Прибавление семейства

В 1967 у нас родился сын Саша, Александр. Как почти любой другой ребенок в Советском Союзе, он родился в роддоме. В то время обычный срок пребывания там матери со здоровым новорожденным составлял 7 дней. Побочным результатом длительного пребывания в родильном доме была возможность внутрибольничных инфекций. К тому же, «чтобы предотвратить занос инфекции в родильный дом», до выписки домой даже прямым родственникам не разрешали видеться с роженицами и новорожденными в родильном доме. Пока мать и дитя находились в больнице, посетители, стоя под окнами, громко кричали и энергично жестикулировали, обмениваясь новостями с матерью, которая стояла у окна с ребенком на руках или без него. Однако мой случай был исключением. Я был участковым педиатром, которому вскоре предстояло лечить новорожденных на своем участке, и поэтому я имел право доступа в любой родильный дом города. Рано утром после бессонной ночи я позвонил своему диспетчеру поликлиники и узнал, что перед началом рабочего дня там мне предстоит сделать целых 15 вызовов на дом. По дороге к пациентам я заехал в роддом, куда Марина поступила накануне вечером, когда ей предстояло скоро родить. На крыльце у главного входа в родильный дом стояли родственники в ожидании информации о близких. В 8.30 утра главная дверь здания отворилась, и на пороге появилась медсестра. В руках у нее был лист бумаги, заглядывая в который, она, понимая ответственность своей миссии, важным голосом начала зачитывать имена родившихся ночью. Вот так я и узнал, что у меня родился мой дорогой сыночек. Когда люди стали расходиться, я сказал медсестре, что являюсь не только отцом, но и участковым педиатром, и, следовательно, имею право войти в роддом, чтобы принять новорожденных до того, как они станут пациентами моего врачебного участка. Меня незамедлительно пропустили, и через 20 минут наступил тот незабываемый момент, когда я впервые в жизни увидел своего новорожденного сына Александра, Сашу, когда ему было всего 3 часа от роду. Он был завернут в слои пеленок и был укрыт одеяльцем. Восхищаясь им, я был счастлив до небес. Закончив осмотр и прикрыв его одеяльцем, я хотел проникнуть в роддом, чтобы повидаться с женой, но меня тут же дружно остановили санитары и медсестры, громко объясняя мне, что мне было начисто «verboten» туда заходить. Переубедить разгневанный хор «энтузиастов порядка» было невозможно. Бурная реакция протестующих не могла испортить праздничного настроения, связанного с рождением сына. Я извинился и уже собирался отправиться на вызовы на дом, как вдруг одна из медсестер буквально схватила меня за рукав.

– Подождите, доктор, – сказала она, пытливо вглядываясь в меня. Неожиданно для меня, выражение ее лица было добрым и приятным. – Я обязана сказать вам, что ваша жена совершенно уникальная женщина.

– Отчего вы так говорите? – поинтересовался я.

– Видите ли, я была операционной медсестрой, когда она рожала. Она – одна из тех редких женщин, которые не стонут и не кричат во время родов. Наоборот, между схватками она улыбалась, как будто с ней происходило что-то приятное. Просто поразительно. Повторяю, просто поразительно. Я работаю здесь 5 лет, но ничего подобного не видела.

– Может быть, это было потому, что она сильно хотела ребенка? – предположил я.

– Все женщины хотят детей, в этом нет ничего необычного, – возразила медсестра, – но, чтобы улыбаться во время родов, такого я, пожалуй, еще не видела.

Остаток этого дня я бегал по вызовам, из дома в дом, с этажа на этаж, а позже принимал больных в поликлинике. Было уже темно, когда после тяжелого рабочего дня я наконец вернулся в роддом. По пути мне удалось купить Марине не только коробку шоколадных конфет, но и – я гордился этим, – букет цветов. Купить цветы среди зимы в Одессе – была задача не из легких. Свои подарки я отдал санитарке, и та пообещала передать их Марине. Следующие дни я приносил разные вкусные, в основном сладкие, подарки в больницу моей жене, которую, будучи чрезмерно занятым, не мог навещать днем.

Ровно через 7 дней наш только что пришедший в этот мир сын и его мать были выписаны из больницы.

Возвращаясь в нашу коммуналку в тот счастливый день, Марина шла рядом со мной, пока я, новоиспеченный отец, бережно нес драгоценный сверток с сыном. Вдруг лицо ее сделалось серьезным.

– Послушай, Вовка, – сказала она нетипичным для нее дидактическим тоном, – чем ты думал, пока я лежала в роддоме? Что с тобой не так? Мне до смерти надоели твои цветы и конфеты. Неужели ты настолько наивен, что не знаешь, что еда во всех больницах, включая родильные дома, абсолютно несъедобная. Ты что, хотел, чтобы я ела шоколад и восхищалась цветочками? Да я бы с голоду умерла, если бы моя мать не приносила мне еду, и этого мне было мало.

Я уже хотел извиниться за свое карикатурно некомпетентное поведение, но Марина не дала мне и рта раскрыть.

– Я знаю, ты делал это не нарочно, – сказала мне та, которая редко жаловалась. – Еще больше я недовольна тем, что все палаты были заняты, и все время я лежала в коридоре на сквозняке. Просто не знаю, как я не простудилась.

Я ничего не мог поделать с тем, что Марина лежала на сквозняке, но как же мне было стыдно, каким виноватым я себя чувствовал от того, что не приносил моей Марине поесть! Но кто же мог подумать, что условия в больницах бывают такими невозможными?

Во время декретного отпуска, длившегося два месяца, Марина ухаживала за нашим сыном, а я, чтобы сводить концы с концами, работал на двух, а иногда и на трех работах. В свободное время я старался хоть чем-то помочь жене. Из-за хронических финансовых трудностей Марина стала искать работу. К счастью, благодаря ее математическим способностям, у нее были хорошие характеристики с предыдущего места работы, и вскоре она нашла место научного сотрудника на факультете термодинамики в Одесском Водном Институте. Первый месяц после рождения сына Марина работала на полставки. Благодаря ее профилю в области метеорологии, ее быстро повысили в должности. Тем временем мы искали кого-нибудь, кто мог бы присмотреть за ребенком, но единственной няней, которую нам удалось найти – и то с большим трудом – была полуграмотная женщина.

Марина была заботливой матерью, и все свободное время она отдавала заботам о ребенке. Саша часто просыпался посреди ночи, и мы договорились, что мы будем заниматься им по очереди, когда он будет беспокоен. Однако, чья бы ни была очередь, Марина всегда вскакивала с постели первой и бросалась успокаивать плачущего ребенка.

Спустя три месяца после рождения Саши мы поняли, что он не может переносить не только коровье, но и материнское молоко. В 1967 году в Советском Союзе не существовало молочных смесей для детей, хотя на «загнивающем» Западе они появились на целое столетие раньше, в 1865 году. Ребенка можно было кормить либо грудью, либо коровьим молоком, цельным или разбавленным. Наш сын отказывался есть почти всё, чем мы его кормили, и, как и многие родители в стране, мы прошли через тяжкие времена, пытаясь скормить ему хоть что-нибудь. Марина и я провели много бессонных и изнурительных ночей, пытаясь успокоить нашего сына, страдающего от болей в животе из-за непереносимости предлагаемого ему питания.

Когда Саше исполнилось три месяца, мы купили ему кроватку-качалку. С тех пор каждый раз, просыпаясь посреди ночи, я видел Марину, сидящую в темноте комнаты с закрытыми глазами, механическим нажимом ступни качающую кроватку, чтобы наш сын не просыпался. При этом мне было трудно понять, спит ли она или нет.

Хотя я и был педиатром, но, пытаясь быть хорошим отцом, я разделял ложное, как я позже убедился на собственном опыте, убеждение, что врач никогда не должен лечить членов своей семьи. Пытаясь изо всех сил помочь сыну, мы показывали его разным местным медицинским светилам, каждый из которых давал нам советы, противоречащие друг другу. Их всех объединяло то, что они были уверены – такова была сила господствующей официальной медицинской догмы – что если аллергия на коровье молоко и существует, то такая вещь как аллергия на материнское молоко в природе существовать не может. Согласно педиатрической теории тех времен, кормление грудью было золотым стандартом для младенца, и ни один специалист не мог допустить, что у ребенка может быть непереносимость материнского молока из-за аллергии к нему. В один голос они настаивали на том, что ребенка необходимо продолжать кормить грудью. Когда мы с Мариной жаловались на то, что наш сын плохо спит, все они опять единодушно авторитетно заявляли, что мы не должны его баловать, и советовали не подходить к нему, когда он в очередной раз будет плакать ночью. Мы принимали этот совет скептически и не следовали ему, но однажды, после многих бессонных ночей, мы решили последовать их совету и посмотреть, что произойдет, если мы не станем обращать внимания на его плач и «дадим ему выплакаться». Последствия нашего эксперимента были катастрофическими – Сашенька продолжал плакать не переставая и к утру он совсем охрип. С глубоким чувством вины за то, что мы «издеваемся» над нашим бедным ребенком, Марина схватила сына, прижала его к груди и стала успокаивать. Положив головку на плечо матери, «объект эксперимента» моментально уснул.

Со временем непереносимость молока нашим сыном дошла до такой степени, что к 6 месяцам его жизни мы с Мариной были в полном отчаянии от того, что все наши попытки выбрать правильное питание были тщетными. Саша худел с каждым днем. В день, когда ему исполнилось полгода, его неполноценное питание стало причиной диареи. Его состояние ухудшилось до такой степени, что мы были вынуждены госпитализировать его в больницу. Пока врачи лечили его по поводу проблемы с питанием, на третий день пребывания в больнице наш сын подхватил воспаление легких. Наблюдая его страдания и не в состоянии ему помочь, Марина и я находились в состоянии хронического стресса. Еще через два дня Саше стало совсем плохо: у него поднялась температура, и он стал часто дышать. Теперь он уже боролся за жизнь.

Во время очередного обхода врач сказал, что для того, чтобы спасти ребенка, нам нужно достать иностранный антибиотик, сигмамицин. Мне удалось достать его после долгих упрашиваний, заискиваний и унижений перед бюрократом, которому было поручено распределение лекарств, «купленных за валюту». Прибежав в больницу, я застал Марину у кроватки ребенка, когда она прикладывала к его лбу холодный компресс. Полностью сосредоточившись на уходе за Сашей, она не плакала и не ответила на мое приветствие, не заметив, когда я пришел. Бессознательно она заблокировала все мысли о том, что может случиться дальше, и думала только о том, что происходит в данный момент. Я так не умел.

Покинув комнату, я отправился к медсестре и отдал ей весь драгоценный десятидневный запас антибиотика, который я имел большое счастье раздобыть. После того, как Саше вкололи первую дозу сигмамицина, медсестра занялась нащупыванием вен для внутривенного введения жидкостей. Несколько ее попыток найти вену не увенчались успехом, поскольку все они были исколоты предыдущими неудачными попытками найти вену. Тогда, вместо внутривенного вливания лечащий врач назначал Саше капельное вливание жидкости в подкожные ткани на внутренней поверхности верхней трети бедра. Древний метод регидратации, гипо-дермоклис, несмотря на его премудрое название, был малоэффективен, поскольку вводимая жидкость рассасывалась крайне медленно и вскоре на верхней части бедра у Саши образовалась уродливая опухоль.

Марина и я всю ночь не смыкали глаз, но усталости мы не чувствовали, особенно потому, что, к нашему великому облегчению, к утру состояние нашего сына несомненно улучшилось. У него спала температура, и ему было легче дышать. Еще больше мы воспряли духом, когда в полдень Саша открыл свои глазки и с явным интересом стал рассматривать, что происходит вокруг него. Марина долго и нежно целовала его личико, с которого исчезло выражение страдания, а потом она наградила меня счастливой улыбкой.