– С кем? – горько усмехнулся Рогозов. – С мужиками? С чекистами? Ради спасения России? – Хотел было сказать: «Да пропади оно все пропадом!», но сдержался, проговорил лишь тихо, ощутив, как глотку обдало кислой пороховой пылью: – Нет, дорогой прапорщик. Устал я. Так устал, что избавление от этого, пожалуй, лишь одно – смерть. Ей-богу, прапорщик.

– Не думал я, что вы так скоро сломаетесь.

– Дело не в том, сломался я или нет. Думаю, что не сломался. Если понадобится, и винтовку, и наган смогу в руках держать, и стрелять без промаха не разучился, слава те! Дело в другом – не вижу смысла в борьбе.

– Думаете, Россия у мужичья навсегда останется?

– Вряд ли. Но то, что Россия уже не будет прежней, – голову даю на отсечение.

Запустив руку в бороду, Окороков выгреб из нее остатки еловых остьев.

– Верных людей здесь, в лагере, не пробовали нащупать?

– Нет. Даже не думал об этом.

– Вы превратились в мякину, граф! – вскинулся Окороков.

А бывший вольноопределяющийся тоже изменился, здорово изменился: исчезла поверхностная легкость, великосветский лоск, самоуверенность волокиты, способного на край света пойти за красивой дамочкой и, позабыв об всем, добиваться ее, исчезли смешливость, тяга к мотовству и розыгрышам, даже глупости, кажется, стало меньше – ума прибавилось, вот ведь как. Хотя и говорят, что коли ума нет, то даже хирургическое вмешательство не поможет. Появились нетерпимость, жесткость, злость.

Он продолжал:

– Слишком рано руки вы опустили. Охрана как?

– Особо не лютует.

– Я не об этом. Прочная ли тут охрана?

– Расшатывать не пробовал, – еле заметно усмехнулся Рогозов, – но, думаю, если понадобится подготовить побег, охрану обвести можно. Мастеров по этой части тут нет. Не то что в царском Третьем отделении.

– Вот это хорошо, – просипел Окороков. – Уходить нам отсюда надо, Рогозов. На север либо на юг – все равно, но уходить надо. К своим пробиваться.

– А где они сейчас, свои-то?

– Из верных источников знаю – в Маньчжурии, в Турции, в Польше, в Париже, в Харбине. А там, глядишь, снова… по коням! – Яростный свет в окороковских глазах погас, появилась в них какая-то затаенная мысль.

Но Рогозову было не до Маньчжурии, да и неизвестно, до нее ближе или до Парижа, по карте расстояния не мерил, измочален он и выжат, нет ему дела ни до чего – и тело, и воля сделались вялыми, не способными сопротивляться. Одного он сейчас желал, только одного – покоя.

Окороков скривил рот, в глазах снова зажглась ярость.

– Что-то вы не нравитесь мне, господин поручик. Может быть, уже красными прельстились? А?

– Я сам себе не нравлюсь, – тихо проговорил Рогозов, не обращая внимания ни на тон окороковский, ни на ярость во взгляде.

Окороков понял, что происходит с Рогозовым, смягчился:

– В Крым бы вам сейчас, граф.

Рогозов усмехнулся этим словам: только что о Маньчжурии говорил, теперь – о Крыме. Мечты, несбыточные мечты…

– Отдохнуть бы там дней тридцать – сорок и снова на службу во имя России.

– Если бы да кабы…

Хоть и говорили они долго в тот день, а настоящего разговора у них не получилось: слишком непохожими они были людьми – Рогозов и Окороков, разную жизнь прожили. Окороков это почувствовал и больше к Рогозову не подходил. Случалось, правда, что на работе они оказывались рядом. Рогозов затылком, шеей, спиной ощущал запаренное, тяжелое дыхание своего бывшего сослуживца, думал, что Окороков вот-вот окликнет его, скажет, что неплохо бы вечером в бараке перекинуться несколькими словами, но Окороков не окликал его.

Хотя по суетливому, ускользающему в сторону взгляду его Рогозов чувствовал: Окороков что-то замышляет, может быть, сколачивает группу для «правого» дела, возможно, даже побег задумал.

Как-то вечером на лесоповале жгли костры – очень уж сильно допекала мошка. Рядом с Рогозовым, тесня его, кто-то сел на бревно, сунул красные мосластые руки в огонь, заохал блаженно. Рогозов подвинулся – узнал Окорокова, здорово похудевшего за последнее время, с черно запавшими щеками, искусанными злыми комариными жалами.

– Слышите, поручик, – забормотал Окороков едва слышно, – все же мы в окопах вместе землю ели, – Рогозова, как и в прошлый раз, несколько покоробило это панибратство, он сжал губы, на щеках его забегали, заиграли желваки. Но Окороков на рогозовскую натянутость не обратил внимания. – Вместе кровь проливали. Не знаю, выберусь я отсюда живым или не выберусь – одному господу богу известно, поэтому просьба к вам, граф, великая просьба… – Рогозов при этих словах насторожился, поднял голову. – В Омске у меня сын трехлетний есть, на воспитании находится. Вот адрес, – Окороков сунул Рогозову бумажку – скатанную в комок записку, – если я погибну, а вы уцелеете, разыщите, ради бога, сына, подсобите на ноги стать, а? – в окороковском голосе появились молящие нотки.

– Хорошо, – согласно проговорил Рогозов.

Июльской ночью, когда в светлом струистом небе полыхали невиданные в этих краях зарницы, Окороков с двумя заключенными бежал, убив караульного и прихватив его пистолет. Рогозов, когда узнал об этом, перекрестился: свят, свят, хорошо, что Окороков не вовлек его в побег!

У него даже в груди от этой мысли похолодело. Но потом им овладело спокойствие. «Собственно, а чего вы боитесь, господин Рогозов, кого боитесь? Окорокова? Охрану? Мужичья? Будете раболепствовать перед этим быдлом? – Задумавшись, он прикрыл глаза. – Борьба ведь не окончена, Окороков прав. Тут все надо выжигать каленым железом, все ростки. А затем начинать новую жизнь. Новую!»

За беглецами была снаряжена погоня – часть охраны пошла по реке, на лодках, часть по тайге с собаками.

Вернулась погоня через полтора дня с двумя из трех совершивших побег. Третьего – Окорокова – с ними не было. Рогозов подумал с завистью: ушел ведь, каналья! Молодец! Что-то тяжелое поднялось в душе, он, завидуя Окорокову, запрокинул голову, ловя глазами блекло-голубые пятна неба, запутавшиеся в макушках деревьев, кадык запрыгал на рогозовской шее, и тем, кто был рядом, показалось: Рогозов плачет. Но он тут же взял себя в руки, лицо его стало обычным – спокойным и равнодушным.

Стал он через двенадцать лет вольным человеком. Вольным-то вольным, но не совсем: осел на здешней земле и срубил себе дом неподалеку от Малыгина – знакомого села, стоящего на берегу черной таежной реки, спокойной и рыбной, с болотами вокруг – их тут полным-полно, и болота все пользуются у стариков недоброй славой. Будто бы в них водяная нечисть водится, зеленоволосые бородачи и безлицые, синие бабы, в лунные ночи упыри с русалками на речных берегах собираются, бьют в бубен и голышом пляшут вокруг холодного костра.

Рогозову на худую славу здешних мест было наплевать – он совсем замкнулся, считая, что нет прочнее крепости, чем человек внутри себя. И, наверное, прав был: самая надежная крепость – мы сами, не существует, пожалуй, сила, что могла бы взломать ее стены. Взломать невозможно, а вот снести целиком ничего не стоит – мановением руки, как говорится, а бывает, и одним косым взглядом – от стен только прах остается.

Малыгинские мужики, узнав, что Рогозов поселился рядом с селом, снова поднялись на дыбы, но запал был не тот – время прошло, многое забылось, истерлось, зарубцевалось; находящийся в селе работник милиции объяснил, что Рогозов не по своей воле здесь поселился – власти так решили, и мужики смирились, но встречаться с ними Рогозов боялся: жаканом либо картечью запросто ожечь могли за прошлое или просто так.

Нарушив свое отшельничество, Рогозов женился: понимал Рогозов, что если свалится, хворь его настигнет, малыгинская мужицкая дробь или же зверь поломает – пропадет один, сгинет враз. В подруги взял тихую женщину-зырянку, раскосоглазую, с милым лицом, тихую, но проворную и работящую.

Дом он справил себе теплый, просторный, не пожалел на него ни сил своих, ни материала, обнес высоким, чуть ли не вровень с крышей, забором, острым зубцом затесал верхушку каждой доски, завел трех справных лаек, которых взял уже взрослыми и, чтобы приучить к себе, кормил с руки, дышал на них, ибо псы должны были к духу, к запаху хозяина своего привыкнуть, ни с чем другим не путать, за три версты распознавать его в таежной глухомани. Потом, когда привыкнут, можно командовать ими, как хочешь. Заимел и сторожевого пса – здоровенного, угрюмого, с тоскливыми умными глазами, способного защитить дом и без хозяина, посадил его на длинную цепь. В общем, обезопасил себя со всех сторон и занялся охотой.

Поплыл он как-то на лодке-самоделке, что сам вырубил из старого прочного ствола, на север, застрял там, благо непуганой дичи много оказалось, хоть из рогатки ее бей, но потом будто ножом обрезал в себе охотничий азарт, решив, что легкая добыча к добру не приведет – по ночам уже морозы прихватывали, деревья от холода звенели, а это предвестник худой: еще немного, и настоящий мороз ударит, по реке сало поплывет, тогда до заимки будет трудно добираться, – и он сложил груз в долбленку, наладился назад. Там, где глубоко было, с шестом шел, перекаты по берегу одолевал, лодку за собой на веревке волок.

Как-то под вечер, одолев очередной перекат, он вдруг замер – неожиданно почудилось ему: вот-вот в голову свинцовый жакан вопьется. Неужели кто-то из малыгинских? Все, это конец.

Облизал заскорузлые губы. Не шевелясь стрельнул глазами в одну сторону, в другую, проскользил взглядом по черной чистой воде, с рыкающим шумом подкатывающей чуть ли не под самые ноги, окропляющей сапоги и скользко, проворно уносящейся дальше. Нет, никого. На берегу – тоже никого и ничего, кроме деревьев с вялой поблекшей листвой. Потом за красноталом, сползающим в воду, вдруг увидел темный полусгнивший шест, облепленный костями. Пригляделся, стер со лба холодный пот: кости-то человечьи… Рогозов старался понять, что же тут такое случилось, угадать, в какую беду попал человек, но не угадал. Мудрено это сделать издали. А подойти ближе не мог – на него кто-то цепко и зло смотрел, как бы держал под прицелом.

Наконец он понял, что взгляд этот бросает на него пустоглазый, выбеленный дождями череп у шеста. Привязал лодку за корчагу, взвел курки ружья – на всякий случай. Подошел к останкам неизвестного. Одежда на скелете истлела, кости же были прочно привязаны к шесту. Шест с распорками и небольшой крестовиной вогнан в осклизлые сырые бревна плота. Выходит, человек этот плыл на плоту по реке привязанным, думал, наверное, океана достичь, но не получилось. Хотел Рогозов повернуться, отвязать лодку и уйти отсюда, чтобы никогда не возвращаться, но что-то его остановило. Машинально, будто кто-то вел его за руку, он одолел крутую горбинку берега, с которой окунал в воду ветки куст краснотала, и, давя каблуками набухшую речной влагой землю, спустился на плот. На костяке задубевшим кольцом висела кожаная скрутка, совсем почти сгнившая, под скруткой что-то рыжело. Рогозов пригляделся – проволока. Ноги человека были тоже прикручены к мачте плота.

Рогозова даже передернуло, он словно бы сам ощутил то, что когда-то ощущал этот человек. И проволока, и скрутка показались ему знакомыми…

Еще в лагере, когда встречался с Окороковым, он обратил внимание на простую мужицкую оборку, которой тот был подпоясан – плетенную из сыромяти, с грубо сплюснутыми узлами на концах. Осужденным не положено было иметь ремни – не дай бог кто-нибудь повесится, – а вот оборки носить почему-то разрешали. В последний раз, когда они разговаривали, сидя у жаркого, защищавшего от комаров и мокреца огня, Окороков был подпоясан этой немудреной, но довольно приметной оборкой. С ней он и ушел.

И вот Рогозов увидел окороковскую оборку снова. Костяк был прикручен к шесту именно этой самой сыромятью, которая хоть и сгнила за прошедшие годы, прахом стала, а все же сохранилась. Сохранилась, вот ведь как! Тряпье, то все истлело, ни одного целого клочка, а вот сыромять выдержала, зной и стужу одолела, весточку из худого прошлого принесла.

Так вот почему его останавливала неведомая сила, не давала ходу, в напряжении держала! Это был Окороков, взгляд его, пришедший из небытия, из его вечного покоя.

Словно живой, забился вдруг, зазвучал в ушах окороковский голос, натуженный, сипловатый, злой, и тут неожиданно Рогозов вспомнил просьбу бывшего прапорщика разыскать в Омске сына, подсобить ему, на ноги поднять. Как же он забыл о ней, как же ни разу не всплыл в его голове тот жутковатый и жаркий день, когда он в последний раз разговаривал с Окороковым?

Теперь вот ответ перед мертвецом надо держать. Рогозову показалось, что сейчас этот скелет встанет и вскинет кости рук к нему. В ужасе он зашептал: «Ей-богу, Окороков, вернусь домой и разыщу твоего сына. Даю честное благородное слово, сделаю это, разыщу…» В сознании возникли какие-то неясные слова, и Рогозов, чтобы они все-таки дошли до Окорокова, снова повторял и повторял их.

В лодке у Рогозова была лопата, насаженная на короткий удобный черенок. Она хоть и не была предметом первой необходимости, а все же часто выручала его – то берег Рогозов ею подбивал, чтобы лодку удобнее было на сушу вытягивать, то дерн срезал, углубление для костра выкапывая, чтобы огонь по сторонам не разбегался и лесной пожар не случился – тайгу надо беречь пуще глаза собственного, ибо Рогозов и умом и сердцем понимал, что иных защитников и кормильцев у него, кроме тайги, нет; иногда кустарник лопатой, как топором, рубил.

Уже не чувствуя гнетущего страха, озноба внутри – все куда-то исчезло, Рогозов достал из долбленки штыковку, спокойно и деловито, будто это каждый день доводилось ему делать, выкопал небольшую мелкую могилу, сложил в нее останки бывшего сослуживца. Хотел было и шест порубить топором, тоже бросить в могилу, передумал, пусть кости покоятся там одни. Зарыл могилу, сверху придавил ее мягким речным камнем, выцарапав на нем ножом крест – метка пусть будет. Возможно, воротиться сюда придется.

Возвращаясь домой и волоча за собой тяжелую долбленку, Рогозов все думал об Окорокове. Обещание надо было выполнять. Вот только как? Самому нельзя, может, жену-зырянку послать?

Вернувшись домой, Рогозов долго искал бумажку, которую свернутой в картечину дал ему Окороков. В том, что она была цела и где-то хранилась, Рогозов не сомневался: бумаги он не привык выкидывать.

Через неделю все же нашел картечину, засунутую в старую коробку, среди какого-то исписанного бумажного сора. Еще он обнаружил там два пакетика: один с семенами свеклы, другой – с черным луковым пшеном, похожим на высушенную осетровую икру. Как и когда он засунул туда семена – не помнил. Может быть, это сделала жена?

Долго Рогозов вчитывался в полустертые карандашные буквы, пытаясь понять, что же на бумажке было написано. Несколько букв дорисовал, и в конце концов получилось, что окороковский сын был оставлен в Омске на Московской улице, в доме восемнадцать. Звали его Дмитрием.

Неожиданно Рогозов почувствовал укол зависти: у него-то самого детей не было, и за завистью пришла и печаль, и досада, даже боль. А может, не жена в этой беде повинна, а сам он, Рогозов? Если детей у них не будет, он обязательно усыновит окороковского паренька. Решено. Это, собственно, и обещал покойнику.

Он целый вечер просидел с женой при свете экономной лампы-семилинейки, объясняя ей, как отыскать паренька.

Сколько же Дмитрию Окорокову сейчас лет? Десять, двенадцать, пятнадцать?

Через день зырянка по таежной тропе ушла в Малыгино, откуда начиналась почтовая «веревочка», по которой можно было добраться куда хочешь. Рогозов хотел было проводить ее, довезти до села на санях по первопутку, но она отказалась. Пешком привычнее. Да и тайга для нее не чужая.

– Хорошо, – сказал Рогозов. – Иди! И возвращайся скорее.

Поцеловал ее старомодно и церемонно в лоб, зырянка поморщилась: чего это он ее как покойницу в лоб целует? Закинула руки на рогозовские плечи, потянулась, превращаясь в высокую узкотелую молодицу, коротко и сильно поцеловала Рогозова в губы. Рогозов даже охнул – вот так баба – тихая его жена! Прощаясь, повторил:

– Возвращайся скорее. Слышишь? Я прошу тебя.

Она молча кивнула, улыбнулась в ответ. Только сейчас Рогозов увидел, какие у нее большие и серьезные глаза. Серые, как осенний день. Именно как осенний день, подернутые пеленой влаги, дождя и очень глубокие…