– Бог его знает. Я уже снег ждал, а дождь полил, окаянный. Ты можешь пожить у меня, пока он не прекратится. Как ты дом-то мой нашел? Если не знать, где он, его никто не может увидеть.

Гость помолчал, потом сказал:

– Пойдем спать, отец. Такая ночь на дворе, что никакой черт носа своего не высунет. Можем с тобой сегодня спать спокойно.

– Ты же высунул, – возразил смотритель. – И не только высунул, а проделал большой путь и нашел мой дом. А что смог найти один человек, отыщет и другой.

Под горячий чай пошел уже другой разговор. Евгений Яковлевич рассказывал старику о ситуации в Киеве и Харькове, о ценах там, о дефиците. Смотритель поведал о своей семье, умершей много лет назад жене и дочках, которые еще до войны уехали в Москву. От них последнее время не было вестей, и он очень тревожился.

Постепенно под старческие причитания и от тепла гость задремал прямо за столом. Из самых глубин его разума появились странные сны. Или же это была явь? Видел он, как ищет его какая-то тень, носится по голой степи от одной могилы к другой. Носится и чего-то не может найти. Наконец добралась тень до разбитого поезда, покружила рядом и полетела в сторону чудовищ. Потом поняла, что взяла неверный след, вернулась и начала медленно кружиться вокруг вагонов, то поднимаясь высоко над землей, то проникая в темные вагоны и шмыгая между колес. Она чувствовала его, чувствовала и не могла найти. То злодеяние, которое случилось с поездом, спутало его след, тень не могла определить направление, оно было едва различимо под тяжестью крови и ужаса убитых людей. Не обращая внимание на ничего не понимающих призраков, удивленно летающих в свою первую ночь после смерти, тень еще немного покружилась вокруг поезда и полетела на восток, где на горизонте уже начинала светлеть нить рассвета. Кильчевский был безмолвным наблюдателем этих метаний тени, и, когда наконец она улетела, он почувствовал ни с чем не сравнимое облегчение. Его враги не смогли обнаружить эту богом забытую станцию. Ночь и день за ней он в безопасности, а за это время надо уехать как можно дальше. Смерть людей в поезде, лютая и страшная, послужила ему на благо, и он мысленно во сне поблагодарил их, невольно помогающих ему после смерти.

Затем картина сменилась. Он увидел каменные стены, длинные темные проходы, где несмело горели лампочки. В конце самого темного коридора была неприметная дверь, где сидели несколько человек. Было видно, что это очень влиятельные люди, которые занимались непонятным ритуалом. Один из них, лысый и невысокий, бормотал что-то, постоянно поглядывая в потрепанную книгу, другой, в очках и с бородкой, расставлял предметы в нужной последовательности. Второй иногда бросал быстрый взгляд на своего лысого товарища, в котором читались сложные чувства. Высокомерие, потому что лысый был недоучкой в том деле, которым сейчас они занимались, презрение, потому что его товарищ испытывал жуткий, смертельный страх, и, конечно, восхищение. Восхищение, потому что он делал то, что никогда и никто еще не решался. А именно приносил в жертву целые народы и подчинял навечно их потомков темной силе. А залогом выполнения соглашения был сам лысый коротышка. Человек в очках сам предложил этот вариант, но, спрашивая себя втайне, смог бы он решиться на такое, он не находил ответа.

Наконец все было готово, и можно было начинать. Вдруг один из присутствующих удивленно обернулся в темноту:

– Здесь кто-то есть. Он смотрит.

Лысый подпрыгнул и испуганно поднес керосинку к темному углу.

Здесь было больше нечего делать, и сон унес его дальше. Во сне он знал, что предстоит, он видел это уже много раз и мог выполнить все действия не хуже лысого. Утром, конечно, он не вспомнит ни своего сна, ни знания о том, что видел.

Теперь он был у моря, волнующегося и серого. Море звало его, оно тянулось к нему. Море знало способ, как можно очистить все, что произошло. Все смыть, начать все заново.

Он стоял на набережной и до боли всматривался в горизонт, где едва белел парус небольшой лодки. Лодка манила его, могла спасти его. Только бы не моргнуть, только бы не потерять этот парус между волнами. Он моргнул, и, конечно, парус исчез.

По набережной к нему приближалась невероятной красоты дама. Что она делала тут одна, в шторм, в белоснежном платье и под зонтом? Дама приблизилась, взяла его руки и с мольбой посмотрела в глаза.

– Ты можешь спасти всех, – шептала она, – еще не все потеряно. Не все. У тебя есть шанс. Ты должен как можно быстрее добраться до моря. Только здесь, милый. Отсюда мы сможем изгнать демонов и начать новую жизнь, светлую и справедливую. Но ты должен торопиться. Ты потерял слишком много времени. Они совсем близко. Ты должен оставить старика, его уже не спасти. Он не проживет и дня, и ты знаешь это. Ты ему не поможешь.

Наконец у Евгения Яковлевича вернулась способность произносить звуки.

– Кто ты? – прошептал он. Казалось, в шуме ветра его слова тонут, как лодка в бушующем море.

– Ты знаешь. Ты должен бросить старика. Иначе ты погибнешь вместе с ним. Судьбу не изменить.

– Что я могу изменить? Я один, и у меня ничего нет.

– У тебя есть ты. Ты сможешь победить. Только поторопись, любимый, умоляю.

– Кто ты? – ошарашенно просипел мужчина. – Я даже не знаю твоего имени.

Дама печально улыбнулась:

– Конечно, не знаешь, мы же никогда не встречались. Наша встреча еще впереди, смотри, не упусти свой шанс. Не упусти меня и свое спасение.

Евгений Яковлевич дернулся и проснулся. Он лежал на печи, куда его заботливо уложил смотритель. Сам же старик храпел внизу, растянувшись на лавке. За окном еще стояла мгла, но дождь, судя по звуку, шел уже не такой сильный. Первый делом он проверил пистолет – на месте – и еще одну вещицу, маленькую, но наиболее важную среди его пожитков. Она также никуда не делась. Оставшуюся часть ночи можно спать спокойно, и против людей, и против чего-то более страшного у него была защита, а завтра… Завтра будет видно.

Он не помнил уже свои сны, но осталось четкое чувство, что надо спешить на юг. Там, в Одессе, его ждут ответы. Кильчевский перевернулся на другой бок и через минуту уже храпел. Ему снился другой сон, чистый и светлый. Снилась прошлая жизнь, размеренная и спокойная, где он, семейный человек, имел свое место и знал, ради кого и чего живет. Где-то глубоко в подсознании во сне он надеялся, что это была действительно его прошлая жизнь, а не ложные воспоминания, сотканные разумом из обрывков историй, когда-то виденных фильмов и картин. Ни подтверждения, ни опровержения этих воспоминаний он не мог найти, потому что той жизни давно не было, и свидетели исчезли. Теперь он живет только настоящим, своей борьбой и своим путем. Сейчас ему следует хорошо отдохнуть. Никто не знает, что его ждет завтра, а в Одессе, вполне возможно, ситуация будет не такая радужная, как он надеялся. Там его ждет новый раунд борьбы, с новыми врагами, но это только в будущем, а пока в этот краткий миг он счастлив, потому что в полной безопасности. Еще несколько часов, и без разницы, будет ли идти дождь или нет, он сядет на коня и двинется дальше вдоль железной дороги. А старик… А что старик? Он уже свое пожил. Дочки его, если были живы, то безразличны к его судьбе. А если их уже нет, то он скоро воссоединится со своей семьей в том мире. А что со смертью еще ничего не заканчивается, Евгений Яковлевич знал твердо.

Глава 3

На следующий день уже после обеда он наконец встретил первый пост белых. Это был чисто символический отряд, вся польза от которого была в том, что он создавал видимость присутствия власти на дальних подступах к Одессе. Да их поставили только для проверки документов и чтобы в случае подхода красных они своим бегством информировали штаб, что враг совсем рядом. Офицер в какой-то грязной шинели, выглядевший как-то уж совсем жалко, бросил взгляд на документы, дежурно спросил о цели следования и, даже не дожидаясь ответа, махнул рукой. Да и чего дожидаться, таких, как он, скопилось уже несколько десятков человек, телеги, повозки, несколько автомобилей. Все пытались спастись от красной угрозы в последнем крупном городе, который признавал ценности старой власти. Кильчевский пустил шагом коня и начал оглядывать беженцев. Здесь были в основном мелкие торговцы из местечек, евреи и интеллигенция из украинских городов. Тут и там слышались женские причитания или негромкий детский плач. Вся эта публика неодобрительно провожала его глазами, будто молча спрашивала: почему ты не сражаешься с большевиками, а бежишь в тыл, обгоняя нас? Кильчевскому было плевать на эти взгляды, важнее было добраться как можно скорее в город.

В Одессу он въехал уже в сумерках. Денег у Кильчевского почти не было, поэтому он тут же сменял своего коня первому попавшемуся молдаванину на пачку керенок и отправился искать жилье. Как он и предполагал, с этим было совсем туго. Город был заполнен беженцами, людьми самых разных социальных слоев и происхождения. Было очень много офицеров, которые находились в разной степени вменяемости. Многие из них шли куда-то в темноту с девицами сомнительного вида, громко и вульгарно смеявшимися.

Наконец в одном из переулков он снял комнатку, маленькую, но отдельную, что пробило невосполнимую брешь в его бюджете. Тревоги последних дней совсем его вымотали, поэтому Кильчевский не раздеваясь рухнул на скрипучую кровать, тут же закрыл глаза и заснул. Спал он крепко и без сновидений, сказывались усталость и переживания последних дней, безумная гонка наперегонки с явной опасностью и той, которую нельзя увидеть. К тому же он наконец достиг места назначения, и сегодня ночью ему ничего не грозит. Красные, наверное, сбавили темп, давая возможность отяготить дополнительно белые власти толпами беженцев. Спать.

Проснулся Кильчевский на удивление отдохнувшим и свежим. Первые мгновения он лежал и пытался понять, где находится. Незнакомая комната, практически полное отсутствие мебели. Потом мысли пришли в некоторое согласие друг с другом, и он вспомнил, что теперь в Одессе и что-то требуется делать дальше.

Ехал Кильчевский не просто так. Он знал, что здесь в комендатуре работает его старый приятель, Спиридон Дмитриевич Шемаков. Даже больше чем приятель. Когда-то давным-давно, в прошлой жизни, Шемаков был его подчиненным. Формальным на самом деле, они представляли отличный тандем. Но пришла война, по стечению обстоятельств их пути разошлись. Вспомнит ли Спиридон Дмитриевич своего старого начальника? Как отнесется? Никто не мог сказать, поэтому следовало попробовать. Кильчевский подошел к небольшому зеркальцу над умывальником и неодобрительно посмотрел на себя. В ответ на него так же хмуро таращился заросший щетиной бледный человек с мешками под глазами. Не подхватить бы тиф, подумал он. Только этого как раз не хватало. Потом осмотрел еще раз тоскливо комнату, вещи и понуро вышел на улицу.

Город, показавшийся ему вечером грязным, разрушающимся и неприветливым, при свете дня оказался еще хуже. Власти города, если еще имелись, то, наверное, больше старались украсть имущества или переправить контрабанду по ночам в Румынию, чем занимались своими непосредственными делами. Кильчевский прошел по каким-то улицам, потом пересек небольшую площадь и, окончательно заблудившись, спросил у прохожего путь. Шагая дальше, он обратил внимание, что в городе довольно много рабочих, и смотрят они на беженцев и офицеров с плохо скрываемой злобой. Все улицы были заплеваны семечками, а мусор, кажется, не вывозился со времен эвакуации отсюда французов.

Наконец он дошел до здания комендатуры, где с большим трудом отыскал нужного человека среди многочисленных невнятных интендантских и штабных структур. Они крепко обнялись с Шемаковым и после символических воспоминаний о прошлом перешли к делу.

– Смутные времена наступили, Евгений Яковлевич, смутные. Здесь все на чемоданах сидят. Не сегодня-завтра придут красные и перевешают офицерье на столбах. Если успеют. А если нет, то местные рабочие начнут резню, да такую, то все, что наши делали на Украине и на Дону, покажется дамским променадом.

– Неужели все так плохо? – поразился собеседник. – Я видел в городе сотни военных, а французы, как я слышал, оставили в прошлом году огромные запасы вооружений и снарядов. Можно ведь обороняться долго, а там, глядь, и поменяется погода.

Шемаков невесело улыбнулся:

– Ты, батенька, что раньше, что сейчас рассуждаешь как младенец. Ты думаешь, здесь на складах что-то осталось? По документам – да, склады полны. Я недавно решил провести ревизию одного места, где должны быть сотни винтовок и много пулеметов. И что бы ты думал? Такого адреса не существует! Там дом какой-то дряхлой старухи. То есть по документам существует целый склад, где хранится настоящий арсенал, а этого ничего нет.

– Куда же оно подевалось? Может, ошибка закралась?

– Нет никакой ошибки. Местные ворюги давно разворовали все, думаю, сразу же после передачи французами. И я очень надеюсь, что эти идиоты додумались хотя бы не продавать оружие красным. Если бы у меня было чуть больше времени, лично стал бы расстреливать подлецов.

– А начальство? А контрразведка? Они куда смотрят?

– Начальство! – фыркнул Шемаков. – Начальство все играет в большую политику, думая, что англичане или французы нам помогут. Пытаются возродить в людях патриотизм и любовь к монархии, забывая, что они же втянули нас в эту проклятую Германскую войну, а потом сами же и свергли царя-батюшку. А контрразведка совсем разложилась. Они пользуются тем, что никому нельзя вмешиваться в их дела, и воруют уже в открытую. Представь, еще история. Позавчера задержал одного контрразведчика, который предъявил в одном ювелирном магазине фальшивый приказ о реквизиции всего товара. Не знаю, сам ли он это задумал, или вся их структура перешла на криминальные дела, но в тот же день ко мне примчался посыльный от главного контрразведчика с приказом отпустить задержанного. Ну я сказал, что его будут судить за мародерство, а следующий, кого пришлют ко мне с такими наглыми требованиями, получит пулю, а его пославший – обвинение в измене.

Шемаков сплюнул на пол. Повисло молчание. Его можно было понять, он весьма неглупый человек и понимал, что рано или поздно все должно закончиться, и наверняка стелил себе где-то соломку. Но пока всеми силами он честно выполнял свою работу и в этом безумии и хаосе пытался наладить хоть какое-то полезное дело.

– Ладно, что я, да я лозунги даю. Рассказывай, ты-то как? Какими делами в Одессе?

– Я как и все, – пожал плечами Кильчевский. – Когда только фронт остановился, я понял, что все кончено. Пока белые продвигались с азартом, безостановочно, можно было на что-то надеяться. Но когда наступление забуксовало, солдаты вдруг осознали, что врагов в разы больше, и от страха перед этой мыслью бежали изо всех ног назад.

– А почему не на Дон или Кубань? – не сводя глаз со старого друга, спросил Шемаков. – Одесса падет гораздо быстрее, и ты прекрасно понимаешь это.

– Не буду скрывать. Я знал, что ты здесь.

– А… другие дела? – Шемаков чуть понизил голос.

– Там все закончено, я на вольных хлебах, – слукавил Кильчевский. – И вообще, по-хорошему, в память о прошлых отношениях, ты бы мог мне и помочь.

Шемаков грустно улыбнулся:

– Можно подумать, кто-то сомневался. И что ты хочешь?

– Хочу пока побыть тут некоторое время, пока… Пока все тут будут. А потом посмотрим.

– Чем я могу тебе помочь?

– Документы. Какие ты можешь мне сделать?

– Любые, кроме военных высших званий. Тут, извини, у меня не настолько большие полномочия. Хотя, если надо, могу сделать тебя полковником. Полков у нас много.

– Много полков? – удивленно поднял глаза Евгений Яковлевич. – А почему же они все не на фронте?

– Потому что полки эти существуют только на бумаге и насчитывают пять-шесть канцелярских крыс-штабистов. Которые первый и последний раз держали оружие лет двадцать назад, во время присяги.

– А снабжение и жалование выдается как на целый полк? – криво ухмыльнулся Кильчевский.

– Ты начинаешь понимать основы здешней жизни, – открыто и по-доброму улыбнулся его старый друг. – Все правильно, кому-то из генерального штаба это выгодно. Это параллельная мне структура, и повлиять на это явное воровство мне не под силу. Полки регулярно распускают, расформировывают и собирают снова, уже под другими номерами. Вся документация теряется, сжигается, и концов, в общем, не найти. Так что, может, хочешь стать представителем комендатуры при таможне?

– Что, есть даже такая должность?

– Есть, я ее только что придумал. Сейчас оформлю все документы и назначу тебя своим заместителем. А меня многие знают, как и мои крутые меры. Сейчас… Какие данные вписывать? Настоящие?

– Ну да, пиши настоящие. Кильчевский Евгений Яковлевич. Так даже забавнее будет.

– Так… Какая тут самая грозная печать… Вот эта красная, с вензельками… Готово! Поздравляю тебя, теперь ты на государственной службе. Жалование небольшое, может, даже когда-нибудь его и получишь.

Мужчины улыбнулись.

– Тебе деньги нужны? У меня тут есть немного.

– Да, если можно.

– Держи. Ты что вечером делаешь? Не хочешь прогуляться в кино? Я хочу тебя кое с кем познакомить.

– Какая интрига. Вроде пока ничего не планировал. Хочу город осмотреть, особенно порт. На всякий случай.

– Договорились. Приходи к семи сюда, я тебя заберу и прокатимся. Да, еще… – Шемаков помялся. – Ты лучше не показывай лишний раз свой маузер, он выглядит слишком… как сказать… по-революционному.

– Извини, ты прав. – Евгений Яковлевич поднялся и немного сместил назад кобуру. – Ну, до вечера.

Глава 4

Выйдя из здания, он обнаружил, что за время беседы улицы Одессы укутал первый снег, нежный и трогательный, и немного припорошил ту грязь и мусор, которые так бросались в глаза. Теперь будто снова город вернулся в те невинные годы, когда жизнь была хороша, и все были твердо уверены, что завтрашний день будет точно не хуже сегодняшнего. Кильчевский бродил по городу, пока не очутился рядом с неприметным входом в ресторан. До вечера было еще много времени, в свою пустую комнату идти не хотелось, поэтому он решил согреться внутри. Рестораном это заведение можно было назвать с большой натяжкой. Скорее, это был кабак с претензией на искусство, однако, надо быть честным, мебель оказалась довольно добротной, а зал обслуживали два официанта. В углу же стоял рояль, за которым легко наигрывал веселые мелодии худой молодой человек.

Кильчевский сел в темном углу, спиной к стене, и попросил принести себе жаркое и водку. В ожидании заказа он осматривал посетителей. В основном это были младшие офицеры, пьяные или на пути к этому. Сидела небольшая группа купцов, которые обсуждали свои дела. Напротив, через зал, сидели, кажется, контрабандисты, мрачные и недобро поглядывающие на публику. Несколько человек еще крайне сомнительного вида разбавляли эту и так не слишком приветливую компанию.