте, господа, довольно нам анархических песен. Отведайте лучше моей морошковой, Борис сам настаивал. Боренька! (Акунину) Принеси-ка нам морошковой своей, да икорки белужьей не пожалей, голубчик!

Входит Акунин с подносом, ворчит: Пора, пора трясти стены кремлёвские!

Слышится шум за дверью, вваливается Пелевин в фуражке набекрень.

Пелевин: Господа, облава в городе! Говорят, царская охранка за вольнодумцами нынче в рейд собралась.

Сорокин: А вы, Виктор, присядьте и не паникуйте. Кто это у нас тут вольнодумцы?

Пелевин: Так вы же и есть, Владимир Георгич, наипервейший вольнодумец во всея Москве!

Елизаров: А ты, Витенька, стало быть, Вадим Георгича так везде и славишь яко вольнодумца уже который год подряд. Мнится мне, от зависти. А как Вадим Георгича в ссылку – так на его место вскочить хочешь? Во!!! (показывает Пелевину кукиш) Не дорос ещё, Витенька, не просветлился до конца, сокол ты наш.

Пелевин обиженно умолкает, сдаёт карты.

Шум за дверью, входит Липскеров.

Шум за дверью, входит Липскеров.

Липскеров: Ох, господа, презабавнейшее явление: сижу я на Тверской и кофеи распиваю, а из ресторации, что напротив, жандармы Ширянова с Прилепиным под белы рученьки выводят. И всё так чинно-благородно, сажают в экипаж с решётками и в сторону Кремля неспешно трогаются. Но не это удивительно, а удивительно то, что в небе над Кремлём я тотчас увидал огромадного стоаршинного карася.

Мамлеев, сдавая карты: Видать, Сорокин, вам и в самом деле стоит остеречься, езжайте-ка вы немедля к Иванову в Пермь, отсидитесь, по тайге побродите.

Сорокин: Чушь, господа! И кажется я выиграл.

Сорокин бросает карты и отходит к окну.
Шум за дверью, врываются Проханов и жандармы. Немая пауза, все переводят глаза с Проханова на Сорокина и обратно.

Проханов: Господа, думаю нет надобности объяснять, по какой причине мы вас беспокоим.

Сорокин делает шаг вперёд. Проханов даёт знак, жандармы арестовывают сидящих с картами в руках Мамлеева, Елизарова, Пелевина и Липскерова.

Сорокин, в недоумении: Но, позвольте…

Проханов: Императорским указом сборища лиц с целью азартных игр запрещены. А доносы на вашу компанию картёжников уже давно поступают.

Липскеров, вырываясь, указывая на Пелевина: Это он, он, господа, доносы мастер писать!

Пелевин, вырываясь: О, великий Сорокин, вбейте мне в голову теллуровый гвоздь, я так хочу понять ваши книги!

Арестованных уводят, Проханов и Сорокин остаются вдвоём.

Проханов: А вас, Владимир Георгиевич, его императорское высочество ждёт на аудиенцию завтра к восьми и просит передать, что с вниманием прочёл ваш последний труд и желал бы обсудить некоторые указанные в нём аспекты внутренней политики.

Проханов коротко кланяется и выходит.

Сорокин один: Растерян мыслями. Чего я ожидаю? Меня пред всеми предпочли. Философа, купца, студента, анархиста – повязали. А я, словоплёт неукротимый, аж отрезвился. Они меня прославили безумным хором, и из огня я вышел невредим. Противно здесь мне, нету воли. Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок. Карету мне, карету!

Уходит.

Сцена 2. По опустевшей гостиной ходит Акунин, собирает со стола.

Акунин: Картоха кончилася.

Давайте признаемся честно, мы терпеть не можем, когда нашу человеческую "уникальность", "исключительность" и "венценосность" ставят под сомнение, тычут ее лицом в нечистоты, топчут грязными, тяжелыми сапожищами и обильно поливают фекалиями. Мы яростно негодуем, когда над нашей "одухотворенностью", "святостью" и "душевной глубиной" открыто посмеиваются и глумятся. Мы отказываемся мириться с тем, что наши "совершенные, богоподобные" тела и "светлые" души называют мясными машинами, примитивной биомассой, ошибкой природы, а наше "разумное" существование - бессмысленной дорогой в никуда, в самоуничтожение и небытие. Отсюда становится понятным неприятие большинством людей таких мастеров слова, как Владимир Сорокин, Юрий Мамлеев, Чарльз Буковски, Луи-Фердинанд Селин, Уильям Берроуз. Мастеров слова, показывающих нас - "вершину творения" и "центр мироздания" - в мерзком, неприглядном виде. Но ведь так оно и есть на самом деле. И, как тут ни крути, как ни брыкайся, мы - самые настоящие мясные машины. И тот портрет человечества, который нарисовал Владимир Сорокин в своей потрясающей "Ледяной трилогии", полностью соответствует нашему облику.

Собственно, Сорокин и называет нас мясными машинами. Мясными машинами, которые живут своими низменными потребностями, которые беспрерывно размножаются, пихают в себя переработанные, измельченные, перемолотые трупы животных, бесцельно бредут по Земле-матушке, не желают жить в гармонии ни с окружающим миром, ни с собой, безжалостно убивают других мясных машин и считают, что во всем этом хаосе и безумии есть глубокий смысл. Таким же макаром писатель обходится и с нашей планетой. Он описывает ее, как уродливую раковую опухоль, растущую в теле мироздания, как ошибку, нарушающую своей дисгармонической сущностью Божественное Равновесие и Гармонию Космоса.

Вообще в "Ледяной трилогии" Сорокин формулирует довольно любопытную теорию создания и развития Вселенной. Согласно этой теории, сначала был только Свет Изначальный, который сиял для самого себя в бескрайней абсолютной пустоте. С помощью своих 23000 светоносных лучей Свет порождал миры, заполняя ими пустоту. Но однажды, создав Землю, он совершил чудовищную ошибку. Земля была полностью покрыта водой, и как только лучи Света отразились в ней, то перестали существовать и воплотились в живые существа, в микроорганизмы, животных и человека.

Теория эта, конечно, немного попахивает безумием и ересью, но кто знает, как все обстояло на самом деле. В любом случае на основе своей теории Сорокин строит чертовски увлекательный и невероятно оригинальный сюжет. В "Ледяной трилогии" Братья Света Изначального ледяными молотами, изготовленными из обломков упавшего на Землю Тунгусского метеорита, лупят избранных, несущих в себе светоносный луч, людей по грудной клетке, заставляя их сердца пробуждаться и говорить на языке Света. С каждым ударом молота Братство растет, набирает силу и приближается к Великому дню Преображения. В ходе повествования Сорокин вихрем проносится по истории двадцатого века, демонстрирует свою бурную фантазию и эрудицию, смело и лихо жонглирует литературными жанрами, временами по привычке и к месту ругается матом и показывает себя талантливейшим писателем, харизматичным стилистом и безукоризненным обладателем вкусного, насыщенного и цветистого русского языка.

В заключении мне хочется сказать, что обижаться на господина Сорокина за то, что он называет нас мясными машинами, все же не стоит. Потому что наверняка он это делает не для того, чтобы нас обидеть и оскорбить, а для того, чтобы мы критически оценили самих себя и свои поступки, сделали необходимые выводы и попытались что-либо предпринять для исправления этой плачевной ситуации. Тем более, что в концовке своей трилогии писатель делает неожиданный финт, которым как бы дает понять, что еще не все потеряно, что у нас еще есть шанс на благоразумие, что Бог все-таки существует, что все вокруг создано, сделано, придумано, изготовлено для нас. А это значит, что нам нужно ценить то, что имеем, любить то, чем обладаем, уважать тех, кто рядом и почаще говорить сердцами. Ведь сердца - они же все знают и ведают, они горят и светятся Светом Изначальным. Так-то во.

Я умею читать.

Я взял с собой Сергея, Николая, Константина, Илью и Руслана. Мы поехали на электричке в деревню. Поезд тихо продвигался по замёрзшим за ночь рельсам мимо гигантских искрящихся в утренних лучах сугробов. За сугробами вставали ровные ряды корабельных сосен. Неподвижные и вечные, они скрывали в сердцевине зимнего леса свою белую тайну.

От станции мы примерно час шли пешком по неширокой утоптанной тропе, а потом ещё с полчаса продирались сквозь набрякшие снегом еловые лапы до стоящей на небольшом отдалении от леса избы. Избы была исконно русская, покосившаяся и иссохшая она смотрела единственной дверью на запад, на восточной и южной стене было по три окна. Внутри справа была печь, слева неясная пустота, заполненная предметами деревянного быта, дальше стол с лавками, за столом в углу чьи-то неразборчивые иконы.

Ребята, побросав рюкзаки, сразу натянули лыжи и умчались, взбивая стайки слепящих снежинок. Илья и Руслан были помладше, они вытащили из избы старые сани и пошли кататься на берег озера. Я немного размялся, порубив дрова и потаскав в бочкообразных вёдрах воду из колодца.

Через несколько часов оголодавшие оглоеды вернулись, и мы принялись за ужин. Наскоро порезали Тургенева с Герценом, побросали их в котелок. Открыли пару банок Достоевского, не хлебать же пустой бульон, но содержимое консервов показалось очень уж подозрительным. Тогда Сергей, ухмыляясь, вытащил два пакетика Пелевина, в кипятке тот быстро размок, и получилось вполне себе пристойное варево. Затем на шипящую сковороду накидали Толстого, а гарниром послужил нежнейший Бунин. Но молодежи было всё мало: вытащили закоптелый мангал, вывалились шумной гурьбой в уже опускающиеся сумерки и на открытом огне нажарили Набокова. На десерт захрустели разворачиваемой фольгой и под крепко заваренного Быкова, сдобренного Шишкиным, полакомились Шолоховым и Шукшиным с арахисом, а завершили всё действо большой пачкой Гайдара.

Намаявшаяся за день братия в тепле печи быстро уснула, а я вышел на улицу, закурил и долго смотрел на поднявшуюся над лесом луну. Где-то далеко завывал волк, изредка ему отвечало уханье филинов. Примерно в полночь ребят начало рвать кровью, но я подготовился заранее. Каждому подставил по деревянному тазу, потом вытащил всё во двор и на девственно белом пространстве нетронутого снега начертал их кровью большую красную пятиконечную звезду. Подождал, пока кровь немного подмёрзнет, затем вынес из избы находившихся уже в некоторой прострации мальчиков и аккуратно уложил их в снег, каждого на один из лучей звезды.

Как только первые лучи забрезжившего рассвета коснулись поляны, пентаграмма начала светиться алым сиянием. Поднимаясь ближе к небу, алое перерастало в ослепительно-белое и за этой пеленой почти незаметно было, как вознеслись замёрзшие скрюченные тела в холодное голубое небо. Я высморкался и пошёл собирать вещи.

Надо поговорить с Алексеем Александровичем, чтобы набрал ещё мальчиков, умеющих читать.

"Обелиск" Сорокин -. Синдром Туретта Как будто в данный момент в истории Терри, он начинает кричать сирена, как в "Сайлент Хилл", и реальность тумблером на измерении Сорокина, а из темноты и ручной коричневого сыра.

"Обелиск" Сорокин - .. классический стенд-ап комеди в виде рассказов, он разработал, он panchlayn В роли настройки предлагает традиционные прозу, Советский канон как можно более точно порядок реализации Лот живописи хохломской же Panchlayn - .. Сорокин начало, что, как правило, тихо и разница между panchlaynom набор-апом, а они целые и дополняют друг друга Кроме того, вторая часть. Шок не чем-то чуждым, он адаптируется к устройству.

"Обелиск" Сорокин -. Ожидание rasschёtlivoe автор надеется, что читатель или отвращение ужас (проза Сорокина окружен колючей проволокой, да), или ситуация полная vkurivaniya Сорокин Читатель ждет за следующим поворотом с красной zvёzdoy подполье. другой поток табу игры содержимому головоломки. Скрытый Сорокин в Black Box Будет герои, чтобы поцеловать, дерьмо, или есть друг у друга, рвота, бросить кишки повсюду, смешные matyugatsya или домашнее животное?

"Обелиск" Сорокин - Советская литература в период живописи листа и независимо от того, какие цели советской традиционной ситуации (растительные субботу пионеров в лесу, комсомольское собрание, и т.д.) fekaliynym повеселиться и. , В этом случае, все советизмы - не просто украшение, но природа этого даже не в том, что в результате гной FAT некрофилии, чтобы изменить ..

"Обелиск" Сорокин - это тонкая грань между пошлостью насмешек Марки и прозы водяного знака.

"Обелиск" Сорокин - саундтрек вторая кусочек ХХ века.

"Обелиск" Сорокин - репрессированных бессознательного потока, я не могу в постмодернизме, остановить этот карусель - Я пойду.

"Обелиск" Сорокин - это также сборник рассказов ранее: "Первый субботник", в которых те же рассказы расположены в другом порядке, так что считалось, что если два различных книг для чтения.

Я читаю Владимира Георгиевича, без малого, вот уже 10 лет.
Шокировалась эпатажем, убеждалась в пророчествах, праведно негодовала...

Сейчас, вероятно, для меня началась окончательная стадия сорокиномании — теперь мне заходит всё и вся.

Последний раз я перечитывала Трилогию , давно, больше года назад, там есть некоторые шероховатости, но речь не о ней.

«Метель» — ещё одно недооценённое мной (и, вероятно, не только мной) произведение.
Что меня сразу заворожило, так это великолепная сорокинская игра слогом. Владимир Георгиевич — мастер-имитатор.

Что же до смысла сего рассказа, повести, называй как хочешь, то суть здесь — популярный для русской классики сюжет (Пушкин, Толстой, Чехов), чуть оттенённый абсурдом кафкианской никчёмности и обречённости, происходящий в зомби-постапокалипсисе будущего, приправленный крайне специфичным русским колоритом.

А Сорокин тем временем долбит мне по темечку, вбивая, словно теллуровый гвоздь, свои удивительные, стихийные образы. И нет больше такого писателя из ныне живущих, дотошно понимающего беспомощную рефлексию слабовольного русского человека.

«Метель», к слову, очень «лайтовое» произведение. Это уже не старый, эпатирующий Сорокин, но и не совсем новый — пророчащий, сатирический.

Ещё тут видны некоторые образы из Теллурии , интересно, Сорокин уже обдумывал последнюю, когда писал свою небольшую повесть?
Или эти детали-близнецы появились так, по воле стиля?

Если я всегда рекомендовала, так сказать, для ознакомительного прочтения, рассказ «Настя» из сборника Пир (если в омут, так с головой — мой девиз), что многих моих знакомых навсегда отпугивало как от Сорокина, так и в целом от мира литературы, то сейчас я готова изменить свои взгляды.

«Метель» - весьма неплохой старт.
Может, чуть скучноватый. Может, не до конца понятный, но для новичков самое то.

Почему-то жило во мне сформированное окружением предубеждение, что Сорокин – это ад, мрак, мат, современное искусство и лучше не надо. «День опричника», взятый в руки практически чисто из чувства противоречия, показал, что надо, еще как надо, и что в общем и целом - восторг.
Повесть об одном дне нового русского опричника, говорящего по мобиле, разъезжающего на автомобиле, но – традиционно разъезжающего с песьей головой и ходящего под царем нашим батюшкой. Казалось бы: и что?
А и то.
Сорокин – в первую очередь, блестящий, действительно блестящий, стилист. У него не только Кремль, но и текст сахарный – ровный, гладкий, действительно добротный, который льется через тебя, почти как песня. Большая часть стихов вызвала и вовсе неподдельный восторг. Стоит оговориться – текст этот не без мата и не без всего того, что приписывают ему злые языки, но отнюдь не в таком ужасающем количестве, да и меня от подобного не коробит. Мата же не к месту я не заметила вовсе, впрочем, я абсолютно искренне считаю ловко и в меру употребленную обсценную лексику средством художественной выразительности, и тут меня не переубедить.
Как ни странно, у меня, несмотря на вкрапления мата, физиологии и зверства, главным ощущением осталось чувство поющего, звенящего сердца. Какой-то чистоты, несмотря на всю иронию, грязь и ерничанье, которых хоть отбавляй. Чего-то очень русского в хорошем смысле, проскальзывающего в отдельных фразах, и я упрямо вижу это хорошее, даже если набежит толпа со словами «да он же просто стебется».
Действительно, местами проглядывает откровенный стеб, прорывающийся отдельными пассажами, березовым соком «Есенин» и прочими мелочами, над которыми я восторженно посмеивалась, а окружающие разочаровывались, не найдя в тексте ничего смешного.
Сам же мир будущего рисуется буквально парой штрихов, чисто условно, чтобы завлечь читателя в эту игру, а дальше взбудораженное сознание начинает само достраивать варианты того, как же это все выглядит, эта новая Русь на обломках Союза. И так, наверное, даже лучше, чем если бы все придумали за тебя. Тебе оставляют простор и размах, возможность самому поучаствовать в этой странной игре.
А вот дальше мы подходим к самому интересному. Пожалуй, стоит признать честно: никакого посыла читателю, идеи самого текста я не нашла, даже не могу его самостоятельно измыслить, следуя любимой школьной игре в «голубые занавески». Но, честно - и не хочется. Это притом, что я люблю, чтобы этот некий посыл был, и он пусть бы и не являлся несущей конструкцией текста, но вырисовывался на горизонте при соответственном желании его увидеть.
Да, я не знаю, о чем писал автор.
И да, я поставила при этом книге почти пятерку. Потому что все во мне склоняется к мысли, что «День опричника» - это чистой воды l’art pour l’art. У искусства ради искусства в литературе есть одно неоспоримое достоинство – такой текст позволяет без зазрения совести читать его просто для получения удовольствия, ради самого процесса чтения, и такие книги, как кажется мне, людям совершенно необходимы. Духовный рост – духовным ростом, но подобные вещи позволяют хоть на некоторое время отринуть чисто утилитарный подход – а что я буду иметь с прочтения этой книги, какие темы автор затронет, что взрастит он во мне? – и вспомнить о том, что владение художественным словом – это не меньшее искусство, чем владение кистью или музыкальным инструментом, что оно ценно само по себе как искусство. Что художественный текст и по форме своей может быть достоин если не восхищения, то уж уважения так точно, и что что-то может быть написано потому, что автору просто захотелось.
С другой стороны, это все дает и некий особый эффект: сразу хочется пойти и читать Сорокина еще – проверить гипотезу, попытаться поискать позицию и идею, ну и просто получить удовольствие, поглядеть, а как он еще может. Есть у меня почему-то ощущение, что может.
Может, и просто за одну эту фразу:

Изящная словесность - это тебе не мотоцикл!

"– Надо доехать!
– Бог даст, доедем…"

Действие происходит на мистических просторах российского безвременья, на которых будущее поглощается прошлым.
Российскую глубинку одолела эпидемия «Чернуха», пришедшая из-за границы, зомбирующая население. Двое лучших представителя России едут спасать провинцию. Вакцину-1 везет Зильберштейн. Еврейский сценарий преодоления российской действительности автор не рассматривает. Нас будет интересовать путь русского интеллигента, спасателя России –

"Уездный доктор Платон Ильич Гарин был высоким, крепким сорокадвухлетним мужчиной с узким, вытянутым, большеносым лицом, выбритым до синевы и всегда имевшим выражение сосредоточенного недовольства."

– разведен, зарплата стабильная, детей не имеет, в поиске. Везет Вакцину-2 до поселка Долгое, оцепленного войсками, чтобы чернушники не покусали здоровых.
Ищет, в том числе и лошадей, чтобы выполнить свой долг, так как госсистема дала сбой, и казенных лошадей на станции нет. Жена смотрителя посоветовала обратиться к представителю народа – Перхуше. Являющий собой противоположность доктору даже внешне –

«Это был малорослый, худощавый и узкоплечий мужик лет тридцати с кривыми ногами и непомерно большими кистями рук, какие случаются часто у портных.»

Для пущей злобы автора, Перхуша бессилен с женщинами, поэтому разведен, потомства не имеет и ничего уже не ищет в этой жизни.
Зато у него есть отдохновение души – 50 малых разношерстных лошадок, которых он впрягает в свой самокат, а там как Бог даст. «Так и поедем, как Бог даст»
Для большей наглядности, вспомнив видимо «Приключения Гулливера», автор производит масштабирование людей и лошадей, поделив их на: малых, обычных и больших.
Все 50 малых лошадок – мальчики, потомства также не будет.
Ехать предстоит, как и полагается русскому интеллигенту-реформатору – против ветра. Высокий и сильный доктор едет, а везет его и выбирает дорогу малорослый и кривоногий ямщик. У интеллигента более важная миссия.

Для русского читателя, Метель, можно не представлять, это особенность русской действительности – часть Природы, иногда проходящая по всей российской жизни. Отношение Перхуши к этой стихии однозначное – он, до того как пришел доктор и не начал давить на совесть, лежал на печи и никуда не собирался. Доктор вел себя так, как будто метели и нет, как будто преградой является только расстояние. Кроме расстояния, всякий срок упирается в мистическое понимание времени, которое в России иррационально. Что не учел доктор, мыслящий рационально, по-западному. По крайней мере, ругался он на разных языках.

Снеговик в повести является одним из элементов взаимотворчества природы и человека. В дом мельника доктор входит как снеговик. «Доктор действительно был весь в снегу, словно вылепленный детворой на Масленицу снеговик…»
А на снеговика в доме и баба нашлась, по взаимному согласию, отдаляя «срочную» вакцинацию.
Перед встречей с витаминдерами образ доктора меняется. «Как снежная баба… – устало усмехнулся про себя Перхуша. – Подустал слон.»

Сцена на мельнице навивает ассоциации с водной стихией. Из воспоминаний Перхуши у мельника мы узнаем, что представители водной стихии – дельфины, способствовали потери доверенного ему коня. Конь, в этой книге связан со способностью достигать поставленной цели.

После мельницы, юрта с витаминдерами становиться вторым тормозящим фактором для доктора. А как не остановиться «Всем нужны пирамидки!», утверждал Крош из Смешариков.

«Чтобы лучше думалось, мечталось и творилось, непременно нужна она – пирамидка! Как, у вас ещё нет пирамидки?! Крош это сейчас же исправит. Хотя построил пирамидку Ёжик…
Смешарики 033. “Что нужно всем.” Описание.»

А Ёжик, известный первоиспытатель подобных пирамидок. Имена витаминдеров отсылают к передаче «Спокойной ночи, малыши!»

У витаминдеров доктор проходит испытание огненной стихией. Казнь происходит в стране возле западных границ России. Возможно Варшава, Прага или другая страна. Идут ассоциации с прошлым. Возможно, автор намекает на вину перед этими странами. В преддверии иллюзорной смерти доктор выкладывает все свои потаенные мысли, начиная с раскаяния, заканчивая проклятиями.
В эпизоде с витаминдерами вижу имитацию нового рождения, через осознание прошлого и самого себя. Видим плачущего родившегося ребенка: “И тут же разрыдался, как ребенок, упал на колени, уронив лицо в ладони.” Радость новой жизни:

“– Какое счастье, что мы живы! – произнес он.
И вдруг рассмеялся, взмахнул руками, затряс головой. Смех его перешел в хохот. Он захохотал, захохотал до истерики.”

Если после мельницы довольство испытывала мельничиха, то после юрты на большом подъеме был доктор. А к Перхуше пришли воспоминания на огненную тему:

“Каждый год на крышу подкладывали камыша. И крыша была толстой и теплой. А потом сгорела.”

«Поехала крыша» у доктора после витаминдеров. Стоит обратить внимание на разную реакцию доктора и его ямщика на огненную стихию.

“Пока валежник прогорал, доктор и возница успели согреться. К доктору вернулась та бодрость, которую он обрел у витаминдеров, он был готов ехать и дальше, бороться с метелью. Перхуша же, посидев у огня, наоборот, стал задремывать и совсем никуда не торопился.”

Сон доктора. Рождение 50 лошадок показано через кипящий котел с маслом. Говорит о непростом прошлом этих народных лошадок, которые идут кормом для растущего барина.
Второй сон доктора посвящен его поминкам. Ему танцуют «поминальный медицинский танец». После чего доктор стал выглядеть как инфицированный «чернухой». «Доктор двигался, как только что воскресший из мертвых зомби.»

Больших можно понимать как одну из разновидностей народа, целостных и примитивных, годных только на простую работу.

«Перхуша стоял с таким выражением лица, словно самокат въехал в ноздрю его родного, давно потерянного брата.»

В течение всей повести автор с упорством упоминает нос доктора, даже ассоциирует барина, в глазах Перхуши, в образе слона. Словно не доктор путешествует, а некий Гоголевский нос. Соответственно и остановил барина народный нос. Но именно Козьме пришлось рубить лоб своему «родному брату».

Большой снеговик в лесу относиться к Метели, к русской Природе, по отношению к русской интеллигенции в виде снежной бабы.
Большая китайская коняга говорит о целостности и единстве китайских устремлений в достижении своих целей. И не нужен им ключ от наших лошадок, который у русского человека храниться вместе с крестиком.

В последнем своем сне, Перхуша проходит через огненную стихию и возрождается к новой жизни.

«…руки Козьмы срастаются с ногами бабочки, кости его соединяются с ее костями, кости его поют вместе с бабочкой, это песня новой жизни, песня окончательного счастья, песня великой радости, они поют, а она выносит его в бесконечное огненное окно…»

Публичная казнь и танец смерти по доктору противопоставляется песни жизни Козьмы.

Все эти ассоциации примерные, в самой повести они выступают в виде отдельных фраз и слов, а читатель уже сам дорисовывает и необязательно переводить их в конкретные образы. В повести много штрихов, разнообразящих общую картину.

Доктор говорит много правильных слов. Девиз доктора: «Преодоление преград, осознание пути, непреклонность…» Тем не менее, у доктора нет целостности, его настроение зависит от внутренних переживаний и внешних влияний, от ямщика и его 50 лошадок. И все его цели могут рухнуть в любой момент. Просматривается нежелание брать на себя ответственность, всю дорогу ругал ямщика. К концу пути решил, что главное препятствие на его пути это его ямщик, хотя Перхуша высказывал только здравый смысл.
Философский вывод доктора:

«Почему мы все время куда-то торопимся? — думал он, с наслаждением втягивая и выпуская дым. – Я тороплюсь в это Долгое. Что будет, если я приеду завтра? Или послезавтра? Ровным счетом ничего. Зараженные и укушенные все равно уже никогда не станут людьми. Они обречены на отстрел. А которые сидят, забаррикадировавшись в своих избах, так или иначе дождутся меня. И будут вакцинированы. И им уже не страшна боливийская черная. Конечно, Зильберштейн недоволен, он ждет меня, ругает последними словами. Но я не волен преодолеть это холодное снежное пространство одним махом. Я не могу перелететь через эти снега…»

Для меня это первое произведение автора.

Здравствуйте уважаемые пользователи livelib. Меня зовут Варвара Никифоровна, мне давеча 67 стукнуло. Я уже прочитала Американского психопата - Брета Эллиса, Психопатов - Чехова, Русское психо - Лимонова, потом я перешла на Земную кровь - Лаумера, Рыбью кровь – Таганова, Дурную кровь - Хьюза и кульминацией стала Кровь ангелов - Маршалла. Это уже опосля я спохватилась и сказала себе – Варварушка ну зачем? Можно было просто прочитать Норму – негодяя Сорокина и всё. И так желаю чтоб вы мне плюсов своих окоянных понаставили за рецензиюшку то гневнородую.

Здравствуйте уважаемые пользователи livelib. Это снова я, Варвара Никифоровна. Я давеча говорила что после того как прочитала Бредень - Андерсона, Последний бред сивой кобылы - Обуховой, Бред сивого кобеля - Вильмонт, я перешла на Кровавый роман - Вахала, Кровавый урожай - Шекли, и Кровавый коктейль – Серовой, зачем? Если можно было просто прочитать Сорокинскую нормушку и всё. Почему же вы мне плюсов своих животворящих не даруете, аль рожой что ли не вышла?

Здравствуйте дефачки и бабуфки livelib. На связи Варвара Никифоровна. Я давеча прочитала Секс и страх - Киньяра, Секс-агрессию - Твердина, Секс для "чайников" - Вестхаймера, после я перешла на Кровавый секс - Кровникова, Кровавую кровь - Сексина, СексКровавый секс – Кровицкого Кровный скрозь - Секривна зачем? Если можно было прочитать секскровавую норму и всё. Где же кровавые плюсы то адцкие? Почему не жертвуете кровьюшко то рецензишко кровино? Негодники беднокровые.

Здравствуйте дездачки и бабужки. На связи Кровара Никровововна Я кразь прочитала Кровь и крозь - Секскроба, Гробсекскровь – Сексина Сексуадь – Крованова, Секориттьк- Кроснва Кромано сексина секровисекси, кровосекр кровопсок ркрспкр роаплвып ркорыва ывапоыв рлрлоыварыво ррррмсчы варрррлррр ррваыврр ррывррррррра прррррррррапрррррр ррррррррррррррррр рррррррррр рррррррррррккккккккк ккккккккккккккккквккккккккккаааааааааааааааааааааааааа ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа
ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа
ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа

Свою первую рецензию на Сорокина я написал уютным январским вечером 2013 года в Петербурге. Дома никого не было, я тихо-мирно попивал кофе со сгущёнкой и слушал великолепный альбом «Глубина» некогда русско-армянской, а ныне венгерской группы Дети Picasso. Днём прошёл снегопад, и деревья во дворе стояли покрытые теми хрупкими кристаллическими снежными налётами, которые часто встречаются далеко за городом и в сказочных фильмах Александра Роу. Это постарался ветер с Финского залива. Я вспоминал, как впервые познакомился с творчеством автора: давным-давно, ещё по телевизору, далеко за полночь, с замирающим от восторга сердцем смотрел фильмы «Москва» и «Копейка». Чуть позже приобрёл на DVD знаменитый «4» Хржановского – такое по телевизору уже боялись показывать. Я даже не особо догадывался, что все эти фильмы сняты по сценариям Сорокина, меня увлекала их непохожесть на основной кинопоток того времени, их, извините за выражение, элитарность и возникающее желание, чёрт возьми, пересматривать их снова и снова. Только потом увидел где-то, в Доме книги, наверное, книжку «Москва» с эссе «Эрос Москвы», романом «Тридцатая любовь Марины» и текстом сценария к фильму. Дальше в журнале «Афиша» опубликовали первую главу только выходящего тогда «Льда», в интернетах начались какие-то дилетантские дискуссионные прения о скандальном «Дне опричника». О, как наивно-чисты выглядят сейчас те времена! А тогда, в 2013, к покупке его трёхтомного собрания сочинений меня сподвиг очередной гостевой приезд Волгова, которому ленинградская подруга Марта как раз трёхтомник и преподнесла в подарок. А я подумал: пора бы уже тоже заиметь такое академическое издание. Мало кто знает, но в 1998 году в «Ad Marginem» выходил и двухтомник автора, оформленный в схожем стиле – сейчас это совсем уже библиографическая редкость. А трёхтомник, даже новый, нечитанный, в целлофане, до сих пор вполне ещё в ходу – недавно перед метро ВДНХ видел в книжном ларьке за пятьсот рублей. Кстати, сейчас наблюдается какой-то ренессанс на фильмы по сорокинским сценариям: кажется, близок к завершению окончательный монтаж монструозного проекта «Дау», к съёмкам в 2016 заявлены картины «Ленин», «Матрёшка» (экранизация «Нормы») и «Тридцатая любовь», а в 2017 грядёт «Настя».

Вторую рецензию, на сборник рассказов «Пир», я написал на финском горнолыжном курорте Тахко близ г. Куопио. Представьте себе: дикий двадцатипятиградусный мороз, лес, огромная гора над озером, раскиданные по берегу озера маленькие деревянные домики-коттеджи. В первую ночь в наш коттедж ломились соседи – горячие эстонские парни, которые, казалось, знали только одно выражение: «Хей, руски, открыфай, вотка есть?». Утром мы перезнакомились, достали из маленькой «холодильной» кладовки на крыльце привезённый с собой ящик баночной «Балтики №7» (я, естественно, был против такого очевидного и такого русского выбора, но и поездка, и общак у нас была коллективные, так что пришлось смириться). Простояв ночь на тридцатиградусном морозе, напиток «Балтика» приобрёл удивительные свойства: все, так сказать, лёгкие фракции – водичка с солодовым вкусом - в нём ушли вверх, а тяжёлые фракции – собственно, спиртяга – осели вниз, посредством чего у напитка оказался новый, неожиданный и интригующий, слегка крепчающий с каждым глотком вкус. Эстонцы мигом оценили все преимущества такой новинки и предложили честный бартер: по банке божественного, на кристально чистой, как слеза ребёнка, родниковой воде, шведского сидра за банку усовершенствованной нано-балтики. Натуральный обмен состоялся, добрососедские отношения были укреплены. Ближе к концу отпуска мы всё-таки решили хоть раз прокатиться с горы, покрасоваться на горных лыжах. Признаюсь, в этом деле я потерпел крах, сошёл где-то на середине дистанции и долго лежал, смеясь, не в силах подняться, а перегар, исходивший от меня, разорил пару совиных гнёзд неподалёку.

Третью рецензию, на «Теллурию», я написал в Японии, где преподавал в университете русскую литературу японским студентам. Надо сказать, японцы русскую литературу любят давно, и не только студенты. А в современной русской литературе порой разбираются даже лучше самих русских. Я лишь старался, чтобы наши занятия не стали для них рутиной, и воплощал в жизнь свой принцип «русская литература – не храм, а мастерская». Размеры России связаны с её языком, поэтому каждый, кто изучает русский, вольно или невольно отождествляет себя с гигантскими просторами нашей страны, с её расстояниями. Студентов эти просторы пугают и притягивают одновременно. И можно долго рассуждать, кто кого в итоге учил там, в Японии. Довольно часто мы с особо активным студентами заваливались в маленькие закусочные, ели темпуру и омлет с креветками, запивали тёплым саке со вкусом молока и бесконечно долго разговаривали про Достоевского, про экранизацию «Идиота» Куросавой. Именно в Японии я почему-то ощутил острую ностальгию по современным русским авторам, даже по тем, которых не любил и не читал. Уж не знаю, как за рубежом, в такие тонкости литературного процесса простым людям, думаю, не проникнуть, но у нас все литераторы как бы варятся в одном большом котле, постоянно, даже нехотя, чем-то да задевая друг друга. Один вдруг может весьма нелицеприятно вывести в романе другого – своего коллегу и современника. Другой не замедлит изящно ответить ему уже в своём романе. Или один переводчик или критик берёт и всенародно, на, прости господи, фейсбуке обсуждает и осуждает неверные, по его мнению, аспекты перевода или критического разбора того или иного произведения другого коллеги. И это не единичные случаи, это в порядке вещей, это даже не стремление в чём-то уязвить коллегу, а, скорее, повод создать очередной информационный хайп, показать читателям тот самый котёл, где все они так замечательно и комплексно вертятся.

Четвёртую рецензию, на «Настю», я писал уже в рождественском Берлине. Мы с друзьями снимали большую просторную квартиру на верхнем этаже, в которой каждый день происходили всякие интересные встречи и знаменательные события. Но чаще всего я любил уходить один и просто шляться по Рингштрассе под мягко падающим снегом. На Рингштрассе никогда не бывает толп. Здесь всегда просто прохожие, они спешат по своим делам или просто прогуливаются. Эта широкая и длинная улица дарит людям пространство, не позволяет сбиться в кучу. Вечерние кафе всегда заполнены лишь наполовину. Я любил совершать маленькое предательство по отношению к Берлину: забежать на двадцать минут в тихий бар и, созерцая через стёкла медленно бредущих граждан, заказать австрийского пива Gösser. Почему-то вкус идеального пива у меня ассоциируется только с ним, простите, Spaten и Krušovice! Один раз на Рингштрассе я встретил сумасшедшего. Он стоял, обняв ствол каштана, и бормотал с сильнейшим немецким акцентом: «Ja tziba lublu i zjitz bies tziba nie magu». Вообще, Берлин богат сумасшедшими, и на Рингштрассе их достаточно.

Пятая рецензия, на «Сердца четырёх», создавалась на Капри, острове, уже более двух тысяч лет как магнит притягивающем к себе людей, творящих историю и культуру нашей цивилизации. Именно на Капри пришли ко мне первые озорные мысли о пока что чисто воображаемом литературном клубе «Найди лесоруба», позднее вылившиеся в нечто совсем не воображаемое и весьма серьёзное. Именно на Капри, отдыхая в часы полуденной сиесты, попивая свежий грейпфрутовый сок, ожидая пока палящее солнце смилостивится и хоть немного уймёт свой жар, я решил обратить своё внимание на незаслуженно мной обойдённую женскую русскую прозу. Каждый абзац рецензии на «Сердца четырёх» - это немного переделанные в угоду моему сюжету первые абзацы знаменитых современных русских романов, написанных женщинами. Думаю, настоящим знатокам не составит труда распознать их. В такой игривой форме отвесил я поклон нашим дамам, не снижающим планку серьёзной женской прозы в России.

Шестую рецензию, на сборник Ерофеева, Пригова и Сорокина под названием «ёпс», я написал в летней дождливой Москве на кухне у дорогого моего товарища Быкова за бутылкой водки. Пили мы водку традиционно на кухне. Пили основательно, с некоторой долей позёрства: с жареной быковской женой курицей, с виноградным соком с соблазнительным названием и неискоренимым чувством того, что всё идет как надо, и ничего для изменения положения дел уже не сделаешь. Читали наперебой приговские стихи, хохотали, выдумывая всякие выражения типа «обмазываться симулякрами». А когда напились, стали играть в «правда или действие». Я заставил Быкова с выражением читать отрывок про гусеницу опричную из финала «Дня опричника», а тот в отместку заставил меня ходить кругами под музыку Sabaton и в процессе этого кидать зиги. Уже поздним вечером, вдрызг пьяные, вывалились мы на Бульварное, доплелись до «Последней капли» - чудо, что пустили туда! Заказали себе по оздоравливающе-укрепляющему коктейлю «Бетон», и Быков, уже не стесняясь, заявил мне, что Сорокина дико не любит, но поскольку основные кремлесосы обратили внимание вскользь, что у него так чудно речь стелется… В общем, дальше он что-то неразборчивое понёс, начал мычать что-то нечленораздельное, после каждой «фразы» вздыхать с такой грустью, что мне захотелось бросить его тут и пойти шататься по бульварам в одиночестве. Потом он упёрся в кулак и заснул. Я выхожу на улицу проветриться. В ночных московских дворах слышны скрипы подъездных дверей, лай каких-то собак за три квартала отсюда. И звук сорвавшейся бадьи.

Что понравилось.
Я не знаю, каких взглядов придерживается автор, (и не буду смотреть в интернете, чтобы мнение было только моим) но ему удалось хорошо поиздеваться над всеми.
Уверен, что люди, которые придерживаются, так скажем, либеральных взглядов найдут эту книгу сплошным подхалимством власти, а люди, у которых взгляды противоположные либеральным, сочтут, что эта книга полна сарказма и двойных понятий, где скрывается любовь ко всему западному.
И еще мне понравилось, и я такого еще не встречал, как автор пишет: старославянским языком о будущем. Это было прекрасно и очень необычно. Прямо отдельный жирный такой плюс.
Ну а в остальном мне книга совсем не зашла.
Я такое называю СЮР не в самом хорошем его понимании.
Книга однозначно 18+. Просто вагон и маленькая тележка мата, насилия, всяких запрещенных средств и очень странных сцен, которые в голове не укладываются. Одна баня чего стоит, кто читал тот поймёт, я такое писать не буду.
Общие впечатления от книги. Самые что ни на есть странные. Уныние, много сцен и вовсе непонятно для чего здесь необходимые. Одни сплошные скрытые смыслы и догадки. Никогда никому не посоветую читать эту книгу. Язык у автора необычный. Но что самое странное, я не говорю НЕТ автору, скорее всего ещё обязательно к нему, однажды, вернусь.
А тут я хочу обратиться к тем, кому автор нравится, может посоветуете у него книгу, не похожую на эту, чтобы посмотреть на его творчество с другой стороны. Буду благодарен.
У меня всё. Спасибо за внимание и уделённое время!