– А пойдёмте, мужики, вмажем, – предложил Потёмкин. – Надо залить это дело.

– Мне бы надо зайти минут на пятнадцать в администрацию районную, – сказал Выдрин. – Обещал выступить там перед трудновоспитуемыми. Это недалеко, вон крыша зелёная виднеется. Я ведь туда и шёл…

Шли молча. Выдрин то и дело что-то вздыхал и украдкой крестился.

Вошли в просторный актовый зал. Выдрин сразу же прошёл в президиум – за стол, где уже сидели две девушки в милицейской форме.

В зале – это было видно по серым лицам с тупыми глазами – собралась явно не лучшая часть местной молодёжи. Некоторые подростки хихикали, бросали «умные» реплики, можно было услышать и матерщинку. Девушка-лейтенант, сидевшая перед ними за столом, то и дело грозила кулачком расшалившимся недорослям.

Потёмкин и Рыжов сели в кресла в зале с краю, рядом с женщиной, явно из администрации.

– А вы чьи родители? – спросила женщина. И, не дождавшись ответа от растерянно крякнувшего Потёмкина, сообщила: – Многие по четыре-пять лет условного срока наказания имеют, к восемнадцати годам по две-три судимости. – И, с удивлением, глупо округлив глаза, воскликнула: – Куда идём-то?!

Миловидная девушка-лейтенант с пухлыми детскими губами представила Выдрина собравшимся:

– Священник отец Александр.

Свою душеспасительную беседу Выдрин начал с экскурса в историю.

– Все мы произошли не от обезьян – Бог создал первого человека! – рубанул, сверкнув глазами, да так уверенно, словно классиков марксизма никогда и не читал.

Глядя на этих хихикающих оболтусов, Потёмкину захотелось возразить: некоторые, как и наука утверждает, всё же произошли от обезьян.

– Надо бы к Богу стремиться, а он, человек, – «давай выпьем и потом подерёмся», – посетовал отец Александр на современные нравы и вдруг грозно спросил: – Кто из вас был на зоне?

Никто не откликнулся.

– На зоне можно заразиться туберкулёзом, – стал стращать недорослей священник. – Там невесело! Там и работать заставляют! – И, совсем уж перейдя на язык молодёжи, заключил: – Там можно оказаться не тузом, а шестёркой! И удовольствий там немного: выпил водки – ложись под одеяло, а кто-то чифирит. Человек приходит с зоны и не может здесь жить: друзей нет, его забыли. Покуролесит – и опять на зону.

Выдержав паузу, отец Александр спросил:

– Есть среди вас крещёные?

В зале – лес рук.

– Если вы ведёте себя не по заповедям, вы и Бога можете прогневить! – продолжал нравоучения священник. – А Бог видит всех насквозь. С Богом шутки опасны!

В зале ненадолго присмирели, но скоро опять начали хихикать.

Наконец Выдрин не выдержал смеха двоих развалившихся перед ним наглецов и приказал:

– Кто из вас постарше, дайте им по затылку! – И продолжил: – Зона – это вам не кино! Бог любит каждого из вас, но придёт время – заберёт на тот свет, а там Богу лапшу на уши не повесишь! – И опять грозно спросил: – Кто из вас носит крест на шее?

Несколько человек подняли руки.

– Кто хоть раз в жизни исповедовался?

Человек пять робко подняли руки.

– Я вас за шиворот в храм не могу притащить, но прислушайтесь к своей душе. Благодарите Бога, что вас ещё в узде держат.

На этом выступление отца Александра и закончилось. Слегка поклонившись залу, он уверенным армейским шагом пошёл к дверям.

Потёмкин, поднявшись следом, услышал, как кто-то из подростков спросил девушек-лейтенантов:

– Что нам хотел объяснить этот батюшка? Чтобы мы сразу пошли в церковь? Этого не будет!

Потёмкин заметил, как две рослые голоногие девицы из трудновоспитуемых с жадностью закурили, едва выйдя на крыльцо районной администрации.

– И на хрен тебе всё это нужно? – с удивлением спросил Иван у Выдрина, когда они отошли от здания.

– Ну нельзя же совсем-то без веры!

– Да ведь и это не вера, а херня какая-то! – зло сказал Потёмкин.

– А вот это ты зря! Зёрна всё-таки упали им в души!

– Да какие зёрна, в какие души?! Сколько можно врать самим себе?!

– Мужики! Мне ведь надо переодеться, не в рясе же в кабак идти! – сказал Выдрин. – Ты, Потёмкин, недалеко от истины ушёл, это я, как бывший коммунист, признать должен. Недавно вот ездил я в колонию для трудновоспитуемых… Целый час им мораль читал да про Бога. Оставил целую пачку Библий, чтобы хоть что-то читали. Перед отъездом зашёл в их туалет – лежит Библия на подоконнике, и уж несколько страниц выдрано на подтирку… Богохульники, одно слово…

Свернули к церквушке. Выдрин у порога зацепился ногой за какую-то железяку и так вкусно и от души выматерился (крестясь, правда), что Потёмкин невольно улыбнулся.

Пока Выдрин переодевался в закутке, Иван оглядел расписанные изображениями святых стены. На столике обратил внимание на скреплённые листы бумаги, взял, вчитался.

Заголовок под крестом гласил: «Исповедь», а под ним под номерами:

Не верил в Бога, в Святую Соборную Апостольскую Церковь.

Сомневался в существовании Бога, грешил маловерием, неверием.

Отрекался от Бога (перед людьми, мысленно).

Не верил в Святое Писание.

«Это что же, вопросы, которые священник должен задавать на исповеди? – сообразил Иван. Посмотрел на последний, под номером 291. – Ого!»

А глаза сами выхватывали со страниц:

Богохульствовал, насмехался над какой-либо святыней.

Сам рассказывал или слушал богохульные шутки, стихи, анекдоты и смеялся и других вводил в грех.

Пел и слушал богохульные песни.

«Это что же, анекдоты слушать – грех?» – удивился Потёмкин.

Вступал ли в пионеры, комсомол, партии, профсоюз и др.?

Ходил ли к мемориалам, памятникам, вечному огню (в т. ч. во время бракосочетания), возлагал ли цветы?

«Ну это уж слишком! Что же, и к Вечному огню на День Победы ходить нельзя?»

Справлял ли языческие праздники (Новый год, 8 марта, 7 ноября, 1 мая)?

Смотрел ли телевизор (если отец лжи – диавол, то его пасть – это телевизор, из которого течёт поток лжи): телесериалы, боевики, ужастики, порнографию?

Посещал ли Музей Ленина? Сколько раз?

«Ну был один раз, и что? В этом тоже надо на исповеди каяться?» – всё больше начинал заводиться Иван.

Верил ли школьной пропаганде, что царский режим – кровавый?

Иван быстро пробежал глазами ещё пару страниц, а глаза выхватывали из текста:

Разговаривал до утренней и после вечерней молитвы.

Не носил на себе креста по небрежению или стеснялся.

Ложился на постель ногами к иконам.

Портил воздух в храме.

Имел с кем-нибудь вражду, ссору, злобу, ненависть и не хотел мириться, просить прощения.

Ругался, сквернословил, матерился (значит, материл Царицу Небесную, мать Церковь и свою родную мать).

«Почитать бы это в батальоне мужикам, вот было бы смеху…» – подумал Потёмкин.

Не молился за нападающих, обижающих тебя.

Презирал и осуждал начальство и власти («Начальство от Бога поставляется», – говорит преп. Серафим Саровский).

Пьянствовал, упивался до опьянения, до рвоты.

«Ну а это с кем из мужиков не бывало?..»

Играл ли в карты и другие азартные игры?

Не помышлял ли о ком блудно?

«Что же теперь, и на баб не смотреть?!»

Сколько было партнёров?

Участвовал ли в групповом сексе?

Выдрин накрыл листы рукой:

– Дай сюда! Тебе нельзя!

– Это что, ты такие вопросы всем на исповеди задаёшь? Да это же похлеще парткома будет!

– Не все, конечно, задаю, по обстановке.

Они вышли из церкви и направились к ближайшей закусочной в переулке.

– По сколько будем брать? Грамм по двести сразу? – спросил Рыжов.

– Я сначала пива, – сказал отец Александр.

Потёмкин с удивлением смотрел, как тот жадно осушил бутылку – она ушла в его солидный живот за какие-то мгновения. Отец Александр вкусно крякнул и вытер ладонью прокуренные усы.

– Да, чувствуется тренировка в немецких гаштетах… – улыбнулся Иван.

«Как изменилась жизнь…» – вздохнул Иван и невольно вспомнил, как у них в батальоне, в Афганистане, проходило единственное на его памяти отчетно-выборное партсобрание. Комбат сидел в майке и трусах, замполит Ерофеев, правда, одетый. Начштаба Галиев и зампотех Вашкевич пришли поддатые, но немножко. Коммунисты набились в палатку, сели все.

Комбат начал:

– Давай. На повестке два вопроса. Первый – отчёт секретаря парторганизации, то есть меня. Второй – выборы секретаря первичной парторганизации второго танкового батальона. Кто за то, чтобы утвердить повестку дня? Утверждаем, ну её на хер. Так. Что по первому вопросу? Нехер слушать, всё знаем, удовлетворительно, всё хорошо. Протокол потом напишем. Кто против? Есть кто против?

Все в палатке дружно:

– Никак нет!

– Пиши: все за. Давайте ко второму вопросу. Какие кандидатуры будут по выдвижению секретаря партийной организации?

Иван с друзьями-лейтенантами сидел в углу. Привык, пока учился, что партия – наш рулевой, а тут всё так опошляется, всё так просто…

– Кто вторая кандидатура?

Ротный Майстренко:

– Я предлагаю майора Вашкевича!

– У меня самоотвод!

– Какой, на хер, самоотвод! Молчи, товарищ майор! Ещё есть кандидаты? Веди собрание, капитан.

Встал замполит батальона капитан Ерофеев:

– Я должен напомнить, товарищи коммунисты, что несколько кандидатур выставляется! Но коли одна кандидатура поступила, значит, за одну будем голосовать.

Комбат:

– Ведите собрание!

– Товарищи коммунисты, поступила кандидатура…

– Я не могу, у меня самоотвод!

– Товарищ коммунист Вашкевич, вас никто не спрашивает!

Комбат встаёт, грузный, в майке, трусы семейные, синие:

– Ну что, товарищ Вашкевич, я вас поздравляю с назначением вас секретарём парторганизации. И смотри у меня, блять…

Замполит вдруг вспомнил:

– А кто протокол будет писать? Надо выбрать!

Комбат:

– Нехрен выбирать, вон Галиев был секретарём, а сейчас писарем будет при нём. Всё, заканчивайте.

Так партсобрание и провели.

Только выпили по первой, как к ним за столик, со своим стаканом и бутербродом с селёдкой, подсел отставник из их гарнизона майор Жбан. Толстенький, под стать фамилии, с длинным носом, ушки топориком. Прославился он на весь гарнизон как бабник, не пропускавший ни одной юбки, однажды выскочившим изречением «Если бы я был женщиной, я бы хуй изо рта не выпускал» и поэмой собственного сочинения, которая начиналась так:

 
Ты элегантно вводишь во влагалище
Упругий член с одною парою яиц,
Потом галантно оседаешь на седалище,
Касаясь ляжками упругих ягодиц…
 

Жбану, чувствуется, требовалось излить душу. Сбиваясь на ненужные подробности, отхлёбывая глотками водку, словно чай, он стал рассказывать, как его жена привела в дом какого-то работягу с наколками, они спят в открытую, и всё это на глазах дочерей.

– Что делать-то, мужики? – вдруг тихо спросил Жбан.

– В милиции был? – спросил его Выдрин.

– Участковый сказал, что пока нет тела, не будет и дела… Подрались с ним, так дал по рёбрам, что в больницу ходил…

Потёмкин хорошо знал эту пару. Благоверная Жбана была намного его младше, имела дочь от первого брака, жадные на мужиков глаза и не самую лучшую репутацию.

– Нехрен было вообще на ней жениться, Толя, – сказал Иван. – Она у тебя кто по национальности?

– Мать – русская, отец – какой-то кавказец.

«Хотя при чём здесь национальность, – подумал Потёмкин. – И наши дуры на любую подлость способны…»

– Да, надо жениться только на своих, – с огорчением протянул Жбан. – Вот у моего старшего брата дочь, дура, вышла замуж за какого-то дагестанца и живёт теперь там, как в гареме. Внук его уже не наш… И я дочь свою теперь потерял…

– А у меня, мужики, дочка вообще за египтянина вышла, – сказал грустно Выдрин. – В турпоездке была, он её окрутил, теперь вот внук у меня – египтянин! Скоро год будет мальцу…

«Так вот и размывается русская нация… Сами мы дурак на дураке, а бабы наши вообще дуры», – подумал Потёмкин, закуривая беломорину.

Иван вспомнил, как на партсобрании, только их вывели из Германии, они обсуждали этого Жбана, тогда ещё капитана, за аморальный образ жизни: бросает жену и женится на другой.

А Толя сидит:

– Товарищи коммунисты! Она жрать не готовит! Я вот из Германии вышел, а она ковры, тряпки собрала и в Москву отвезла…

– Это не является основанием для развода, нужно воспитывать её!

Жбан снял ботинок, палец из дырявого носка торчит.

– Вы видите, как я хожу?!

– Товарищ Жбан, вы тут не ёрничайте, спрячьте свой большой палец!

Проголосовали объявить ему выговор, обязать восстановить отношения с женой.

Когда собрание закончилось, Жбан выдал товарищам-коммунистам:

– Хрен ей!

– Надо же жену воспитывать!

– Какое, на хер, воспитывать?! Она спит с другим, все вещи уволокла, а я её буду воспитывать?!

Сзади за столиком, склонившись друг к другу, перетирали что-то своё четверо в кепках, надвинутых по глаза. Вдруг один из них крикнул громко и с вызовом:

– Да я вор! У меня четыре ходки, а ты – чмо!

Иван невольно оглянулся. «Это он гордится, что вор?» – ударило Потёмкину в голову.

Иван встал, подошёл к парню.

– Ты – вор? И этим ещё и гордишься?

– Мужик, хиляй отсюда… Заглохни, я сказал…

Потёмкин ударом в ухо свалил парня, тот улетел вместе со стулом. Трое его дружков вскочили. Потёмкина схватили сзади за руки Выдрин с Рыжовым.

– Иван, угомонись!

Трое «пацанов» не решились заступиться за своего дружка, а тот, быстро вникнув в ситуацию, на четвереньках пополз к выходу.

Буфетчица сделала музыку погромче.

 
Ах, какая женщина, какая женщина,
Мне б такую… —
 

загремело в динамике.

– Чего ты вдруг вскочил-то? – спросил Ивана Рыжов.

– Ненавижу эту сволочь… Паразиты, убивать надо на месте… Ладно, лучше расскажи: как ты из политработников в попы попал? – спросил Иван у Выдрина.

– В госпитале, когда после контузии лежал, я с Богом разговаривал…

– Чего-чего? – переспросил Иван. – С Богом?

– Ну да… Он сначала меня спросил: «Сколько тебе лет? Рано, в семьдесят восемь, ко мне. На тебе нет грехов». – «Да как нет? На каждом человеке грехи!» – говорю.

– И как же он выглядел? – усмехнулся Иван.

– Как дымка, как туман. Я стою перед ним, как на облаке, чувствую, что во мне веса нет, ещё пытаюсь на себя посмотреть, но не вижу, а чувствую, что у меня руки, ноги, я невесомый. А он метрах в трёх-пяти от меня – светящийся шар, но это не огонь, не солнце, а что-то вроде плазмы. И в этом шаре я вижу лицо – глаза, нос.

– Так это был Христос?

– Не чётко лицо, а как образ, и я с ним разговариваю. Шутливый такой, весёлый, с чувством юмора. Анекдоты пошли, как разговорились: он мне, я – ему!

– Какие анекдоты? – оторопел Потёмкин.

– Не помню!

– Он тебя спросил, как ты тут оказался, или ты его спросил?

– Он спросил, как-то просто: «А ты что тут делаешь? Я тебя ещё не звал!» А я, прежде чем лечь спать…

– Трезвый?

– Трезвый! Я молитву прочитал и – «Боже, расскажи, как устроен мир?»

– А что тебе вдруг взбрело в голову?

– А хрен его знает! Вот лежу и думаю о своём. «Как устроен мир?» А глаза закрыл – и чернота, какие-то белые точки скачут, я в полном сознании, не засыпаю и чувствую, как меня в эти точки втягивает, не тело, а меня – тело-то на кровати! Моё сознание в эти точки тянет!