Глава 3

На следующий день в кают компании слегка протрезвевший капитан Савин стал меня расспрашивать, что же там было на самом деле с этим американским крейсером. Я объяснил, что всё дело в наших обшарпанных бортах и потёках ржавчины. Думаю, что из-за нашего внешнего вида американцы приняли нас за греков и с перепугу начали стрелять.

Савин возмутился: «Вот идиоты! Чуть что – сразу стрелять!» – потом немного подумал над тарелкой с супом и говорит: «А на счёт ржавчины они правы. Как только станем в точке на якорь, делайте из бочек плот и красить борта».

Так мы и сделали. В первой же точке на якорной стоянке моряки взяли несколько пустых бочек, настелили на них палубу из досок. Получился плот длиной метров 5. Поставили на них бидоны с краской, насадили катковые кисти на длинные палки и всё это сооружение грузовой стрелой опустили на воду.

Просыпаюсь я утром, выхожу на палубу: благодать вокруг! Тишина, ни ветерка. Сентябрь месяц, вода кристальная, солнышко ненавязчиво светит. Всё это радует душу моряка. Надо искупаться перед завтраком. Очень это здоровье укрепляет. Надел в каюте плавки, поднялся на шлюпочную палубу. Отсюда до воды 12 метров, можно красиво нырнуть.

Под бортом два моряка бодро, пока не жарко, красят катками борт серой шаровой краской. Я им кричу сверху: «Здорово, ребята! А не искупаться ли нам перед завтраком?» Ребята подняли головы: «Николаич, доброе утро! Ныряй давай! Тут как раз акула большая вокруг нас плавает», – а сами смеются.

Вот шутники, думаю. Нас, русских моряков, так просто не запугаешь. А ребята опустили головы и продолжают увлечённо красить борт. Я встал на леер, хорошенько оттолкнулся ногами, чтобы пролететь над плотом, красиво так вошёл в воду недалеко о плота. Открываю под водой глаза и вижу плот, а под плотом неподвижно стоящую акулу зловещего вида и размером чуть больше плота. Спина черная, а брюхо белое. Ещё успел заметил огромный глаз с черным зрачком, который подозрительно косился на меня.

Раздумывать было некогда, да и не о чем. Пути для отступления нет – кругом открытое море. Оставался только один вариант – наступление. Я вынырнул и со скоростью торпедного катера рванул в сторону плота с акулой под ним. На плот я даже не вылезал. Просто с ходу сделал какое-то движение руками и оказался стоящим на плоту.

Матросы ошарашено на меня смотрели. «Николаич, ты что! Тут акула с утра под нами ходит кругами! Ждёт, когда кто-нибудь в воду упадёт!» – «А я думал, вы пошутили…» Акула оправилась от испуга после моего прыжка и нервно рассекала плавником поверхность воды вокруг плота. Поняла, видно, сволочь, что упустила добычу. У меня реакция оказалась лучше.

Я пожелал матросам трудовых успехов и полез по штормтрапу на пароход завтракать.

*****

На «Красноводске» старшим механиком (по морскому «Дедом») был старый, 61 год, знаменитый на все Новороссийское пароходство одессит Михаил Яковлевич (фамилию, к сожалению, не помню). Моряки его уважали и называли сокращенно: Миша-Яша. У него была молодая красивая жена 37 лет и большой пёс-овчарка немецкой породы. Жена регулярно приезжала к мужу при заходе в совпорт, а с собакой Миша-Яша никогда не расставался. Дед присвоил собаке наименование «Байкал», он с щенячьего возраста нёс морскую службу вместе с хозяином и только раз в год сходил с ним на берег в отпуск.

Миша-Яша был настоящим моряком с большим одесским юмором, и мы с ним дружили.

Ввиду наличия молодой жены наш дед старался поддерживать спортивную форму. В Гибралтаре он приобрел кроссовки и красивые спортивные трусы с голубой полоской. И каждое утро в любую погоду он перед завтраком бегал по переходному мостику пару километров. Благо волна до переходного мостика редко доставала даже в штормовую погоду. Пёс его в этом моционе не участвовал, лежал где-нибудь на палубе в теньке и тоскливо следил за хозяином, чтобы тот случайно куда-нибудь не убежал.

Палубы надстроек на нашем судне были обшиты деревом. Поэтому собака, хоть и с трудом, но могла жить на этом пароходе. На судах, где все палубы просто железные, собаки, как и кошки, жить не могут. Начинают быстро чахнуть и умирают собачьей смертью.

Байкал от тоски по суше и от безделья растолстел до 90 кг и заметно отупел.

Как-то мне потребовался зачем-то старший механик. Я пошел к нему в каюту в кормовую надстройку. Постучал в дверь – тишина. Дверь в каюту открыта. Наверно, думаю, лежит в спальне на кровати и дремлет. Захожу в каюту и иду по направлению к спальне. В это время дверь спальни открывается, из неё быстрым строевым шагом выходит Байкал, подходит ко мне и без единого предупреждения кусает за правую ногу повыше колена. Тут же мгновенно получает сокрушительный удар кулаком между ушей.

После этого пропущенного встречного удара пёс уже не в состоянии был продолжать поединок. Он отпустил моё колено, как-то неуверенно повернулся и, покачиваясь и приволакивая задние лапы, зашёл обратно в спальню и лёг на коврик – явный нокдаун. Но, и моя рука после этого удара стала синеватого цвета: голова у пса оказалась твёрдой, как камень, и массивной, как у медведя.

Я понял намёк, что деда в каюте нет, и вышел на кормовую палубу. Тут стоит Миша-Яша с системным механиком Гришей Адмаевым.

Дед увидел мои продырявленные форменные брюки и следы крови. «Что случилось, Володя?» – « лушай, Михаил Яковлевич, твой немец хуже американцев. Прокусил мне колено. И, главное, никаких предупредительных выстрелов! Сразу стрельба на поражение».

Дед выволок собаку на палубу и заставил извиниться. Пёс виновато лёг у моих ног, прижав уши и закрыв глаза. Казалось, что после удара у него болела голова.

С тех пор пёс старался не приближаться ко мне. Если мы встречались где-нибудь в узком месте, он ложился на палубу в уголке, закрывал глаза и так лежал, пока я не пройду.

Вот такой был морской пёс.

Чтобы вполне оформить эту главу, расскажу ещё пару случаев из мира животных.

Мы часто подолгу стояли на якоре в 61-й точке в море Альборан. До сих пор помню, что для отдачи якоря мы выходили в точку с подходящими глубинами по двум радиолокационным расстояниям: до мыса Лос-Фрайлес – 11,9 мили, до мыса Килатес – 12,3 мили.

Осенью через Гибралтарский пролив и море Альборан из Европы в Северную Африку летят многочисленные стаи перелётных птиц самых разных видов. Однажды при сильном южном ветре большая стая филинов приземлилась на наш танкер перед рассветом. Видимо, при прокладке курса в Африку они не учли сильный встречный ветер и не успели до рассвета преодолеть оставшиеся 12 миль. А для них, думаю, это около часа лёта.

Сотни птиц облепили пароход, сидели во всех затемнённых углах на леерах, трубах систем, под всеми трапами. Отдохнули до захода солнца, в сумерках снялись и полетели к африканскому берегу. Но одного филина моряки поймали по моей просьбе и принесли мне. Небольшая, очень красивая птица, длиной вместе с хвостом сантиметров 30, с пушистыми ушками и огромными желтыми глазами. Я присвоил ему наименование по названию ближайших мысов на африканском берегу: Лос Фрайлес – де Килатес. А в быту звал его просто Филя.

Филя жил в моей каюте без клетки. Сначала ничего не ел. Мне пришлось для начала кусочек мелко нарезанного сырого мяса затолкнуть ему в рот насильно. Он быстро распробовал и стал свои кривым клювиком тихонько брать с руки кусочки. Кормление происходило по ночам. Днём он спал. А ночью после вахты я заходил на камбуз, отрезал от свиной туши кусочек мяса, тут же мелко его резал и в ладони нёс в каюту Филе. Воду Филя совсем не пил.

Мы с ним подружились. Днём, если я был в каюте, Филя поднимал ушки и прищуренными глазками непрерывно следил за мной, сидя на спинке кресла. Голова постоянно повёрнута в мою сторону, туловище при этом неподвижно.

Я как-то решил подшутить над ним. Встал прямо перед Филей, потом начал тихонько двигаться вокруг кресла. Голова птицы синхронно поворачивалась за мной. Я сделал полную циркуляцию вокруг кресла – его голова тоже сделала полный оборот на 360 градусов. Туловище при этом оставалось неподвижно. Я пошёл на второй круг, голова продолжала вращаться за мной. И только, когда угол поворота составил уже 420 градусов, Филя мгновенно крутанул голову на один оборот назад и снова уставился прямо на меня. Причем это было сделано настолько быстро, что я едва смог заметить это движение.

Однажды вечером я забыл закрыть иллюминатор и ушёл на вахту. Мы в это время шли куда-то, погода была штормовая. После вахты я, как обычно, зашёл в кормовую надстройку на камбуз, взял мясной паёк для Фили и пошел в свою каюту. В каюте включаю свет – Фили нету, а иллюминатор открыт. Подхожу к иллюминатору, чтобы закрыть его, и вижу Филю. Он сидит снаружи, вцепившись когтями в сливной бортик иллюминатора, перья развеваются ветром, круглыми от ужаса глазами смотрит в ночное штормовое море.

Я вышел на прогулочную палубу и подошёл к своему иллюминатору уже со стороны палубы. Мне стало жалко Филю: ветер свистит, темнота, брызги от волн проносятся мимо Фили. Я думаю, что когда он через иллюминатор выбрался на свободу, то призадумался, стоит ли покидать уютную каюту с ежедневным мясным пайком. Я тихонько взял его в руки и отнёс обратно на родное кресло.

Так в очередной раз было подтверждена верность постулата Карла Маркса о том, что свобода – это осознанная необходимость.

Хорошая была птичка, спокойная. Я даже её голоса ни разу не слышал. Но был у неё один недостаток. Когда я был в каюте, она постоянно влюбленно и неотрывно смотрела на меня огромными жёлтыми глазами. Это раздражает. Я даже жене своей запрещаю постоянно следить за мной.

А, когда ночью я засыпал после вахты, птичка бесшумно в темноте летала по каюте и любила зависать надо мной в воздухе. Шума не было, но поток воздуха от крыльев постоянно будил меня. Это действовало на нервы. Надо было что-то с этим делать.

И вскоре мне представился хороший случай избавиться от птички.

К нашему борту пришвартовался БДК (большой десантный корабль) для бункеровки. Погода была хорошая. На палубе корабля морские пехотинцы отрабатывали приёмы рукопашного боя и развивались физически со штангой и на перекладине: делали силовые перевороты и вращения. При этом гордо поглядывали на меня – смотри, мол, как мы умеем.

Мне нужно было согласовать что-то по бункеровке с их стармехом.

Перешёл на палубу БДК. Проходя под перекладиной, чтобы ребята-морпехи не слишком задавались, как бы между прочим лениво запрыгнул на неё и сделал весь их силовой комплекс. Спрыгнул на маты и спрашиваю: «А где тут у вас стармех?» Один из морпехов после некоторой паузы показал направление пальцем: «В каюте. По трапу одна палуба вниз».

Стармехом оказался худой капитан-лейтенант, лет за тридцать. Поговорили о делах. Я между прочим оглядел его каюту. Спартанская простота, всё железное, покрашено шаровой (серой) краской. Сам каплей выглядел усталым.

Поговорив о делах, перешли на общие темы: как служится, что нового на эскадре, когда в последний раз были дома.

Капитан-лейтенант без всякого вдохновения описывал мне боевые будни корабля. В родном Североморске были два месяца назад. После полугода в Средиземном море пришли в свою базу на севере. Стали на рейде Североморска и их корабль, не дав ни одного дня отдыха, поставили на месяц на боевое дежурство. Месяц стояли на якоре в полной боевой, никого на берег не пускали. В стереотрубу, говорит, видел свой дом и светящиеся окошки квартиры, а увидеться с семьей не мог. Потом две недели отдыха у причала и опять в море. Морпехов хоть меняют каждый заход, а команда на корабле не меняется. Вот так раньше служили военные моряки.

Я подумал, что и у нас на танкере служба не сахар, а тут вообще похоже на плавучую каторгу.

Каплей говорит: «Хоть бы кошка какая-нибудь была, а то одни военно-морские рожи вокруг. Говорить уже друг с другом перестали – не о чем».

Тут меня осенило, что можно безболезненно сплавить сюда филина. «Кошка, – говорю, – такой службы не выдержит. Быстро сдохнет. А как ты к птичкам относишься?»

Капитан-лейтенат с радостью и благодарностью согласился принять птичку в свою семью.

Я вернулся на «Красноводск», взял картонную коробку, наделал в ней дырок для воздуха. Взял Филю с его штатного места на спинке кресла: «Извини, я принял решение, нам надо расстаться», – и запихнул его в коробку. На коробке написал полное имя Фили и координаты, где его поймали.

В каюте стармеха на БДК уже был накрыт стол по этому случаю и сидели ещё два офицера. Им интересно было поговорить с новым человеком.

Я объяснил офицерам почему я расстаюсь с филином – летает по ночам. Капитан-лейтенант сурово пообещал: «У меня не полетаешь! Тут тебе не авианосец». И нажал кнопку вызова вестового.

Пришел молчаливый матрос. Капитан-лейтенант ему: «Тут такое дело. Появилась птичка. Нужна клетка». Матрос даже не удивился. Как будто мастерил клетки каждый день: «Размер птички?». Каплей показал ему птицу в ящике, матрос кивнул: «Сейчас!» и вышел из каюты.

Офицеры стали разливать водку в стаканы. Я заметил, что не пью. Это произвело на моряков гнетущее впечатление, они растерянно переглянулись. Каплей протянул разочаровано: «Ну как же так?.. Не обмоем – птица летать не сможет. О! А сухого вина?» – «Ну, сухое можно!»

Буквально через час, пока мы поговорили о любви к пернатым, тот же молчаливый матрос принёс готовую изящно сработанную клетку из деревянных брусочков и нержавеющей проволоки. Прямо произведение искусства.

Я похвалил матросов: «Ничего себе! Такая шикарная клетка за какой-то час».

Офицеры, видимо, гордились своими матросами: «Эти ребята всё могут. Объяснять им не надо».

Капитан-лейтенант горячо меня благодарил за птицу. Настроение у него заметно улучшилось, ностальгии как не бывало. «Одному в каюте так одиноко бывает! А с птичкой – это сосем другое дело!» Правильно некоторые говорят, что моряки как дети.

Своему матросу Ивану Романовичу я сказал, что Филя теперь продолжит службу на БДК. И вообще, это ночная птица, а мне надо спать после вахты. Для моряка самое главное – регулярное питание и полноценный отдых. Ваня согласно кивнул. Но через несколько дней принёс мне новую птичку – сойку, пойманную ночью на палубе. Она тоже неосторожно присела отдохнуть.

Эта птица была полной противоположностью Филе. По ночам спала. Днём постоянно скандалила, кричала нечеловеческим голосом, клевалась, если я пытался её погладить. Когда входил в каюту с кусочками мяса в кулаке, набрасывалась с криком на меня и пыталась на лету вырвать у меня из руки мясо. За всё это я назвал её Черчилем.

Иллюминатор в хорошую погоду в каюте был обычно открыт, а Черчиль в открытом море, когда не было видно берегов, не пытался улететь. В каюте всё-таки лучше, чем в открытом море.

Но, когда мы пришли в Туапсе, он увидел зелёные Кавказские горы и со страшным криком вынырнул в иллюминатор, полетел на берег. Даже не попрощался. Похоже он решил, что морская служба не для него. А горы Кавказа ни чуть не хуже холмов Африки.