Глава XVI. Летний бал

– Сеньор Асседо, дюк Кейзегал VIII из рода Уршеоло!

Бабах!

– Карл Иштван Фриденсрайх Вильгельм Софокл Йерве из Асседо!

Бабах!

– Маркграф Фриденсрайх ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, хозяин Севера! – провозгласил распорядитель, в третий раз стукнув жезлом о пол в порфирном зале.

Затем объявили дам, но без энтузиазма. Разве что имя Зиты вызвало некоторое замешательство среди присутствующих.

Эффект был произведен надлежащий.

В сутолоке и ажиотаже, в шелесте платьев и звоне шпаг, рапир, сабeль, шашек, мечей, шпор и портупей, никто и не заметил, что Фриденсрайх фон Таузендвассер едва ли держится на ногах, а скорее висит на дюке, Йерве, двух перемазанных в саже и пыли дамах, и одной растрепанной, обступивших его со всех сторон. Две клюки только добавили шарма и загадочности возвышающейся над остальными фигуре в черном камзоле, усыпанном жемчугом. При этом сходство между забытым маркграфом и его собственным сыном ни от кого не укрылось.

Восставший из небытия хозяин северного замка обещал Асседо и окрестностям новые веяния и старые забытые легенды; вносил поэтичность в прозаическую жизнь провинции, и способен был породить такое несметное количество сплетен, что и за год не наговоришься. А ведь каждому известно, что тем активнее сплетни, чем сильнее запрет на них. Шестнадцать лет молчавшее Асседо наконец получило право говорить – плотину прорвало.

Не успела почетная процессия появиться на пороге бального зала, сверкающего тысячью свечей и светильников, как слух о том, что Фриденсрайх фон Таузендвассер влез в пекло, чтобы извлечь из горящего дома Джоконду де Шатоди, взволнованным шепотом затрепетал над бокалами, взлетел над фужерами, разнесся над рюмками, рогами, чашами и стаканами со шнапсом, киршвассером, коньяком, портвейном, брагой, полугаром, аллашем, и бесценным, столетней выдержки, изысканнейшим обашским вином, продуктом солнечных асседошных виноградников.

Одним взмахом черных локонов душевное и политическое равновесие Асседо было безвозвратно нарушено, утрачено – и с радостью позабыто.

Искры зажглись на алмазах, бриллиантах, сапфирах и гранатах, на серьгах, брошах, подвесках и диадемах. Подобно Тростниковому морю, толпа расступилась, образовав дорожку. Головы склонились, но любопытные взгляды вспыхивали из-под приподнятых бровей.

– Доброго летнего солнцестояния всему блистательному свету Асседо, окрестностей и острова Грюневальда, что на Черном море, – раскатисто произнес дюк Кейзегал, вступив на дорожку, и головы склонились ниже. – Милостивые господа и дамы, преданные мои верноподданные, вассалы, арендаторы, тенанты и соседи! Не иначе как счастливый случай доставил нас сегодня на Летний бал премногоуважаемого купца Шульца, на который я не был приглашен.

Рокот негодования пробежался по порфирной зале.

– Вероятно, забывчивость доброго нашего хозяина объясняется его дряхлостью, так что не станем держать на него зла, ибо ни одна материя не вечна, даже мозги достопочтимого герра Шульца. Засим желаю вам тучного летнего урожая – золотых абрикосов, бархатных персиков, налитой айвы, сочной вишни, сладкой черешни и красной клубники.

Дюк прочистил горло. Блистательное собрание чутко внимало каждому слову, но взгляды были устремлены не на владыку Асседо, а на человека, которого он держал под руку и чьи нездешние глаза бесцеремонно и откровенно смеялись над происходящим.

– Итак, господа и дамы, – не стал дюк испытывать терпение толпы, – спешу воспользоваться празднеством, чтобы сообщить вам: мир наступил в Асседо. Мой верный друг и соратник, его светлость Фриденсрайх фон Таузендвассер, отец сына моего, Йерве, милостиво мною прощен намедни, и восстановлен в своих маркграфских правах. Можете говорить о нем и с ним сколько пожелаете – вашим чреслам более ничего не грозит.

Катартический вздох волной прокатился по помпезной зале. Зашуршал шелк, парча и атлас. Шепот превратился в гомон, а затем в крики: «Ура!», «Виват!», «Слава дюку!», «Слава труду!» и «Слава дружбе народов!». Те, кто был в шляпах, беретах или пилеолусах, подбросили головные уборы в воздух, а затем поймали.

Следом, как по мановению невидимого жезла, снова восстановилась трепетная тишина ожидания. Дюк незаметно ткнул маркграфа локтем в бок.

– Дорогие друзья мои и соседи, – сказал Фриденсрайх, и серебро зазвенело в голосе, перелив горных водопадов, журчание ручьев. – Видит Бог, я несказанно соскучился по высшему свету Асседо и окрестностей. Ничто не доставляет мне такой радости, как лицезреть нынче ваши прекрасные лица. Никто не забыт. С некоторыми из вас мы вместе испепеляли восставших, оттесняли захватчиков, удерживали осады, бились на турнирах, оттачивали мечи. С иными – орошали долины в засуху, пели на сенокосах, прыгали через костры, строили корабли и ставили рыболовные снасти. Нет на свете мужчин отважнее дворян Асседо, закаленных ветром и морем. Нет на свете женщин красивее дам Асседо, обласканных щедрым солнцем и соленым бризом, свободных и гордых океанид, ни в чем не знающих отказа. Нет на свете воздуха свежее, чем тот, что весенними ночами воспаряет над нашими равнинами, и аромат акаций…

Тут Фриденсрайх был награжден вторым уколом в бок. Слева.

– Милостивые господа, – спохватился маркграф, – перед вашим свидетельством я признаю свое отцовство, от которого я столь поспешно и постыдно отказался, и нарекаю Йерве из Асседо моим родным сыном, и сыном прекрасной Гильдеборги из Аскалона, моей возлюбленной, безвременно утраченной супруги. Знайте же, что юного Йерве не избежало опрометчивое проклятие, за которое я буду гореть в аду, и в расцвете лет на него упала люстра, вследствие чего его поразил неизвестный науке недуг. Юноша не узнаёт более лиц и предметов. И я умоляю вас, дорогие мои друзья и соседи: ежели кто-нибудь из вас знаком с лекарем, врачевателем, алхимиком, звездочетом, кудесником или чародеем, способным исцелить моего сына, представьте его нам, и вы будете щедро вознаграждены из казны дюка. Я каюсь в содеянном. А точнее, в несделанном. Перед всей благородной знатью Асседо прошу тебя, сын мой, простить меня и принять мое имя, всегда принадлежавшее тебе по праву рождения.

Застигнутый врасплох Йерве, ради этого признания покинувший дом родной, день ото дня казавшийся все более недосягаемым, от такой неожиданности выпустил руку отца своего. Фриденсрайх покачнулся. Но навалился на клюки, и выстоял, словно забыв о том, чего это ему стоит. Восторженные и восхищенные взоры соотечественников и соратников, вероятно, придали ему сил, вызванных тщеславием, а может быть, дело было во вдохновении, что окрыляет нас при порыве великодушия; в пылающих темным закатом щеках Зиты, или в плече дюка.

На какое-то краткое мгновение самому Фриденсрайху фон Таузендвассеру показалось, что он вернулся домой. В родную семью. И будто не он ждал Кейзегала в течение шестнадцати лет, запершись в безлюдном холодном замке, а ждали его самого.

Все Асседо ждало его – от самого последнего дворника до самой изысканной модницы; от первых почек молодой акации до гниющих листьев старейшего платана; от восточной прибрежной полосы до западных плодородных черноземов на границе с Авадломом. Сирень, вербена, желуди, каштаны и сливы ждали его, степи, равнины, лиманы, междуречье и овраги, гончие, лошади, чайки, люди и море.

Фриденсрайх никогда не забывал, как встречали в Асседо Фрида-Красавца – сперва мальчишку-проказника, юношу-сорвиголову, многообещающего молодого человека, блистательного вельможу, бесстрашного воина, желанного жениха, а потом и супруга ослепительной Гильдеборги. У всех глаза вынимались. Хоть и пребывал Фрид в уверенности, что излечился от охоты к этой сомнительной радости, Кейзегал опять оказался прав на его счет: его ждало саморазочарование.

Фриденсрайх фон Таузендвассер недаром потратил шестнадцать лет на размышления, и, разменяв пятый десяток, был способен понять, что на Летнем балу купца Шульца Асседо радуется не бесшабашному Фриду-Красавцу, не отцу проклятого приемыша Йерве, не восстановленной легендарной дружбе, и даже не бесценной возможности посплетничать вдоволь, хоть это и было самым правдоподобным объяснением ажиотажу.

В свои сорок лет Фриденсрайх отчетливо понимал, что ничему люди не радуются так, как чуду. Его собственное воскрешение из мертвых, его удачное спасение после прыжка из окна левого флигеля в ров, сохранившее ему видимость жизни и благополучия, – вот что вызывало восторг и такую бурю эмоций. Его светлый лик, несмотря на долгие годы страданий, почти не изменившийся, дарил смутное обещание бессмертия каждому из присутствующих. И пусть никто из пирующих не отдавал себе в этом отчета, завидев Фрида-Красавца, каждый воспылал верой в собственную неприкосновенность. В один миг Фриденсрайх фон Таузендвассер превратился для Асседо в памятник возрождения, в образ удачливости, в символ всемогущества.

Люди суеверны. Им кажется, что стоит им прикоснуться к образам, и сами они заразятся их волшебной силой.

Однако слава пьянит пошибче любого вина, включая то, что хранится в обашских погребах, и она едва ли менее опасна. Даже если это слава неудавшегося самоубийцы.

Во второй раз за сегодняшний день показалось Фриденсрайху, что он погиб. Ибо не может человек противостоять собственным слабостям, даже потратив шестнадцать лет на истребление своей природы.

Во всяком случае, так ему показалось.

Безотчетно взглянул он на Зиту. И увидел волну, окатившую два черных морских валуна.

Не следовало ему покидать Таузендвассер. Слишком много жизни было в Асседо, слишком соблазнительной.

А Йерве смотрел на толпу, и видел сотню разноцветных, расплывавшихся пятен, лишенных смысла. Он почувствовал тошноту, головокружение, и на какое-то краткое мгновение стало ему предельно ясно, что заставляет человека в один прекрасный день залезть на подоконник и выброситься из окна.

– Дьявольщина, Шульц, это бал, или поминки, в конце концов? – загремел дюк. – Играйте музыку!

Грянул вальс.

Иоганн-Себастьян Шульц предложил руку непривлекательной супруге.

Сотни разноцветных пятен закружились в бешеном танце, как листья на ветру.

– Бабхен никогда не позволяла нам посещать балы! – в экстазе вскричала Нибелунга.

Бросилась к первому попавшемуся кавалеру, схватила его за рукав и умчала в вихре. Джоконда де Шатоди завладела рукой дюка, и на раз-два-три увлекла в мелодию, сопротивляться которой было не под силу даже владыке Асседо. Дюк был очень музыкальным человеком.

– Не откажите мне в танце, господин фон Таузендвассер, – сказала Зита, изящно присев в книксене.

Фриденсрайх вскинул брови, не понимая, как отнестись к такому предложению.

Но Зита не обращалась к нему.

Вздрогнул Йерве, ибо в мельтешении пятен пряный запах Зиты отчетливее букв рисовал Песнь Песней.

– Сударыня… – пробормотал юноша.

Но женщины Асседо ни в чем не знают отказа, даже если они только проездом в Асседо, временно и без вида на постоянное жительство.

Кто-то заботливо придвинул бархатное кресло на гнутых баобабовых ножках к Фриденсрайху. Вероятно, лакей. Или какая-нибудь сердобольная старушенция, пахнущая нафталином и давно отказавшаяся от помыслов о бессмертии.

Фрид-Красавец упал в кресло. С неизбывной тоской и щемящей благодарностью.

Как преходяща слава земная. Как коротка память человеческая. Как прекрасно Асседо летом, когда отцветают акации и хлещут в абрикосовых садах хрустальные фонтаны.

Глубокое сожаление накрыло Фриденсрайха фон Таузендвассера. Как чудесно было не иметь чего терять. Не жить и не желать. Только ждать. Ждать и ждать дюка.

Его взгляд невольно обратился к одному из высоких окон Арепо, черной дырой зияющему на фоне бесконечного света.