Был некогда мир божий и ехал белый царь по цветущей русской земле, на которой не было колхозов. Но пробил 17-й год, стрельнул выстрел с «Авроры» и полез из тьмы погребов некий человек с ружьем крепить сатанинское царство. Как в нем жить? Жизни никакой и не случилось. Одни сажали, другие сидели, третьи бегали. Чаще всего случалось все вместе.
Нынче говорят, все сюжеты перебраны, и для литературы все разнообразие свелось к вопросу «как?». Вот и приходится подбирать неожиданный ракурс, чтоб с него деревья по-прежнему выглядели большими.
У Шарова такой взгляд есть – сектантский.
Там, где бежит у иного автора магистральной дорогой гладкая история, у Шарова всегда окольные пути да буераки. Вот и здесь такая же беда. У соцреалистов СССР – гудение пятилеток, строительство новой жизни, у борцов с режимом – зоны да страдания, а в «Царстве Агамемнона» - углы да квартиры, тишь архивов, нежный стрекот секретарской машинки в допросной комнате, чаи с вареньем в ординаторской – и сказка для добра молодца, как Бога искали, землю от бесов спасали в Стране Советов.
Упаковано все это в вековую хронику случайного семейства, укутано коспирологическими тенетами, а суть, как всегда, глубокая, религиозно-философская, с литературным отливом, роман-то ведь не абы какой, интеллектуальный.
Автор Шаров был дотошный, обстоятельный, а потому жизнь семейства Жестовских-Телегиных описал от начала и до конца. Не забыты знакомые, приятели и прочие людишки повлиявшие на их судьбу. Название как бы намекает на связь с известной древнегреческой фамилией. Но ассоциации, скажем прямо, слабенькие. С таким же успехом каждого из нас можно назвать Адамом или Евой. Увидеть абы какой, евангельский или мифологический сюжет в нашей грешной жизни. Жестовского с Агамемноном роднит лишь некое мифическое могущество. Жена его первая и потом последняя, «якутяночка моя» до Клитемнестры как-то не дотягивает. Да и в дочке Гале может и есть какое-нибудь электричество, но от Электры лишь одно прозвище осталось.
Семейная жизнь здесь конечно путаная, люди-то ведь не последние, сходятся да расходятся, живут втроем и более, был инцест или не был, пойди, разбери, а для клубнички добавлено, мы – советские, античных не хуже.
Секса мало, ну да главное тут ведь подкрасить слегка, потому что центральное в книге не мысль семейная, а оригинальный и туманный, других не держим, философский задел.
Кто-то пишет, что «Царство Агамемнона» про Россию, кто-то, что про смысл жизни. Я скажу иначе: она не о смысле, о помыслах. Сектантство русской интеллигенции - вот о чем книга. Ну и тут все приложено как положено – свое богословие, своя служба, свои самозванцы, Иваны-царевичи.
Читателя ждет непростое испытание – 600 страниц махрового, заливистого троллинга.
Выше было сказано, что книжка вновь вся сложена из архивных записей. Да ведь не простых, а следственных. Стало быть, кружиться будем хороводом вокруг репрессий, запечатленных, правда, не в лагерном быте, а в свидетельских показаниях. Куда без них? Весь XX век по Шарову в России сидели и писали, писали и сидели, иногда, совмещая приятное с полезным. Из этого, как принято говорить, экзистенциального опыта и родился не только великий могучий русский язык, как считает Жестовский, но и гомункул нового пошиба, главная фишка романа – помесь бесовского коммунизма со светлой христовой вестью.
Идея тут старая, но ходовая, ремикс деизма, – Бог не то, чтобы умер, а как-то отпал от мира, отвернулся от нас (подобная мысль встречалась у Ричарда Руссо в «Эмпайр Фоллз» - что Богу, как и детству, теперь, вряд ли позвонишь). Но человек ведь такая скотина, что к Богу все равно тянется. Как удовлетворить внутреннее чаяние масс, когда кругом шастают черные воронки, а церковь не пользуется популярностью в связи с утратой доверия? Общность церковную, нестойкую в новом интеллигентском религиозном сознании сменяет костяк государственный, прочный, оттого и непорочный, качество гарантированное Богом. Литургия, общее дело, иначе говоря, перемещается в виду этого из области мистической и интимной в сферу публичную и политическую. Кабинеты лубянские и прочие гэбэшные будочки и окошечки превращаются в исповедальни, а доносы, они же чистосердечные признания, - в исповеди. Губят чекисты виноватых без вины, умножая сонмы защитников земли Русской на небесах (какие ж праведники без прощения). И выходит, что репрессии – ловушка богопромыслительная, ГУЛАГ – врата в рай. И Сталин-избавитель по наущению последних богостроителей-искателей творит благое антибесовское дело.
Тут бы впаять Шарову за оскорбление чувств верующих. Но ведь он не прост. Посвятив почти весь роман подробному описанию размышлений о литургии в век сатаны, свершающейся в системе НКВД-ОГПУ-МГБ, писатель благоразумно приходит на последних страницах к душеспасительным выводам, к вполне подцензурной морали своей толстотомной басни – много помыслов, много хотелок, много нетерпения, путь же в Царство Божие идет неспешно, неведомыми путями, и приблизить Рай на земле доносами да жертвами – идея странная и зловредная. Короче говоря, эволюция лучше революции, а быть богатым и здоровым лучше, чем бедным и больным. Ради подобных тощих мыслительных абстракций и читать столь объемную книгу не стоило, слишком уж они очевидны.
Есть в этой диспропорции нечто несуразное, охватывает скорбь по низкому проценту КПД. Строить Вавилонскую башню словесный кирпичик за кирпичиком, чтоб потом дать понять: все, что вы до этого прочли, ребята, было ошибкой, опасным заблуждением. Меж тем, для идеологически неподкованного читателя ничто такой конец не обещало. Читали и верили: сейчас поплывет краснознаменный корабль – алые паруса Жестовского, Сметонина, Мясникова и прочих прямо в райские кущи, и в небесном следственном комитете всех простят и реабилитируют, как всегда посмертно, по-другому ведь не бывает.
Есть, конечно, в таком резком повороте и нечто русское: мы так два раза страну развалили (тысячелетнюю Россию, пятилеточную Капээсэсию).
Но с точки зрения читателя остаются вопросы: к чему было все это многостраничное блуждание в потемках следственных томов? Нельзя ли было дать свет истины не разом в святоотеческом наставлении, а потихоньку, лучиками через весь текст, наращивая до ослепляющего апофеоза? Иные ведь не дочитают весь текст и закроют книгу в искреннем убеждении, что всякое убийство от власти есть дело праведное, а донос – богоугодное, что покаяние началось не с фильма Тенгиза Абуладзе, а с шахтинского дела, с показательных процессов, когда народ понял: вот она тепленькая пошла – «я и убил!»
Весь основной текст романа – искажение христианского богословия, последовательное, упоенное в духе страсти к разрушению. А в конце – раз, словно хрущевский доклад на партсъезде: ошибались, не заметили, был культ, что тут говорить, продолжаем нашу работу.
Грех расписан до деталей, все нюансы, а трезвление неинтересно («я вот тут подумал, брат, душа Тряпичкин!» - и на этом все).
Конечно, право автора выбирать, что писать, однако со стороны простому обывателю видится в этом истинная направленность авторского интереса. Тянет Шарова ко всему больному, нездоровому.
Последнее ложится, тем не менее, в общий тренд «извращенные люди в извращенных обстоятельствах». Однако и сам роман Шарова словно и не роман. Вместо буйных полотен вымышленной жизни с ветрами революции и холодами ГУЛАГа, какая-то мимикрия под нон-фикшн: тут записи бесед, здесь протоколы допросов, статьи научные, статьи газетные, пересказы пересказов. Наваял бы автор трактат, да вот слаб, любит врать, фантазировать. И пошла писать губерния про монахинь, взошедших на престол под именем Николая II (это уже после революции), про страшного старого большевика Мясникова, которого если не сломать на допросе, так рухнет вся Советская держава, а Сталину народ верить перестанет и враг рода человеческого восторжествует в итоге.
Вот из этой странности – фантазия плюс нон-фикшн, получаются вместо героев одни фамилии, напротив каждой из которых подписано даже не как думал и что думал, а что считал. Как графа в анкете – убеждения монархические, судимостей четыре, с органами следствия сотрудничаю не впервые, имею печатные работы и рукописный роман.
Как раз о романе. Принципиальная нехудожественность, безразличность к так называемой живой жизни запечатлена не только в тексте Шарова, но и в том, как построен одноименный роман его героя Жестовского – сплошь переложение жизненных событий без малейшего художественного расширения в сторону психологии или какой-нибудь завалящей поэзии.
В целом же мыслей в «Царстве Агамемнона» негусто, если изложить всю новолитургическую концепцию Жестовского прямо и концентрировано, хватит ее на страничку другую от силы. Но кратким Шаров никогда не был. Повторами и самоповторами накручивает он словесную плоть на хилый остов сенсационной литургики. Тут деранет про благородного Смердякова и сектантов, и про книжку, которую все надо дописать и сохранить, потому что это бомба для потомков из «Возвращения в Египет». Здесь громадными петлями-лупами повторит сказанное на сотой странице, а потом на трехсотой, и еще переложит так и эдак не менее двух-трех раз далее. Что тут? Кто его знает. Не то психологические проблемы, не то педагогический традиционализм (повторенье – мать ученья).
При этом, «Царство Агамемнона» - старая до дыр затасканная бульварная литература, с налетом дешевой сенсационности и скандальности. Все здесь просто кричит о второсортности. И религиозно-философские зияющие высоты. И попсовая, до тошноты обрыдлая мысль семейная с запутанными лично-постельными отношениями, романтикой гимназической любви и великосоветского бытового разврата. И малюсенькое пространство романа, в котором все герои друг друга знают и все, в конечном счете, хоть как-то друг с другом связаны, в результате чего одна шестая часть земли ужимается до коммунальной квартиры, где в дальней комнате обитает никем не виданный товарищ Сталин, в соседней какой-нибудь Вышинский и великий князь Михаил.
Но раздражает в итоге даже не это, а два принципиальных момента, угадываемых за громадьем слов. Шаров последовательно разрушает рациональное трезвое отношение к действительности. В романе его куча слов о Боге, о религии и истине, но ничего о совести, чувстве и морали. Увлекшись описанием сна разума сектантов-интеллигентов, Шаров совершил адову работу не только с точки зрения объема, но и в целом по результатам.