Кузнец плеснул на иссеченную спину юноши несколько крупных капель зелья и осторожно, насколько это было возможно, иссеченными металлом, покрытыми шрамами пальцами провел по кровоточащим рубцам, растирая мазь по всей спине. Юноша глухо застонал.

– Где я? – хрипло спросил он.

– У друзей! – ответил Худайберды.

– Больно! – простонал сквозь зубы Темир.

– Потерпи немножко, отец смажет тебе спину целебной мазью, и боль пройдет, – успокаивал его Худайберды.

Темир, скрипя зубами терпел и больше не проронил ни слова. Да и как могло быть по-другому, если еще совсем недавно они с Худайберды поспорили, кто дольше сможет удержать в ладони раскаленный уголек. Тогда победил Темир. Не мог же он сейчас показать свою слабость.

Дружбе таких непохожих друг на друга Темира и Худайберды было всего несколько лет. Она началась, когда в кишлак Кохи-Саяд пришел кузнец Курбан, чтобы подковать лошадей. И так ему здесь понравилось, что он, забрав сына, вскоре перекочевал из долины в высокогорье. Всем миром построили кузню. Инструменты кузнец привез свои. С тех пор жителям кишлака уже не было необходимости спускаться за каждой металлической мелочью в долину.

Худайберды, несмотря на свой юный возраст, был весь в отца, такой же кряжистый и широкий в плечах и такой же, как и он, спокойный и благодушный.

Постоянно помогая отцу в кузне, Худайберды редко участвовал в играх детворы. А если и участвовал, то чаще в качестве зрителя. Это и понятно, ведь сверстники для него были мелковаты, а юноши постарше смотрели на него свысока, не принимая его в свои взрослые игрища.

Однажды в жаркий полдень, за скалой, запретном для мужчин месте, где изредка плескались в реке горянки, Темир увидел прячущегося за камнями Худайберды, который явно кого-то там высматривал. Заглянув за скалу, он увидел плещущихся, визжащих от удовольствия девушек и женщин в длинных до пят мокрых рубахах, плотно облегающих их разгоряченные тела.

– Ах, сын шакала, – грозно промолвил Темир, вплотную приблизившись к парню. – Как ты смеешь попирать наши горские обычаи? – уже громче сказал он над самым ухом Худайберды. И, не дожидаясь, пока тот, ошарашенный внезапным вопросом, придет в себя, словно барс, кинулся на него.

Завязалась борьба. Сын кузнеца быстро скрутил Темира и, подмяв его под себя, прохрипел в самое ухо:

– Я не знал, что подсматривать за девушками у вас такой страшный грех. В долине мы частенько это делаем, – откровенно признался Худайберды и чуть ослабил свою хватку. Этого было достаточно, чтобы Темир ужом выскользнул из-под него и вновь с еще большей решимостью накинулся на противника.

Худайберды снова обхватил своими жилистыми и цепкими руками стройный стан Темира и бросил его на землю. Расцарапав об острые камни в кровь руки, тот вновь пытался освободиться, но сила была на стороне сына кузнеца. Но несмотря на это у обессиленного борьбой Темира ни на мгновение не возникала в голове мысль просить о пощаде.

Худайберды, поняв, что, даже обладая еще большей силой, он никогда не заставит своего недруга сдаться, отступил от него на шаг и неожиданно предложил:

– Давай забудем обо всем, что было, и будем друзьями.

Худайберды, бесхитростно глядя в глаза Темира, протянул ему руку. Тот, опершись о нее, поднялся и сквозь разбитые в кровь губы процедил:

– Я уважаю силу, но больше всего на свете я уважаю честь горца.

– Я тоже хочу стать настоящим горцем, – искренне произнес Худайберды и, вытащив из широких штанин кусок холстины, которой в кузнице вытирал пот, протянул своему новому другу.

Вытерев нос и окровавленные губы, Темир, вернув тряпицу, искренне произнес:

– Спасибо, друг!

С тех пор Темир и Худайберды были не разлей вода.

Вот почему, когда, оправившись от побоев, Темир заявил, что пойдет в горы искать тела отца и брата, чтобы с честью предать их земле, Худайберды ни минуты не мешкая решил идти вместе с ним. Старый Курбан, с гордостью глядя на сына, который в самую трудную минуту не мог оставить друга в беде, без всяких возражений его отпустил.

Бросив на соседей дом и хозяйство, Темир на следующий же день, положив в мешок круг овечьего сыра и несколько лепешек, вместе с Худайберды направился в горы. Целую неделю рыскали они по ущельям и расщелинам, но так никого и ничего не нашли. Оборванные, голодные, с обмороженными руками и ногами, приплелись они в кишлак.

Худайберды, напрягаясь из последних сил, на плечах притащил друга в его дом, разжег очаг, уложил насмерть уставшего Темира на кошму и только после этого направился в кузницу. Во дворе он встретил Касымхана, который, узнав о плачевном состоянии Темира, обещал позаботиться о нем.

Когда Темир проснулся, в очаге горел огонь, в подвешенном котелке что-то весело булькало.

Оглядевшись и никого не увидев, он решил встать, но боль в ногах заставила его вскрикнуть.

– Проснулся, – раздался радостный голос соседа. – Не вставай, сынок, – сказал он, плотно прикрывая дверь, – я уже растер снегом твои ноги и руки. Не беспокойся! Все будет хорошо!

Бодрый голос соседа, отца его любимой Юлдыз, словно глоток живительной воды в иссушенной зноем пустыне, влил в его изможденное тело новые силы и не обращая внимания на боль в ногах, парень вскочил и, подойдя к соседу, низко ему поклонился.

– Спасибо, отец, – с трудом уняв слезы искренней благодарности, сказал Темир.

– Сейчас придет моя Фатима и покормит тебя, – сказал Касымхан, подкладывая в очаг дрова.

Темир присел на валик из кошмы и, прислонившись спиной к стене, уставился на весело пляшущее в очаге пламя. Тепло медленно разливалось по его измерзшемуся, истерзанному телу. Отяжелевшие веки медленно сползали на глаза, и вскоре он провалился в небытие.

Очнулся Темир лишь утром следующего для и словно во сне увидел чудное видение. Над ним склонилась черноглазая фея, которая своими нежными ручками смазывала его скрючившиеся пальцы какой-то мазью. Он чувствовал запах лекарства, смешанного с ароматом цветущих роз, и сердце его учащенно забилось.

«Какой чудесный сон», – подумал Темир и, блаженно улыбаясь, промолвил:

– О, пэри моего сердца, о, радуга моих глаз, о, сладкозвучная зурна моих ушей…

– О, юноша, впадающий в обморок, словно женщина, – в тон ему раздался задорный женский голосок, в одну секунду развеявший остатки чудесного сна. – Отец сказал мне, чтобы я дождалась, пока ты проснешься. И вот ты проснулся. А я ухожу, – звонким, радостным голосом добавила Юлдыз.

– Постой, не уходи, – попросил Темир, приподнимаясь с застеленного кошмой пола.

– Я немного задержусь, только если ты снова приляжешь. Тебе нельзя пока вставать, ишан Моулови сказал, что в тебя вселился бес, и чтобы он из тебя вышел, ты должен смирно лежать. А когда поправишься, ты должен будешь отдать ему овцу за то, что он денно и нощно будет за тебя молиться.

Пропустив последние слова мимо ушей, Темир прилег на кошму и, опершись о валик, не сводил восхищенных глаз с лица девушки, смущая ее все больше и больше.

– Не смотри на меня так, – попросила она.

– Как?

– Как купец смотрит на ладную кобылку, когда хочет ее подешевле купить, – сказала она краснея.

– Не верь глазам своим, ибо они лучше видят только все блестящее, не верь ушам своим, ибо они не слышат голоса моего сердца, – изрек мудрые слова Темир и улыбнулся своей искренней, широкой улыбкой.

Юлдыз улыбнулась ему в ответ.

Им не нужны были слова, ибо они с этого момента стали разговаривать сердцами.

Но недолго продолжался этот их молчаливый разговор. Скрипнула дверь, и на пороге появилась матушка Юлдыз, рослая, стройная, как тростинка, Фатима.

– Ты что же это, бесстыдница, домой не идешь?

– Я уже бегу, матушка, – крикнула девушка и, словно мышка, юркнула в дверь.

– Сынок, давай я тебя покормлю, – предложила женщина и засуетилась возле низенького столика, выложив на белую тряпицу, покрывающую достархан, две свежеиспеченные лепешки, круг овечьего сыра и кусочек холодного мяса. – Ешь – да поправляйся скорее. Вчера приходил человек от Ислам-бека. Он велел передать его приказание, чтобы ты, как только поправишься, непременно шел к нему. Наверное, бек хочет дать тебе работу, – предположила женщина.

Через неделю, окончательно окрепнув, Темир начал собираться в дальний путь. Попросив соседа присмотреть за домом, он отдал многочисленному семейству одну овцу. Вторую, в благодарность за исцеляющие молитвы, юноша решил отдать ишану Моулови.

Прощаясь с селянами, Темир сначала заглянул в кузню. Там прощание было недолгим.

– Аллах велик, – произнес Курбан, обнимая на прощанье Темира, – всегда помни мудрые слова, которые обычно родители говорят своим сыновьям – юным батырам, отъезжающим на поиски птицы счастья: «Не будьте ворами – будете ходить с гордой головой, не хвастайте – и стыд не коснется вашего лица, не лентяйничайте – и не будете несчастными». Счастья тебе, джигит! Помни всегда, что здесь тебя всегда ждет кров и хлеб, что бы с тобой ни случилось.

– Станешь большим человеком, не забудь своего верного товарища, – скрывая набежавшую слезу, обнял друга Худайберды.

– Вы навсегда останетесь в моем сердце, – ответил Темир и, махнув в сердцах рукой, направился к выходу.

Прощаясь с Касымханом и его семейством, Темир долго не мог оторвать влюбленного взгляда от Юлдыз. Видя это, глава семьи, несмотря на ворчание жены, разрешил дочери проводить парня до «Дерева Советов», откуда начиналась нелегкая тропа в долину. Зимой горные перевалы были мало проходимы, и люди, в случае лишь самой острой необходимости, спускались в долину, пользуясь единственной ниточкой, связывающей их с внешним миром – оврингом. Горцы издревле строили на обрывистых склонах ущелий эти рукотворные тропы. Пользуясь малейшими уступами, прочно устанавливали они в трещинах и расщелинах скал дреколья. На эту основу укладывались жерди и сучья, поверх клались сплетенные из прутьев дорожки, которые выкладывались поверху плоскими камнями.

– Я стану эмирским нукером и приеду за тобой на своем скакуне, – уверенно, словно клятву верности, произнес Темир. – Ты будешь меня ждать?

– Да! – чуть слышно пролепетала Юлдыз.

– Прощай, моя любовь! Моя горная ласточка! Я скоро прилечу за тобой!

– Прощай, мой сокол ясный. Я буду ждать тебя! – крикнула девушка вдогонку Темиру.