– Вот и ладненько! Казак должен быть опрятным и чистоту уметь блюсти. Послезавтра, Егорушка, придёшь ко мне, постираешь.

Ох ты! Никогда при дядьТоличе он даже близко меня не сквошил. Не то что – «постирать».

– Нет, – сказал я тихо, глядя поверх Захара.

– «Нет»? Надо же – «нет»! Не хочет чистюля наша постирать! Ну и ладненько, ну и хорошохонько. Вот Юрик пойдёт, значит, вместо тебя. Ты – белые ручки, нежная спинка, придётся Юрику идти. А потом ещё кому-то. Значит, вот как ты себя ставишь. Ну, коллектив тебя поправит. У нас же, у казаков, как?.. – «один за всех и все за одного». Ну, поздно уже, отнимаю сон у вас растабарами своими. Извиняйте. Отбой всем.

– Любо!!! – выкрикнули мы. Громко, чтобы десять раз не дрючил.

– Вот и славненько, ребятушки. – И приложил палец к губам: «Ш-ш-ш…Спим-спим-спим». И тихо притворил дверь.

– Ну ты чо ломишь?! – сразу же подкинулся Юрец. – Лучше всех, типа? Не до хера ли берёшь на себя? Скажи, Кузя!..

– Завтра поговорим, – ответил я, приподнялся на локте и уставился Юрцу прямо в глаза. ДядьТолич говорил: «Хочешь продавить человека – смотри ему в глаза, как будто у него в переносье острый нож. Чётко на лезвие смотри. Только знай с кем».

Юрец что-то буркнул и перевернулся на другой бок. Ночью не полезут, им сначала сговориться надо, чтобы впятером-вшестером.

Как быть? Нагибаться нельзя, бежать некуда. Кубатов быстро поймает, видеоглазки повсюду. И вот тогда уже точно к дагам отвезёт. Посёлки есть в округе, да не добраться до них. С Клязьмы двое приезжали, нормальные мужики, не то что наши упыри в лампасах. С дядь-Толичем хохотали чего-то, потом дядька с нашими ругался.

И куда бежать? Анон. Не в Москву же бежать непрошитому. Придётся прошиться, без вариантов.

А что вшитые?.. вон, по десять человек на одно место за работой стоят.

А без работы получать квоту двадцать тысяч, жить в минималке на семидесятом этаже и геймиться целыми днями?

Как быть-то? Захар не отстанет, будет ломить каждый день. Атаману пожаловаться? Не вариант. Завалить Захара? Смогу, наверное. А потом куда? Попробую всё же на Клязьму, лесами. Что же делать-то, что же делать?!

Я вцепился зубами в руку, закусил. Рот наполнился кровью, на вкус она была как вишнёвый табак Захара. Меня чуть не вырвало в подушку, перевернулся на бок, потом на спину. Часа полтора крутился, уснуть не мог. Пока Ракитин не вернулся. Прошаркал к своей кровати, лёг лицом вниз и заплакал. И я сразу уснул.

Александр

Борис захватил бороду в кулак и по-собачьи наклонил голову. Длинная чёлка лезла ему на глаза, он провёл рукой по бровям, поморгал. Отвёл взгляд, помялся.

Он почти ни с кем не заговаривает первым, стесняется. А меня полудетская перекошенная речь Бориса не смущает. Как будто с Павликом болтаю.

С прежним Павликом.

Через месяц с небольшим ему в школу, а там отформуют по шаблонам Интрофая. Да, наверно, уже и сейчас нету прежнего Павлика, за два года Алёна его обстругала.

Борис, конечно, чувствовал мою симпатию.

Никто, даже Сергей, не разговаривал с ним на равных, у всех сквозила снисходительность. Великан трогательно обо мне заботился, помогая в тяжёлых и грязных работах, а уж в ночные выезды сопровождал всегда. Наверно, и чтоб поговорить тоже.

– Ты заверяешь Сергею? – спросил Борис. – Он очень ездит, всех вокруг ездит. Не получается у Сергея. Как будет?

– Не знаю, Борис. Я тоже вижу, что не получается. Всех давят, но объединяться не хотят. У попов своё, у «овощей» своё. Все упёртые, как бараны. А одним тяжело. Совсем тяжело.

– Да, так вижу. Не получается. Спиридонцев очень гад, очень. Всем говорит плохо, все слушают. Плохо.

– А что он говорит плохо?

– Я с Сергеем навсегда буду. Я не слушаю.

– Что он говорит?

Борис замолчал. Если не хочет говорить, спрашивать бессмысленно. Внимательно смотрит сквозь тебя, как будто вслушивается в далёкую музыку. Может быть, действительно что-то звучит в его перекрученных мозгах.

Когда прошлой осенью Сергей нашёл его в землянке за Клязьмой и привёл к нам, Борис вообще молчал. Месяца три не говорил ни слова, даже не мычал, и мы решили, что он немой. Безобразный шрам-клякса на лбу от вырезанного видеоглазка, лички в гортани нет. Натуральный вырез.

Жил на брошенных торфоразработках – картофельные грядки, огородик, три курицы с петухом. Так, вместе с курами, Сергей и привёз его к нам.

Весной одна из тех кур перестала нестись, Армен хотел её зарезать. Борис обхватил себя огромными руками, замычал и затрясся – Армен первым бросился его успокаивать, кур оставили в покое, даже Спиридонцев промолчал. Серёга мне сказал потом задумчиво:

– Драл он их там, что ли?

Меня вот точно отодрали Миша с Ваней. Оставил посёлок без топлива.

Правильно Кубатов говорит: «Как клопов передавим».

Все правильно говорят.

Зря я не сдержался. Дело не сделал и Ваньку разозлил. Как-нибудь договорился бы с Латышом без двух окороков. Но сколько можно угождать и прогибаться?! Сил уже нет.

– Что нехорошо? – спросил Борис. – Что злой?

«Всё нехорошо, – подумал я. – Как это они говорят?.. Не-файно. Совсем не-файно. Соляры нет, электричество отключают».

– Я с Сергеем навсегда буду, – снова сказал Борис. Не упрямо совсем. Безмятежно, как о погоде на завтра.

«Да я тоже, – подумал я, – но солярку с электричеством мы не заменим».

– А ты? – спросил Борис. – Ты будешь?

– Да, – сказал я, – буду.

Ехали молча, разговаривать не хотелось. Мысли толклись в голове бессвязным комариным зудом.

Электричества нет, газа нет, ещё и солярки нет. Конец.

И с Павликом уж точно придётся проститься, с будущего года ювенильные суды вводят запрет на общение невшитого родителя с ребёнком.

Плюнуть и возвратиться в Москву? Вшиться?

Терпеть и надеяться? На что?

Докатимся до землянок, как Борис.

Бред. Тупик, безысходность. Как два года назад, после разорения и банкротства.

Тогда выручил Сергей, предложил переехать на Клязьму.

И сейчас на него вся надежда.

– Что хмурые такие? – встретил нас Сергей у ворот. – Не грустите. Солдатам на войне бомбами головы отрывало, они и то не плакали. Подумаешь, проблема, говна-пирога. Вот дубы из реки вытащить – это проблема. Срочная причём. Загородили Клязьму как плотиной, совсем берег размыло.

Ванька небось в дурь попёр? Как бешеный кошак: сколько раз мимо пройдёшь – столько зашипит. Может в глаза прыгнуть, может лапой ударить. А ты молодец, Алик. Окорока вырвал из пасти у них, ни пяди ветчины врагу не отдал.

Серёга потрепал меня по плечу:

– Не бери в голову, найдём солярку. В воинской части с новым прапором я почти договорился. А ещё на Оке земснаряды работают, там терминалов нет, я узнавал. Расход топлива там контролю не поддаётся, всё на дне морском. То есть речном. Совсем ты мне зубы заговорил, Борис.

Борис широко улыбнулся.

– С ними договорюсь, я уже подбивал клинья, – сказал Сергей. – Рыба им не нужна, конечно, а на свинину они губу раскатали. И газ с электричеством восстановим. Вадим проект мини-ГЭС закончил, ещё ЛЭП отсюда потянем, автовозы будем заряжать. Давайте разгрузим всё взад, и спать идите. Утро вечера мудренее.

Потащили из кузова сыр, окорока и сало в армейских ЗИП-ящиках на карабинах. Иначе нельзя: крысы.

Я пошёл к погребу, из конуры вылез Казбек. Зевнул, припал на передние лапы и длинно потянулся. Провёл ему рукой по затылку, и он, хитрый чёрт, сразу вывернул свою огромную голову влево. Прочеши, мол, за ухом хорошенько.

Прочесал, угостил сушёным окунем.

Обожает Казбек рыбу. Откуда такие вкусы у алабая?

Хотя они и арбузы едят, и горячие лепёшки, и лягушек. Древняя порода, ко всему привыкли.

Подошла Зёма, осуждающе наклонила голову. Высококультурная дама. Сразу угощение с земли не берёт, сначала испытующе посмотрит – всё ли ты обдумал, я твёрдо могу рассчитывать на этот кусок? – и только потом аккуратно прихватывает зубами. Но в неурочный час никогда не кормим, уже пытались неизвестные приваживать.

Борис откатил по направляющим бетонную плиту, отвалил тяжёлую, обитую железом дверь погреба, я включил фонарик, и мы потащили ящики вниз.

Погреб, собственно, был не погребом, а хранилищем. Бункером.

Дикая жара позапрошлого года показала ненадёжность наших подвалов, и мы решили сделать общий ледник.

Благо Клязьма рядом.

Сашка в своё время перекроил брошенный котлован совхозного навозохранилища под грандиозный фундамент тридцать на тридцать, его мы и заглубили ещё на несколько метров. Наткнулись на бешено бьющий ключ – и не забей мы его сразу же в трубу, он размыл бы всю губернию за пару часов. Трубу вывели в Клязьму через двухметровые кольца, подведённые к фундаменту «для канализации». Как метротуннель.

Сашкина любовь к нечеловеческим масштабам нас всегда поражала, он и Ларису нашёл по своему вкусу – метр восемьдесят с весом под девяносто. Не толстая, не жирная – могучая.

Как «Боинг», как скала. Как Александрийский столп. И вечно хохочет. Хохотала, вернее. До Сашкиного инсульта.

За тамбурной дверью плавал холод. Ледяные плиты уже заметно подтаяли, следы от пилы затянулись и сгладились, как детские шрамики на коленках. Июль всё-таки.

Густой рыбный запах хоть ножом режь. Бочки с солёной рыбой по левой стене, вязки сушёной щуки и окуня, копчёный лещ висит на металлических трубах.

Мы с Серегой пыхтели вдвоём над одним ящиком, Борис брал сразу по два. Сам полтора центнера, и ящики килограмм на сорок каждый.

– Борь, не понимаю, зачем мы за топливом мотаемся? Для чего нам вообще грузовик нужен? Всё на тебе можно.

Он смущённо, по-детски улыбнулся и повёл плечами. Когда восхищаются его дикой силой, скромничает и отмахивается, но от похвал тает.

– Ну, всё, – сказал, отдуваясь, Серёга. – Поспите, и снова всё будет голубым и зелёным.

Проснулись мы около часу дня, но ничего голубого и зелёного не было.

– Спирька, сука, участок продал, – сообщил мне Сергей. – Грохнуть бы его.

Сергей рассказал, что рано утром к Спирькиному дому подъехала машина, начали грузить вещи. В шесть утра все на ферме, один Аркадий на голубятню сорвался, покормить.

Оттуда и увидел грузовик.

Подошёл, завёл разговор с водителем. Спирька от большого ума и жадности подписал на перевозку своего родственника, тот всё и выложил. Дом, мол, с участком продан, хозяин вещи вывозит.

– Некисло, а? Как ещё Аркадий удержался, в табло Спирьке не поднёс. У него ж не заржавеет. Машина ушла, Спиря здесь. Сейчас срочно собрание проведём, если ломанётся на выезд, тормозните его.

– Так и пусть валит, он же всем опротивел. Зачем собрание?

Сергей посмотрел на меня, и я испугался. Губы и веки у него опустились, глаза на меня не смотрят.

– Алик, подстанция же у него на участке. Мы без света останемся.

– А?..

Зёма неслышно подошла сзади и толкнула меня своей лобастой башкой под коленки. Серёга едва успел принять меня в подставленные руки. Я обернулся – она стояла, наклонив голову и улыбалась. Впрочем, у алабаев такой прикус – кажется, что они всегда улыбаются.

Ксения

Я бежала по топкому берегу озера Вилка и проваливалась по колено. Надо было быстро-быстро выдергивать ноги из грязи, я не успевала, начала задыхаться и проснулась.

В окно светил пятнистый шар луны, почти полный. В ночной тишине затихал рёв «пищемобиля».

Мясо-рыбу повезли, на бензин менять. Я слышала, как Сергей Саныч с Александром говорили: газ нам отрезают, электричество тоже. Наличные больше не принимают, полностью перешли на электронный расчёт. Если тёмной ночью ездят продукты на бензин менять, значит, здесь тоже плохо.

А как же мы будем без газа, без электричества? Значит, всё руками, руками. Руки и так болят, мама вон аж плачет по вечерам. Отнимаются у неё руки. И что – всю жизнь вот так? Не хочу!

У меня уже руки в крюки превращаются. Мажу-мажу, всё без толку. В июне Франни приезжала за сыром-маслом, так посмотрела на мои руки… Как на уродку.

Выходит, папа показывал, как лучину щепить и жечь – не просто так? Он нас учил заранее?

Лучины жечь, вручную доить, на лошадях пахать?

Да и нет у нас лошадей.

Не хочу, не хочу, не хочу!..

А если заболеет кто? Где лечиться? Сергей Саныч что-нибудь придумает… а что он придумает? Плотину на реке хотят ставить. Папа говорил, они с Вадимом прикидывают…

Да кто ж нам разрешит? Зачем обманывать самих себя? Если даже электричество и газ отключают.

Хотят нас сжить со свету. Ну и правильно, что здесь делать? Так и ходить за коровами всю жизнь? Всю жизнь мучиться! А сестренки мои? Они уже сейчас полдня на огороде, а дальше хуже будет.

Мне уже шестнадцать скоро… И за кого замуж выходить? Все такие старые… Александр хороший, всегда мне улыбается, но он ведь тоже старый! И никого, никого вокруг нет!

Как тогда Александр на нас смотрел!.. когда мы купались. Он на меня одну смотрел. Ни на маму, ни на Ларису. Всю ночь уснуть не могла.

А как же свиньи теперь? Коровы-то перезимуют в холодном коровнике, а свиньи помёрзнут. А коров вручную доить? Много не надоишь.

Если и надоишь, девать некуда. Закон какой-то приняли – чтобы никто ничего не выращивал и не разводил, даже для себя. Всё только через треды и сетки.

Тогда ради чего эти два года? Только-только ферму отстроили.

У папы спрашиваю, он говорит: «На Господа надо уповать…»

«Уповайте на Господа вовеки, ибо Господь Бог есть твердыня вечная… Я же беден и нищ, но Господь печется о мне… Уповай на Бога; ибо я буду ещё славить Его, Спасителя моего и Бога моего…»

Вот же привязалось, и не остановишься!.. Прости, Господи, моё святотатство!

А по-моему, папа просто врёт сам себе и нам тоже. За словами прячется, как улитка в раковину. «Молись да молись» – вот и весь ответ.

Откуда Господу здесь взяться? Никакой ангел небесный не спустит ни бензина, ни электричества. Вон Франни как фыркнула, когда папа стал ей про Господа говорить! Никакого Господа у неё нет, и никому она не молится, а такая красивая. Неужели они правда втроем живут и естество своё меняют постоянно? Ужас какой! Это, вот… я раз такая – и мужчина!.. парень! И у меня вместо… и я смогу… ох, прости меня, Господи!

«Господи, Ты видишь мою слабость, даждь ми исправление и сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления, и подаждь мне благодать Свою!»

А какое платье у неё!

Платье-брюки! И всё почти насквозь видно, все мужчины так и шмурыгали на неё глазами, и даже папа!.. и подходили к нам всё время. То спросят, то попросят. Александр только совсем на Франни не смотрел, только на меня.

Я выдумываю, конечно, он старый. Вот если бы такой, как Александр, но моего возраста! Ну, можно постарше немножко.

Чепуха это всё! Откуда здесь кто возьмётся? Одни леса вокруг да торфяники за Клязьмой. И всюду те же тяготы.

Папа рассказывал, что раньше от тягот в Сибирь бежали. На молочные реки, сказочное Беловодье. Ни налогов, ни воинской повинности, ни крапивного семени – чиновников и полиции с податными инспекторами. А сейчас повсюду одно и то же, от Африки до Северного полюса.

А особенно, папа говорил, на Алтай стремились. Он туда ездил, и вода там в самом деле белая, как молоко. Несётся с ледников, кипит. Чудеса, говорил, целый день идёшь, а вечером попил и есть не хочется. Можно долго не есть, вода с ледников бежит, в ней всё есть, что человеку нужно, растворенное. А названия не наши, тоже во рту кипят: Чуя – Мажой – Каракабак.

А если в Москву убежать с Франни? Папа с мамой поплачут, конечно, но у них ещё две дочки есть, а у меня здесь что впереди?

Как от Франни пахнет… аж голова кружится! Но я в Москве никого не знаю. А где жить? Значит, придётся с Франни… и её этими… Когда она мне руку на плечо положила и в глаза посмотрела…

Ох, наваждение какое! В жар бросило, дышать нечем.

Встала, спустилась на цыпочках на первый этаж, тихонько открыла дверь и вышла на крыльцо глотнуть ночной прохлады. На фоне светлых сосновых стволов виднелась неподвижная фигура. Стоит и на наш дом смотрит. Слева выскочили Зёма с Казбеком, огромными тёмными клубами понеслись к человеку. Незнакомец быстро отступил в заросли, хлопнула дверца машины, завелся мотор.

Кто это?! Это не наш! Ужас какой! А мы спим спокойненько! Разбудить папу скорей и сказать ему!