Шедевр

В начале осени жена как-то сказала мне, что мастер-скорняк, взявшийся за дело, не верит, что шкурка выделана мною – не специалистом, еще и в домашних условиях. Не скрою, мне это было приятно. Тогда же встал вопрос, не смогу ли я сам, или мои друзья выточить из стекла кабошончики, имитирующие глазки соболя.

Такие возможности у меня были, и через неделю я вручил жене пару кабошончиков размером с соболий глаз из черного ереванского обсидиана. Хорошо отполированные, они блестели, отражая свет изнутри яркими звездочками.

А через месяц, вернувшись домой, я застал жену перед зеркалом, примеряющей шапочку. Она была потрясающе великолепной. Вот ведь говорят, что в каждом деле есть свои мастера. Так вот, это было произведение большого мастера. Трудно сказать, кем был этот мастер-скорняк, – мужчиной или женщиной. Мне казалось, что такой шедевр может создать только человек с тонким пониманием женской психологии. Все было сделано в высшей степени изящно, и все – к месту. Волнистое поле блестящих черных завитков каракулевой смушки, окружено пышным густым мехом соболя. Не видно было ни серого брюшка, ни желто-оранжевого горлового пятна, ни задних лапок, – все это было либо вырезано мастером, либо упрятано во внутреннем слое. Лишь искрящиеся сединой черная спинка, бока и великолепный пушистый хвост, – все в черных тонах. Композицию завершала лежавшая на вытянутых передних лапках головка соболя. Особый шарм изделию придавали немногочисленные тонкие детали переднего плана, – изящные круглые ушки, черная пуговка носа, лапки с крохотными коготками, ярко блестевшие отраженным светом бусинки глаз.

Читатели старшего поколения, должно быть, помнят полузабытое слово «горжетка». Так вот шапочка будила воспоминания об этих самых горжетках, столь модных в начале послевоенных 50-х годов. Горжетки были разными, – и тканевыми, и вязаными, но я имею в виду наиболее ценные – меховые горжетки, – небрежно переброшенные в виде шарфа через плечо или шею лисьи, рысьи, песцовые, а то и собольи шкурки. Тоже с хвостами, мордочками и лапками с коготками.

Носить такую прелесть было уделом избранных. Не скажу богатых (Вы, должно быть, знаете, что богатых людей, как и секса в стране советской «не было»). Современное поколение молодежи, наверное, уже и не знает, о чём здесь речь.

Эта фраза, ставшая крылатой, появилась в 1986 году. Её источником послужило высказывание одной из советских участниц телемоста Ленинград – Бостон («Женщины говорят с женщинами»), вышедшего в эфир 17 июля 1986 года.

Телеведущие Владимир Познер и Фил Донахью организовали тогда один из первых советско-американских телемостов. В ходе общения американская участница телемоста задала вопрос:

…У нас в телерекламе все крутится вокруг секса. Есть ли у вас такая телереклама?

Советская участница Людмила Николаевна Иванова (в то время – администратор гостиницы «Ленинград» и представительница общественной организации «Комитет советских женщин») ответила: Ну, секса у нас нет, и мы категорически против этого!

Аудитория рассмеялась, и какая-то из советских участниц уточнила:

– Секс то у нас есть, у нас нет рекламы.

Но в житейский обиход вошла искажённая и вырванная из контекста насмешливая часть фразы: «В СССР секса нет».

*

Однако вернёмся к горжеткам. Рекламы по телевидению в то время действительно не было, но, скажем так, – состоятельных женщин, вернее – жен состоятельных мужчин, – высших офицеров, именитых артистов, маститых партийных руководителей было предостаточно. Помню во время редких в те годы моих посещений театра этих вальяжных дам, прогуливавшихся по фойе в накинутых на обнаженные плечи горжетках.

Добрый десяток лет носила моя жена эту шапочку, вызывая восхищение тех, кто её видел. У меня же, да и у Артема, наверное, тоже, эта шапочка пробуждала воспоминания о наших блужданиях по тайге в охотничьем азарте, незабываемых впечатлениях того, как говорят завзятые охотники, фартового дня.

Капкан

Первый раз смертельная опасность подстерегла колончиху на втором году ее жизни у старой сосны, что одиноко стоит на опушке леса возле широкой и многоводной Большой реки, – там, где, вырываясь из скальной теснины, в нее с шумом и плеском вливается быстрая и бурная речка Кручина.

Места эти были ей хорошо знакомы и хотя находились они на самом краю ее охотничьих угодий, она довольно часто их посещала, привлекаемая обилием проживающих там грызунов. В многочисленных норках, прорытых между корнями старого дерева, жили здесь мыши-полевки, – желанная добыча рыжей охотницы. Пробегая мимо во время дальних своих промысловых походов, она не упускала случая завернуть к старой сосне в надежде перехватить зазевавшуюся полевку или, на худой конец, – обнюхать норки и убедиться, что они все еще обитаемы.

Несколько раз ей повезло здесь, и потому место у старой сосны стало для нее особенно привлекательным. Правда, последняя удачная охота на этой лесной опушке состоялась давно, – в самом начале зимы. Тогда лес, казалось, был полон пищи. Да ее и не нужно было в таком количестве, как сейчас, – в голодном феврале, когда жестокий сорокапятиградусный мороз заставлял колончиху быть в постоянном движении, а лес малоснежный, молчаливый и стылый казался вымершим и чужим.

В то роковое утро колончиха без устали рыскала по лесу. Уже третьи сутки она не могла добыть ничего такого, чем хоть немного можно было утолить терзающий ее голод. Обострившаяся память оживляла картины тех участков ее угодий, где она когда-то испытала чувство сытости, гнала ее к местам, где в прошлом охота была удачной.

Час назад она выследила пару рябчиков, увлеченно разгребавших снег и что-то склевывавших с мерзлой земли. Сумела незаметно подкрасться к ним, выбрала жертву, – того, что показался ей покрупней, приготовилась к прыжку. Но то ли птицы в последнее мгновенье заметили опасность, то ли в ослабевшем теле не стало привычной легкости и ловкости, только прыжок оказался неточным. Ей удалось лишь ухватить взлетавшую птицу за хвост. Рябчик ударила ее крылом, вырвался, с шумом и взволнованным пересвистом скрылся за деревьями. В пасти обескураженной неудачей охотницы остались лишь несколько хвостовых перьев. Колончиха выронила на снег перья, источавшие нестерпимо соблазнительный запах, окинула еще раз взглядом поляну, испещрённую следами птиц, и нехотя засеменила прочь.

Выскочив на опушку леса, неудачливая охотница бросила мимолетный взгляд на знакомую картину замерзшего русла Большой реки и крупными размеренными прыжками поскакала к одиноко стоявшему вдалеке дереву. По мере приближения к сосне она сначала перешла на мелкую рысь, потом, укрываясь за заснеженным бугорком, стала медленно, крадучись, прижимаясь брюшком к снегу, подбираться к нему вплотную. Снежная поверхность возле сосны была испещрена многократно пересекающимися тропками, источавшими запах желанной добычи. Притаившись за бугорком и вслушиваясь в доносившиеся спереди шорохи, охотница вся напружинилась, подобралась, несколько раз беззвучно переступила лапками, выбирая надежную опору для прыжка.

Она четко слышала шорох за бугорком, совсем рядом, – метрах в полутора. Легкий ветерок, тянувший в ее сторону, доносил теплый запах полевки. На мгновенье она почувствовала какую то тревогу, показалось что-то неестественным в окружении, но обостренное чувство голода заглушило все.

Колончиха на секунду замерла, потом резко, как пружина, разогнувшись, бросила свое тело вперед, – на шорох. Увидела два бурых комочка, один из которых метнулся в сторону норы, другой – замешкался. И колончиха, сделав в воздухе немыслимый переворот, чуть изменивший направление ее полета, растопырив лапы с выпущенными когтями, со всего маху вцепилась в этот комочек клыками.

Лязгнуло железо. Запоздало отпрянула колончиха в сторону, ощутив вместо мягкой теплоты жертвы стылую твердость замороженной тушки, уловив острый запах металла. Но было уже поздно, – роковая ошибка была совершена.

Расчет охотника, поставившего в этом месте сдвоенный капкан, оказался верным. В одни из них, обсыпанный крупою, еще два дня назад попалась полевка. Сородичи погибшей дочиста подобрали остатки крупы, и уже принялись было за соплеменницу. Жертвой второго капкана, замаскированного снегом и стоявшего рядом, и стала неосторожная рыжая охотница.

От неожиданного щелчка капканьих челюстей и острой пронизывающей боли в пальцах правой передней лапы колончиха пружиной взметнулась вверх, увлекая за собой ловушку, упала на спину, ощерилась, яростно по-кошачьи зашипела, вцепилась зубами в холодную сталь. Пасть обожгло стылым металлом. Она отпрянула назад, срывая примерзшую к капкану кожу с языка и губ, разбрызгивая по снегу капельки алой крови. Снова рванулась вверх, пытаясь высвободить защемленную лапу, метнулась в сторону, кувыркаясь и натягивая цепь капкана…

Так она билась час или полтора, сметая снег с мерзлой земли, перемешивая его с песком и прошлогодними листьями, пока совершенно не выбилась из сил и не свалилась в изнеможении посреди выбитого в снегу бурого пятна. Тогда она затихла, и в глазах ее появилось выражение той острой, безысходной тоски, которое испытывает каждое молодое, полное жизни существо в предчувствии неотвратимой гибели.

Это было хорошо знакомое охотникам выражение глаз тяжелораненого зверя, которое заставляет человека внутренне содрогнуться и у одних вызывает чувство растерянности и запоздалого раскаяния, а других торопит сделать освобождающий от мучений выстрел.

Колончиха лежала брюшком на холодной земле, вытянув вперед зажатую капканом лапу, подобрав под себя левую, по-собачьи положив на землю голову, устремив невидящий взгляд в пространство мимо коряжины, к которой была привязана цепочка капкана. Обессилевшее тело ее начал сковывать мороз. Защемленные пальцы лапы совсем потеряли чувствительность, и она уже не ощущала боли. Казалось, что минуты ее жизни сочтены.

Вдруг, подчиняясь какой-то внутренней силе, она снова ожила, подтянулась к ловушке и, обжигаясь о холодный металл, стала грызть выступающие из челюстей капкана замороженные пальцы своей лапы. Потом, собрав последние силы, рванулась, резко оттолкнувшись от земли тремя здоровыми лапами. Капкан звякнул, и освобожденный зверек по инерции отлетел к самой сосне.

Вскочив, шатаясь из стороны в сторону, то припадая на искалеченную лапу, то поднимая ее и передвигаясь на трех здоровых, неверной вихляющей походкой уходила колончнха прочь от гибельного места. Проковыляв так с полкилометра, она углубилась в чащу леса, среди бурелома замерла, настороженно прислушиваясь. Потом неловко протиснулась под вывороченный корень поверженной ветром сосны, где у нее было запасное гнездо.